Тень не сходила с двери, черневшей в глубине арочного проема подобно бездонному глазу под насупленной бровью. Площадка перед ней была широкой и обшитой панелями, тяжелые перила на резной балюстраде сбегали вниз по темной лестнице, изгибаясь от пролета к пролету, мимо дверей – ко внутреннему двору и далее на улицу. Все двери были так же черны, но эта отличалась от остальных. Верхняя площадка казалась самой светлой благодаря мансардному окну, и, возможно, лишь из-за сильного контраста этот единственный дверной проем зиял такой грозной чернотой. Двери внизу открывались и закрывались, хлопали или оставались приоткрытыми. Мужчины и женщины проходили сквозь них, за иными дверьми были слышны разговоры и людской шум, порою – смех или отрывок песни, но дверь на верхней площадке неделями и месяцами стояла закрытой, и за ней царило безмолвие. Ибо, по правде говоря, logement[12] за этой дверью имел дурную славу и пустовал уже многие годы. Задолго до появления в ней последнего жильца комната вызывала у остальных страх и отвращение, а конец, постигший этого жильца, нисколько не прояснил морок этого места.
Дом был стар настолько, что его обветренный фасад наверняка застал кровопролитие Варфоломеевской ночи, а про́клятая комната вполне могла получить свою дурную славу в тот же смертный час. Впрочем, история Парижа полна жестокости, и с той поры, как старый особняк изменился и похорошел, обратившись в hôtel одного могущественного дворянина, почти любой год на протяжении столетий мог запятнать эту верхнюю комнату, сделав ее ненавистным пристанищем теней. Сам повод давным-давно позабылся, но факт оставался непреложным: разыгрался в действительности в этой комнате некий кошмар ancien régime[13], чудовищный ужас или нет, того уж никогда не узнать, однако никто в ней не жил и не задерживался дольше необходимого за ее черной дверью. Можно предположить, что еще живые воспоминания о судьбе того одинокого постояльца как-то влияли на подобное отношение – и, по правде говоря, его конец был воистину зловещим, но еще задолго до этого комната оставалась заброшенной и пустовала. Жилец тот, не обращая внимания на всеобщее смятение перед ней, лишь воспользовался им, чтобы снизить арендную плату. И он же чуть позднее застрелился, пока полиция стучалась в его дверь, чтобы арестовать по обвинению в убийстве. Как я уже сказал, его судьба могла лишь упрочить отвращение к этой комнате, но не она была его причиной. С тех пор минуло десять лет, если не больше, и немногочисленные предметы мебели того жильца вынесли и продали, ничем не заменив после.
Когда вам двадцать пять лет, вы здоровы, голодны и бедны, вас вряд ли отпугнут от дешевого жилья обыкновенные косые взгляды, как того можно было бы ожидать при иных обстоятельствах. Эттуотеру было двадцать пять лет, он был вполне здоров, временами голоден, а уж нуждался постоянно. Он переехал в Париж, ибо верил, памятуя былые студенческие дни, что житье здесь выйдет дешевле, чем в Лондоне. Да и вряд ли здесь он продаст меньше картин, так как еще ни одной не продал вовсе.
Место ему показал консьерж соседнего дома. Своего консьержа в доме с комнатой не было, хотя входная дверь день и ночь стояла нараспашку. Служащий говорил мало, но его удивление намерениями Эттуотера было очевидным. Месье – англичанин? Да. Logement удобен, хоть и расположен на верхнем этаже, и наверняка грязноват, так как его давно не занимали. Очевидно, служащий не собирался просвещать ни о чем не подозревающего иностранца касательно репутации самого жилья. К тому же он мог рассчитывать на скромное вознаграждение от домовладельца – которое, впрочем, и вправду обещало быть весьма скромным, учитывая мизерную ренту.
Однако Эттуотер знал больше, чем мог предположить консьерж. Историю о про́клятой комнате, хотя и туманную и нескладную, ему поведал старенький гравер по часам, живший этажом ниже; он-то и направил Эттуотера к консьержу. Старичок оказался многословен и дружелюбен и сообщил, что комната, обращаясь к северо-востоку, располагает хорошим освещением, намного лучшим, чем на его, гравера по часам, этаже. Оно замечательно настолько, что благодаря этому преимуществу, равно как и намного меньшей ренте, он и сам бы давно уже снял ее, если бы не… скажем так, другие нюансы. Месье приезжий и, возможно, не боится жить в проклятой комнате, но такова ее репутация, и все в квартале знают о ней. Было бы досадно, если бы месье вселился, ни о чем не подозревая и не готовый к неожиданностям. На этом старик осекся, вероятно вспомнив о том, что лишняя информация для интересующихся верхней комнатой может оскорбить его домовладельца. И вообще, он поведал уже достаточно и надеялся, что его дружеское предупреждение не покинет стен этого дома. Касательно же точной природы нежелательных явлений в комнате – что тут скажешь? Возможно, ничего такого не было вовсе. Люди болтают то и се. Конечно, в комнате уже много лет никто не жил, и он сам бы не хотел в ней селиться. Но, может, удача улыбнется месье и он разрушит ее чары, а ежели месье решит бросить вызов привидению, то он желает ему всяческих успехов и удачи.
