На постели и на сундуке лежали трупы женщин.
Обе они умерли, по определению доктора, от истощения вследствие недостатка пищи. Женщина на постели, питавшаяся несколько лучше, умерла на один или два дня раньше. У другой заметно было такое сужение пищеварительных органов, какого доктор не встречал никогда раньше в практике. Было произведено судебное следствие, улица стала знаменита на целый день. Даже газеты поместили рисунки с изображением домика, передовые статьи требовали отмены чего-то… Потом все вошло в колею. Неизвестно, выручил ли мистер Крауч за восковые плоды и оконные занавеси причитавшуюся ему квартирную плату за две недели.
Перевод с английского Александры Анненской[17]
Ирвин Шрусберри Кобб
Более нетипичный для Ирвина Шрусбери Кобба (1876–1944) рассказ, чем «Рыбоголовый», трудно себе представить. Впрочем, как посмотреть: на своем почти сорокалетнем литературном пути Кобб обращался к жанру хоррора всего-то трижды – и все три рассказа, представленные ниже, оказали огромное влияние на Лавкрафта. Они же, к большому удивлению самого автора, вошли в золотой фонд американской литературы ужасов.
Кобб был преуспевающим журналистом, киноактером, сценаристом, автором свыше трехсот рассказов и как минимум шестидесяти произведений крупной формы. Наиболее характерная особенность его рассказов – добродушный юмор в духе О. Генри и Марка Твена, так что даже детективы обычно обходятся без убийств (а Кобб – мастер и детективного жанра, создатель судьи Приста, сквозного героя множества историй, действие которых происходит в американской глубинке). Его общественные взгляды тоже были не слишком типичны для Америки первой половины XX века: Кобб с презрением относился к расизму и антисемитизму, практически в той же степени не терпел модное увлечение мистикой, а его религиозное свободомыслие доходило до атеизма. Во всем этом он с Лавкрафтом точно не сошелся бы. Однако почетное место рассказов Кобба в жанре хоррора подтверждено не только мнением Лавкрафта и вот уже более века никем не оспаривается.
Сарыч с колокольчиком
Болото называли Литтл-Ниггервул, чтобы не путать с Биг-Ниггервул, лежавшим по другую сторону реки. Перейти его могли только те, кто хорошо знал местность; это был протяженный участок рыжеватой грязи и такой же воды, миль четырех в длину и примерно двух в ширину; с обилием кипарисов и чахлых болотных дубов, окаймленных зарослями камыша и буйных сорняков; а в одном месте, где поперек проходил хребет, болото искривлялось, точно старая челюсть, и толстые мертвые стволы торчали там плотными рядами, напоминая зубы. Из живности в нем обитали только змеи, комары да немногие болотные и плавающие птицы, а в вышине – те крупные дятлы, коих деревенские кличут «древесными петухами». Будучи крупнее голубей, эти особи с яркими хохолками и острыми хвостами подолгу и без особой системы перелетали от коряги к коряге – всегда оставаясь слегка в недосягаемости для случайного гостя – и издавали пронзительный крик, столь хорошо соответствовавший обстановке, что запросто мог сойти за голос самого болота.
С одной стороны Литтл-Ниггервул стекал шафрановыми водами в вяленький ручей, где летом плодились утки, а с другой – внезапно упирался в естественный высокий берег вдоль окружной магистрали. Болото подступало к самой дороге и тянулось к ней каймой из камыша и сорняка, будто бы бросая вызов добротным угодьям, что раскинулись сразу за ограждением. Стояла середина лета, и под властью зноя эта водная растительность источала запах до того резкий, что его едва возможно было вынести. Притом росла она плотной завесой, образуя глухую зеленую стену выше человеческого роста.
На пыльном участке дороги, выходившем к болоту, уже не менее получаса ничто живое не двигалось. Затем наконец зашуршали и разошлись стебли камышей. Из зарослей тихо и осторожно вышел мужчина – старик, некогда склонный к полноте, но с возрастом постройневший, отчего теперь его кожа, казалось, была чрезмерно ему велика и на шее и спине собиралась в складки. Ниже подбородка она надувалась, словно у пеликана, а щеки обвисли, как у индюка. Старик неспешно выбрался на дорогу и встал там, рассеянно стегая себя по ногам стебельком мелколепестника. Даже без пиджака он выглядел представительным и самоуверенным, человеком взвешенных мыслей и действий. Что-то в нем, однако, было от священника-бутлегера, замешанного в подпольной сделке и опасающегося разоблачения.
Достоверно убедившись, что вокруг никого нет, старик выступил из болота, а затем, чтобы достичь еще большей уверенности, сперва полминуты понаблюдал за пустой дорогой – сначала глядя в одну сторону, потом в другую, – после чего удовлетворенно выдохнул. Он опустил взгляд на свои ноги и, вдруг спохватившись, отступил к обочине и пучком сорной травы очистил ботинки от болотной грязи, имевшей иные цвет и текстуру, нежели почва на возвышенности. Всю свою жизнь сквайр Г. Б. Гатерс был человеком осторожным и рассудительным, а в это летнее утро ему следовало соблюдать осторожность вдвойне. Стряхнув грязь с ботинок, он поправил свою белую соломенную шляпу и, перейдя дорогу, не без труда перелез забор из колышков и степенно побрел через заросшее травой поле вверх по пологому склону. Он шел к своему дому, что стоял в полумиле отсюда, на гребне небольшого холма.
