алее тянулась череда широко разрекламированных заявлений разведенной дамы об очередном замужестве, но – о, женщины! – все завершилось тем, что молодые снова сошлись, немного пожили вместе, вновь разругались в пух и прах… Стоун, не выдержав всех этих треволнений, спешно бежал из родной Англии, и вот он здесь – под пологом лесов Черного континента. Воспоминания о перипетиях жизни Стоуна обрушились на меня подобно шквалу; мне показалось, что и бесстрастный Ван Ритен на сей раз не остался безучастным к судьбе путешественника, так что некоторое время мы просидели безмолвно, в полном молчании.
– Где Вернер? – спросил он затем.
– Мертв, – сказал Этчем. – Он умер еще до того, как я присоединился к Стоуну.
– Вы были со Стоуном выше Луэбо?
– Нет, – был ответ, – я встретился с ним у водопадов Стэнли.
– Кто еще с ним? – уточнил Ван Ритен.
– Только его занзибарские слуги и носильщики, – сказал Этчем.
– Какие именно носильщики? – допытывался Ван Ритен.
– Мангбатту, – просто ответил Этчем.
Это заявление весьма впечатлило и меня, и моего компаньона, ибо лишь подтверждало репутацию Стоуна как выдающегося лидера. На то время никто не мог заручиться помощью мангбатту за пределами их земель, тем более – удержать их подле себя в долгих и трудных экспедициях.
– Долго вы гостили у мангбатту? – спросил Ван Ритен.
– Пару недель, – сказал Этчем. – Они заинтересовали Стоуна, он даже составил весьма подробный словарь их языка и выражений. У него там появилась теория, что мангбатту являются племенным ответвлением балунда. Ей Стоун нашел немало подтверждений в их обычаях…
– Чем вы питались?
– В основном дичью.
– Как долго Стоун прикован к постели? – спросил затем Ван Ритен.
– Более месяца.
– И вы охотились для всего лагеря? – воскликнул Ван Ритен.
На лице Этчема, ободранном и обгоревшем на солнце, выступил румянец.
– Пару раз я промахнулся и упустил легкую добычу, – с сожалением признал он. – Я и сам плох.
– Что случилось с вашим командиром? – осведомился Ван Ритен.
– У него что-то вроде пиодермии, – ответил Этчем.
– Пара-тройка гнойников – дело для здешних широт привычное, – заметил Ван Ритен.
– Это не просто гнойники, – объяснил Этчем. – И их не пара-тройка. Они появляются на нем во множестве, иногда по пять за раз. Будь это карбункулы[2], командир бы уже давно умер. В чем-то они не столь опасны, а в чем-то – намного хуже.
– Что вы имеете в виду? – спросил недоверчиво Ван Ритен.
– Ну… – Этчем явно медлил с ответом. – Кажется, они не раздуваются так же глубоко и широко, как карбункулы, а кроме того, не так болезненны и не вызывают жара. Но вместе с тем они как будто часть странной болезни, влияющей на рассудок. Первый такой гнойник командир еще позволил мне перевязать, но остальные тщательно скрыл – и от меня, и от остальных. Когда они раздуваются, он удаляется в свою палатку и не дозволяет мне ни сменить ему повязки, ни вообще находиться рядом.
– Повязок у вас достаточно? – уточнил Ван Ритен.
– Есть немного, – неуверенно проговорил Этчем. – Но он их не использует – стирает старые и накладывает сызнова.
– Как же он лечит нарывы?
– Он срезает их – полностью, под корень – своей бритвой.
– Что? – вскричал Ван Ритен.
Этчем не ответил, лишь спокойно смотрел ему в глаза.
– Прошу прощения, – поспешно сказал Ван Ритен. – Вы меня весьма удивили. Это не могут быть гнойные карбункулы. Он бы уже давно умер от заражения крови.
– Кажется, я уже говорил, что это не карбункулы, – промолвил Этчем.
– Но он явно спятил! – воскликнул Ван Ритен.
– Именно так, – согласился Этчем. – Я не могу ни вразумить его, ни сладить с ним.
– Сколько гнойников он «вылечил» таким образом? – с издевкой спросил Ван Ритен.
– Насколько мне известно, два, – прямолинейно ответил Этчем.
– Два? – переспросил Ван Ритен.
Этчем снова покраснел.
– Я видел его, – признался он, – сквозь прореху в стене хижины. Чувствовал, что должен присмотреть за ним… как за невменяемым.
– Да уж вряд ли он вменяем, – согласился Ван Ритен. – И вы дважды видели, как он это делает?
– Я предполагаю, – сказал Этчем, – что он сделал то же самое и с остальными.
– Как много у него их было?..
– Очень много.
– Он ест?
– Как волк, – сказал Этчем. – Ест за двоих носильщиков.
– Передвигаться может?
– Ползает и стонет.
– А жар слабый, вы говорите…
– Достаточный и частый.
– Он бредил?
– Лишь дважды, – ответил Этчем, – когда открылась первая язва и еще раз – позднее. Стоун тогда никому не разрешал приближаться. Но мы слышали, как он говорил и говорил без остановки. Это очень пугало местных.
– В бреду он говорил на их тарабарщине? – спросил Ван Ритен.
– Нет, – сказал Этчем, – но говор был похожий. Хамед-Бургаш сказал, что он говорил на языке балунда. Я его плохо знаю. Языки даются мне нелегко. За неделю Стоун освоил язык мангбатту на том уровне, для какого мне потребовался бы год. Но, кажется, я слышал слова, похожие на мангбатту. В любом случае носильщики мангбатту были напуганы.
