у. Мальчик, весь в замешательстве, ерзал, сидя перед старым судьей на плетеном стуле. Все присутствующие, за исключением лишь одного-двух, уже слышали его рассказ с десяток раз, но теперь, когда его надлежало повторить под присягой, внимали, склонив головы, точно им вот-вот откроется нечто совершенно новое. Все взгляды были устремлены на мальчика; никто не смотрел на сквайра, также мрачно склонившего голову и приготовившегося слушать.
Свидетель начал рассказ. Но едва он успел произнести несколько слов, как сквайр издал громкий, неприятный вопль и, вскочив со стула, отпрянул назад, выпучив глаза, а складки на его шее так задрожали, словно решили зажить собственной жизнью. Констебль, изумленный, подался в его сторону, отчего они крепко стукнулись друг о друга и упали – оба очутившись на четвереньках перед самым камином.
Констебль высвободился и кое-как поднялся, оказавшись теперь на корточках; Гатерс же оставался на полу и лежал ничком, шлепая ногами по спарже и тем самым воплощая собою неуправляемый, животный страх. И только теперь его сдавленные крики превратились в членораздельную речь.
– Это я сделал! – разобрали присутствующие его вопли. – Это я! Я признаю: я его убил! Он хотел разрушить мою семью, а я завел его в Ниггервул и убил! У него в спине найдете дыру. Я это сделал – о да, и я расскажу все о том, как это случилось, если только не подпустите ко мне эту тварь! О господи боже! Неужели вы не слышите? Он приближается, он летит за мной! Прогоните его… – Его голос сорвался, и старик, обхватив голову руками, покатился по цветастому ковру.
Теперь все услышали то, что сквайр различил прежде всех, – коровий колокольчик: звон его раздавался все ближе, уже в самом коридоре снаружи. Звук словно плыл по воздуху. Не было слышно скрипа шагов по расшатанным доскам – и колокольчик дрожал быстрее, чем если бы висел на шее коровы. Когда звук подобрался к самой двери, сквайр Гатерс просунул голову под стул.
Дверь распахнулась. В проеме стоял босоногий, полуголый негритенок и серьезно глядел на всех. Обеими своими хилыми ручонками он гордо размахивал ржавым коровьим колокольчиком, что нашел во дворе.
Перевод с английского Артема Агеева
Неразрывная связь
В 1819 году по африканской охотничьей тропе, ведущей в Момбасу, шла вереница из двадцати одного чернокожего раба. В этой связи слово «вереница» использовано намеренно, ибо все двадцать один были связаны друг за другом, точно рыбы на веревочке. Только в случае рыб ее продели бы через жабры, а эти черные просто находились в единой связке.
Они были закованы в цепь, державшую их за ошейники. Железная цепь в четыре фута свисала с такого ошейника спереди и сзади, соединяя каждого раба с идущими спереди и сзади. Она оставляла свободными лишь ноги, чтобы идти, и руки, чтобы тащить груз – если таковой имелся, – а еще чесаться или бить себя в грудь от бессилия; во всех прочих отношениях цепи сковывали движения.
Наиболее предпочтительные места, если они здесь и имелись, принадлежали тем, кто шагал в начале и конце шеренги. У ведущего не было цепи под подбородком – только за спиной. Тому, кто шел последним, приходилось нести лишь половину той металлической ноши, что тяготила девятнадцать рабов посередине.
В этой цепи они и спали, и ели. Ночью ложились кольцом, ногами к общему костру, отпугивавшему леопардов и львов. Днем же двигались под аккомпанемент постоянного скрежета и лязга, и каждый использовал свободную руку, если мог, чтобы ослабить давление шейного кольца на горло либо поправить его сзади, где заклепки раздражали позвонки. Все они были взрослыми мужчинами, а потому в глазах своих теперешних владельцев обладали куда большей ценностью, чем если бы имели смешанный состав. Все относились к племени, населявшему земли в глубине материка, у подножия гор. Племя отличалось тем, что его представители подпиливали верхние передние зубы, заостряя их. Мужчин захватили ночью, во время набега отважных масаи. Раньше их истребили бы на месте при свете горящих хижин или приберегли бы, чтобы замучить в жертвоприношениях, когда победившие их возвратятся в свою деревню. Однако теперь масаи находили больше выгоды – пусть и меньше удовольствия – в том, чтобы избавляться от трудоспособных пленников иным образом.
И вот их связали и вывели в так называемую Килву, где всех разместили в загоне. Сюда морем приходили арабы, а иногда и португальцы, и эти торговцы выкупали рабов у масаи и увозили. В этой части Африки торговля не достигла таких масштабов, какие делали бы ее чрезвычайно прибыльной, как на Гвинейском побережье. Перевозок в Индийском океане едва ли доставало хоть на пятую часть тех, что совершались в краях, где река Конго впадает в Атлантику, но ныне они быстро набирали силу – все благодаря устойчивому росту рынка и силе спроса на основной и высококачественный товар в определенных частях света, особенно на Востоке – в Персии и Турции, а также в другом полушарии – на Кубе, в Бразилии и южных штатах новой Северо-Американской республики.