Чувствовал Гатерс себя совершенно естественно – не как человек, только что отнявший жизнь ближнего. Он был вполне доволен и собой, и содеянным в это утро. Он чувствовал себя в полной безопасности – а это важнее всего. Без всяких приключений и препятствий он совершил то, о чем давно мечтал и к чему готовился многие месяцы. Не случилось ни промашки, ни неудачи; все обстряпано ровно и четко – как дважды два четыре. Ни одно живое существо, кроме самого Гатерса, не знало о встрече ранним утром в верховье Литтл-Ниггервула, точно там, где он рассчитывал; никто не знал и о хитрости, которой жертву заманили вглубь болота, в то самое место, где был припрятан пистолет. Никто не видел, как они ушли на болото; никто не видел, как тремя часами позже вернулся только один.
Пистолет, исполнив свое назначение, оказался вновь спрятан там, где обнаружить его никто бы не смог. Мертвец лежал лицом вниз с дырой меж лопаток. Он мог пролежать там еще месяцы или годы – а то и целую вечность. Рюкзак торговца, бывший при нем, ушел в трясину так глубоко, что даже раки, рыская своими клешнями, не сумели бы найти его. Да и едва ли кто-то станет искать. Даже то, что торговца хватятся, было маловероятным – не говоря уж о том, что его возьмутся искать. Он был чужаком, иноземцем, чьи прибытия и убытия не слишком волновали округу. Его неявку восприняли бы как нечто само собой разумеющееся: мол, он же из тех бестолковых странствующих итальяшек, а уж этот-то люд сегодня здесь, а завтра там. И это было лучше всего: если итальяшка исчезал, некому было беспокоиться о нем. Итак, все было кончено, и никто ничего не узнал. Сквайр живо хлопнул в ладоши с видом человека, навсегда выбрасывающего из головы ненужную мысль, и прибавил шагу.
Угрызения совести Гатерса не мучали. Напротив, его переполняло удовлетворение. Семью миновал скандал, а нынешняя жена перестанет распутничать у него перед носом с этими итальяшками, что появлялись неведомо откуда со своими рюкзаками и льстивыми языками. При этой мысли господин поднял голову и оглядел свое имение. Вид был ему приятен – маленький белый домик под деревьями гледичии, рядом с ульями и клумбами, с аккуратным побеленным забором, с крепкими пристройками сзади и заботливо возделанными акрами земли вокруг.
Дойдя до забора, Гатерс замер и обернулся, как будто невзначай, чтобы еще раз небрежно взглянуть туда, откуда пришел. Над заросшим сорняками полем поднимался пар, пустая дорога вдоль изогнутого хребта напоминала греющуюся на солнце длинную серую змею, а за дорогой простиралось темное, непроглядное болото. Все было нормально, но… глаза господина сузились в своих припухших мешочках. Вдали, под небесным сводом, показалась крошечная черная точка: она раскачивалась из стороны в сторону, словно пылинка. Сарыч – неужто? Что ж, в такой ясный день они всегда заметны. Но беспокоиться из-за них не стоит: сарыча, одного, а то и целую дюжину, возможно увидеть почти всякий раз, как захочешь их найти.
Но что же именно до этого сарыча – неужели он летел к Литтл-Ниггервулу? Эта мысль сквайру не понравилась. О сарычах он до сей минуты даже не думал. Бывало, когда скотина отбивалась от стада, ее хозяева следовали за сарычами, ибо знали: те укажут к ней путь, хоть от той и останутся только шкура да копыта, зато хозяину не придется более сомневаться в том, что сталось с заблудшим животным.
В этом было что-то тревожное. Сквайр покачал головой, желая прогнать эту мысль, – и все же она не уходила, возвращаясь, будто мошка, что мельтешила у его лица. Оказавшись дома, Гатерс вел себя в самой обычной манере. Довольным собственническим взором пожилого мужа, не имеющего конкурентов, оглядел хлопочущую по дому молодую жену. Уселся в мягкое кресло на галерее перед домом и принялся читать вчерашний «Курьер Джорнэл», доставленный сельским разносчиком; но сам то и дело выходил во двор, чтобы еще раз взглянуть на небо и окрестности. Второй миссис Гатерс он объяснил это тем, что проверял погоду. Такой жаркий и безветренный день, как этот, часто оборачивался ненастьем, и еще до наступления ночи следовало ожидать дождь.
– Может и так, – допустила жена, – но непохоже, чтобы дождь собирался.
И все-таки сквайр продолжал наблюдать. Беспокоиться в самом деле было не о чем, но все же за обедом он поел мало и, прежде чем его жена успела съесть половину своей порции, вернулся на галерею. Там он отбросил газету и вновь стал следить. Первый сарыч – во всяком случае, сквайр рассудил, что он был тот же, – рисовал круги, словно маятник, но смещался к болоту, ближе и ближе, пока издали не показалось, будто сарыч летал почти на уровне самых высоких коряг. А за первым сарычом показались другие. Уже четверо? Нет, их было пятеро – всего пять птиц.