– Напуганы? – переспросил Ван Ритен.
– Так же, как и занзибарцы, даже Хамед-Бургаш, и я сам, – сказал Этчем, – но только по другой причине. Видите ли… командир говорил двумя голосами.
– Двумя голосами, – повторил Ван Ритен.
– Да. – Этчем разволновался еще сильнее. – Двумя голосами, будто это был разговор. Один голос принадлежал ему, а другой – тихий, тонкий и блеющий, какого я никогда раньше не слышал. Кажется, я разобрал некоторые слова, произнесенные низким голосом, вроде известных мне слов мангбатту – недру, метабаба и недо, что значит «голова», «плечо» и «бедро», а также, возможно, кудра и некере – «говорить» и «свисток». А в речи визгливого голоса проскочили матомипа, ангунзи и камомами – «убить», «смерть» и «ненависть». Хамед-Бургаш сказал, что тоже их слышал. Он лучше знает язык мангбатту.
– Что сказали носильщики? – спросил Ван Ритен.
– Они сказали: «Лукунду», – ответил Этчем. – Сам я не знал этого слова. Хамед-Бургаш сказал, что на языке мангбатту это значит «леопард».
– На языке мангбатту это «колдовство», – поправил Ван Ритен.
– Неудивительно, что они так думают, – сказал Этчем. – Того дуэта из голосов, как по мне, вполне довольно, чтобы любой поверил в черную магию.
– Один голос отвечал второму? – как бы между прочим уточнил Ван Ритен.
Загорелое лицо Этчема вмиг сделалось серым.
– Иногда говорили оба сразу, – прохрипел он.
– Оба сразу! – Ван Ритен покачал головой.
– Остальным тоже так показалось, – сказал Этчем. – И это еще не все… – Взяв паузу, он несколько секунд беспомощно взирал на нас. – Человек способен говорить и свистеть одновременно? – спросил он.
– Что вы имеете в виду? – не понял Ван Ритен.
– Мы слышали глубокий, низкий, грудной баритон Стоуна, а между словами слышался другой звук: резкий, пронзительный, иногда чуть надтреснутый. Вы ведь знаете, что, как бы ни старался взрослый мужчина издать тонкий и высокий свист, он у него все равно будет отличаться от свиста мальчика, женщины или маленькой девочки. У них свист больше похож на дискант, что ли. Так вот, если вы можете представить себе совсем маленького ребенка, который научился свистеть, причем практически на одной ноте, то этот звук был именно таким – только еще более пронзительным на фоне низких тонов голоса Стоуна.
– И вы не пошли к нему? – вскричал Ван Ритен.
– Вообще, он не склонен к угрозам, – сказал Этчем, – однако пригрозил нам – без лишних слов и не в порыве безумия, а тихо и уверенно, – что если хоть один из нас, включая меня, подойдет к нему, пока с ним творится подобная беда, то этот человек поставит жизнь на кон. И дело не в самих словах, а в том, как Стоун их сказал. Как будто царь распоряжался о том, чтобы подданные уважили его покой на смертном одре. Никто бы не смог ослушаться.
– Понятно, – коротко бросил Ван Ритен.
– Он очень плох, – беспомощно повторил Этчем. – Я подумал, быть может… – Его глубокая привязанность к Стоуну и подлинная к нему любовь проглядывали сквозь щит его военной выправки. Превозносить Стоуна явно было его главной страстью.
Как многие компетентные люди, Ван Ритен склонялся к беспощадному эгоизму. В тот самый момент это качество и проявилось. Он сказал, что мы день ото дня рискуем жизнями так же, как и Стоун; он не забыл о кровных узах и предназначении исследователей, однако не было смысла подвергать опасности одну группу ради сомнительной пользы для человека, которому, вероятно, уже не помочь. Добывать пропитание – это серьезная задача для одной группы, а если нас объединить, дело станет вдвойне труднее и риск столкнуться с голодом сделается слишком велик. Если мы отклонимся от нашего маршрута на семь дней – тут он, конечно, похвалил навыки Этчема, – это может сгубить всю нашу экспедицию.
В пользу Ван Ритена говорили здравый смысл и холодная логика, его верные спутники по жизни. Этчем сидел перед ним с извиняющимся и почтительным видом, будто ученик перед школьным директором. Ван Ритен сказал:
– Я отправился за пигмеями, рискуя собственной жизнью. И я продолжу поиски.
– Тогда, возможно, вас заинтересует это, – тихо промолвил Этчем.
Он достал из бокового кармана куртки два предмета и протянул их Ван Ритену. Оба были круглыми, больше крупных слив, но поменьше мелких персиков, и полностью могли уместиться в руке. Предметы были черными, и я сначала не разглядел, что это такое.
– Пигмеи! – воскликнул Ван Ритен. – Воистину, пигмеи! Да в них, кажется, не больше двух футов роста! Вы утверждаете, что это головы взрослых?
– Я ничего не утверждаю, – спокойно ответил Этчем. – Можете сами посмотреть.
Ван Ритен передал мне одну из голов. Солнце уже садилось, и я пристальнее вгляделся в голову. Она была высушенной и прекрасно сохранилась, плоть казалась твердой, точно аргентинское вяленое мясо. Там, где мышцы отсутствующей шеи сжались в складки, торчал спиленный фрагмент позвоночного столба. Маленькая челюсть заострялась на подбородке, выдающемся вперед, меж оттянутых губ – ровные, миниатюрные белые зубы. Нос пигмея отличался сплюснутостью, недоразвитый лоб был покатым. На карликовый череп налипли редкие, безжизненно-сухие волосенки.