Непосредственно эту группу сопровождали шесть арабов, носивших оружие для защиты и тяжелые хлысты из шкуры бегемота, дабы усмирять свой товар. Если второй по старшинству араб, шагавший впереди, желал остановить процессию, он хлестал назад, по голым ногам ближайшего раба. Если его отряд хотел ускориться, то арабы прохаживались плетьми по всем телам, рукам и ногам, что им только подворачивались. Вот так, безо всяких слов, команды и прихоти владельцев становились явными, и недавно проданным рабам оставалось лишь подчиниться. Шкура бегемота способна на любом языке изложить такую басню, что будет понятна даже самому бестолковому.
Однажды утром, когда арабам и их товару оставалось еще десять дней пути до соленой воды, их маленький караван постигло катастрофическое происшествие. Они как раз следовали на восток по нагорью. Мы, никогда там не бывавшие, привыкли считать, что вся Африка вдали от побережья являет собой лишь огромные джунгли, темные, смрадные, усеянные ядовитой тропической растительностью. Но здесь простиралось широкое плато, причем в нескольких тысячах футов над уровнем моря. Его занимали богатые пастбища – по ним, словно морщины на ладони прачки, ветвились звериные тропы. Вокруг же росли прекрасные деревья, создавая ощущение продуманного, рукотворного благоустройства. Имелись здесь и источники воды, отчего равнина буквально кишела дичью большой и малой: птицами, зверьми и кое-какими рептилиями, травоядными, хищными, охочими до насекомых. Дикие животные – да и не слишком дикие в том числе – изобиловали в таком множестве, какое те из нас, кому ведомы лишь умеренные зоны, привыкли связывать лишь с насекомыми в середине лета, но никак не с четвероногими или даже прямоходящими созданиями. Антилопы и зебры были повсюду, где могли кормиться, их здесь водились бесчисленные тысячи. Когда, охваченные страхом то ли реальных, то ли воображаемых опасностей, они стремительно бежали на другие пастбища, зрелище это напоминало проливной дождь, а шум их копыт казался раскатами грома.
Из зарослей травы, что были выше и гуще прочих, на путешественников бросился носорог. В этих местах не водились слоны, поэтому носорог был самым крупным зверем. Ведь среди всех четвероногих в мире он действительно уступал лишь слону, а благодаря массивности, быстроте и грозному нраву внушал величайший ужас. Носороги могут достигать шести футов в холке, а то и более, а взрослый самец весит до шести тысяч фунтов. Мощь трехтонного снаряда, покров бронированного танка, сила и скорость потерявшего управление локомотива; и вместе с тем – морда единорога, глаза крота и мозг глупого кабана, зато обоняние и слух – острее, чем у многих зверей, а движения – проворные, как у танцора.
В протекторате Великобритании и южнее, у оконечности материка, носорогов продолжали убивать, даже при таком размере и весе. Но сотню лет назад, в 1819 году, они, конечно, убегали, а повадки их считались, верно, столь же неопределенными. За столетие или около того нрав носорогов не слишком-то успел измениться. И нрав их, и облик остались теми же, что в день, когда только возникли – когда носорог явился из первобытного тумана, весь в своей толстой морщинистой коже.
Зверь, напавший на отряд, оказался огромным и злостным. Очевидно, его раздразнил звук приближающегося конвоя: шлепанье босых ног по утоптанной тропе, лязг металлических оков, треск хорошо прицеленных ударов хлыстом и мучительные визги жертв, чья плоть содрогалась и сжималась от его касания. Охотники с давних времен рассказывали, что от рассерженного самца носорога можно ждать чего угодно. В его рогатую, кожистую голову может взбрести, к примеру, что он должен бежать прочь от одинокого путника или во внезапном приступе слепой ярости – напасть на целую экспедицию. Но что бы сей зверь ни вздумал, он так и поступал, выпячивая спину и устремляясь с невероятной быстротой для существа столь неуклюжего, во всяком случае – кажущегося таковым в состоянии покоя. Он мчался вперед неодолимо, сокрушительно, точно разящий снаряд; неистовый, бесстрашный, дьявольский; более похожий на машину, чем на животное, точно чудовищный механизм, а не создание из плоти и костей.
Так случилось и конкретно с этим носорогом, в эту самую минуту ринувшимся на конвой с рабами. Он показался из своего лежбища, что было ярдах в двухстах слева от тропы, ровно в тот миг, когда незваные гости, нарушившие его покой, с ним поравнялись. Раз или два зверь рявкнул, принюхался, а потом, опустив голову так, что почти коснулся нижней губой земли, двинулся на путников под прямым углом, резко, яростно фыркая, напоминая издаваемыми звуками паровой свисток.
Для арабов этого сигнала оказалось достаточно. Они сразу же бросились врассыпную, устремившись в высокие заросли и к немногочисленным деревьям, что росли неподалеку. Из личного опыта и из услышанных историй они знали: если убраться с пути зверя, тот вряд ли свернет со своего курса и не будет преследовать их по отдельности – разве что запах кого-нибудь из них сообщит ему нечто такое, чего не могли открыть глаза. Но и несмотря на это, арабы бросились к деревьям с отчаянным намерением на них взобраться.