Вот вам и гравер по часам… Теперь же консьерж соседнего дома, покачивая ключами, указывал путь наверх по старинным, обшитым панелями лестничным маршам, пока наконец не остановился перед темной дверью в хмуром проеме. С некоторым трудом повернув ключ, он толкнул дверь и отступил в сторону, выразив не совсем полное почтение и пропуская Эттуотера вперед.
Когда-то здесь огородили маленькую прихожую, но в остальном logement представлял собой одну большую комнату. В воздухе помещения витало нечто неприятное – не запах, если хорошенько разобраться, однако первое впечатление было именно таким. Эттуотер пересек комнату, подошел к широкому окну и распахнул его. Он увидел разбросанные в беспорядке дымоходы и крыши множества домов всевозможных возрастов, а посреди всего этого возвышались мрачные и изувеченные башни-близнецы Сен-Сюльпис.
Проветривание не помогло: воздух в комнате оставался неприятным. Болезненное, даже трусливое ощущение охватило все его органы чувств – или, возможно, не затронуло ни один из них. Ощущение было настоящим, хотя и нельзя было сказать, каким образом оно возникло. Эттуотер был полон решимости принять только основанное на здравом смысле объяснение и винил во всем давно запертые дверь и окно; консьерж, неловко переминаясь у двери, лишь согласился, что, должно быть, все так и есть. На мгновение Эттуотер засомневался в своем решении. Однако рента все же была очень низкой, и, даже несмотря на это, он не мог позволить себе заплатить ни единым су больше. Окно было хорошим, хотя и не зенитным, а само помещение было достаточно просторным для его скромных нужд. Эттуотер подумал о том, что не перестанет презирать себя, если упустит подобную возможность, что это будет одно из тех тайных унижений, которое раз за разом будет всплывать в его памяти, заставляя краснеть в одиночестве. Он сказал консьержу оставить дверь и окно открытыми настежь до конца дня, и на том они ударили по рукам.
С некоей веселой бравадой Эттуотер сообщил своим немногочисленным парижским друзьям о том, что занял про́клятую комнату. Ибо, едва покинув ее пределы, он тут же убедил себя, что его отвращение и неприятие были вызваны разыгравшимся воображением, и только. Конечно же, рациональных доводов, что объяснили бы эти ощущения, не было. Следовательно, винить стоило лишь собственное воображение, разве нет? Эттуотер решил разобраться во всем с самого начала, избавив себя от глупых предубеждений, появившихся из-за намеков старого гравера, и заставить себя пройти через любые выпавшие на его долю приключения. И действительно, пока он ходил по делам, договариваясь о покупке и доставке нескольких самых простых и необходимых предметов мебели, его предприятие все больше напоминало приятное приключение. Эттуотер вспомнил, как год или два тому назад попытался провести ночь в одном доме в Англии, якобы проклятом, однако так и не смог найти его владельца. Теперь же вот оно – приключение, обещавшее стать в будущем интересным анекдотом. Тут же ему на ум пришла пленительная идея разузнать подробнее древнюю историю этой комнаты, дабы затем переработать ее в журнальную статью. Уж за такой-то материал реально выручить немного денег.
Нужды Эттуотера были столь скромны, что уже ко второй половине следующего дня после первого осмотра комнаты ее приготовили к его заселению.
Он забрал свой рюкзак из дешевого отеля на маленькой улице Монпарнаса, где проживал, и отнес его в свой новый дом. Ключ лежал в его кармане, и впервые Эттуотер зашел в комнату один. Окно по-прежнему было открыто. Нечто все еще находилось здесь: удушливое, подавляющее, непонятно как проникшее в его подсознание. И вновь он попенял своему воображению. Притопывая и свистя, Эттуотер сидел и распаковывал несколько холстов и чемодан с восточным оружием, бывшим частью его профессиональных интересов. Но он не мог уделить должного внимания работе и заметил за собой, что неоднократно поддается детскому порыву оглянуться через плечо. Он посмеялся над собой – с некоторым усилием – и решительно уселся курить трубку, чтобы привыкнуть к окружающей его обстановке. Но вскоре Эттуотер обнаружил, что отодвигается на стуле все дальше и дальше к стене. В свое оправдание он сказал себе, что хочет хорошенько оглядеть всю комнату целиком. Так он сидел и курил, когда его взгляд упал на малайский кинжал, что лежал на столе между ним и окном. Это было смертоносное оружие с кривым лезвием, его ножны были выполнены в виде птичьей головы с изогнутым клювом и глазом из некоего тусклого красного камня. Эттуотер поймал себя на том, что смотрит в этот красный глаз со странным и бездумным вниманием. Кинжал с его кощунственными формами казался существом, порожденным внеземным воображением, – клювоголовой змеей, кошмарной тварью, что неким образом сосредоточила на себе все его восприятие. Остальная часть комнаты потускнела, а красный камень, напротив, загорелся с большей силой – ничего более не занимало подсознание Эттуотера. В это мгновение неожиданный звон тяжелого колокола Сен-Сюльпис пробудил его, и он резко вскочил.