Как бы скоро все ни случилось, рабы тоже быстро поняли, что им грозило. В эти безумные полминуты или около того они совершили множество бесполезных, бесцельных движений. Они бормотали и визжали, боролись со своими оковами, вытягивали цепь во всю длину, надеясь убежать от угрозы, затем сбивались в кучу, запутываясь и снова разбредаясь от центра, пока на какой-то миг не возникла эта трагическая гротескность, точно плод ночного кошмара, – десять связанных черных фигур, пытающихся двигаться в одном направлении, и еще десять – в противоположном; каждая из групп своими безумными усилиями сопротивлялась намерению другой; между ними же, будто связующим звеном в этом дурацком, нелепом перетягивании каната, приплясывала, словно марионетка, фигура темнокожего мужчины. Ему уже почти свернули шею, его тело корчилось и выгибалось, ноги оторвались от земли, а глаза вылезли из орбит, когда он в упор уставился на бесформенную смертоносную массу, низвергшую его.
Носорог поразил эту удобную цель точно в яблочко, проткнув ее более длинным из двух своих рогов. На мгновение арабы, наблюдавшие за всем этим из-за деревьев, узрели еще более фантастическую диковину, чем минутой прежде. Впереди они увидели морду зверя, высоко задранную кверху с насаженным на рог гаденышем, а влево и вправо от этой бугристой вершины волочился, наклоняясь, жесткий V-образный зубец – сорока футов от края до края, с обеих сторон состоящий из голых тел, равномерно распределенных: десять слева и десять справа. Шеи их чрезмерно вытянулись, а головы повернулись в одну и ту же сторону, тела подались назад, руки свисали за спинами, ноги были отведены и удерживались горизонтально земле с помощью силы, что подняла этих бедолаг и несла теперь вперед. Со стороны это могло показаться клином черных гусей, выстроившимся вдоль бортов быстроходного судна.
Это «треугольное зрелище» продлилось лишь несколько кратких мгновений. Затем движущаяся фаланга потеряла форму, опрокинулась, смешалась и рухнула на траву, когда носорог, освободив голову от того, что ее нагромождало, резко развернулся и стал бодать и топтать беспорядочную массу у себя под ногами, после чего, шумно фыркая, исчез из виду.
Арабы, рассредоточившись, осторожно вернулись на тропу. Урон их имуществу оказался еще более тяжелым, чем они опасались. Они потеряли почти все. Раба посередине почти разорвало на куски, в груди зияла огромная дыра, а на боку, куда зверь, маневрируя, ударил его, плоть была содрана с ребер, точно филе с трески. Кое-какие потери арабы, конечно, ожидали, и это было вполне естественно. Но товарищи убитого посередине также не остались в живых. Ни одна петля палача не ломала позвоночник так быстро, как железные ошейники неудачливых пленников, встретивших такой удар. И рабы лежали со сломанными шеями, сваленные в кучу.
На первый взгляд казалось, что погибли все. Но далее выяснилось, что кое-что вернуть все же было возможно. Раб, чье место находилось в самом конце цепи, еще дышал. Грудь его была разбита, подбородок сломан, а плечи изрезаны жесткими травинками, по ковру из которых его проволокло. Зато шея не была свернута, как у остальных двадцати. Вскоре он издал стон и зашевелился.
Каким образом он избежал общей участи, оказалось вполне объяснимым. В силу того, что раб шел в конце цепи, рывок, убивший остальных, достиг его лишь с одной стороны, а именно – спереди; к тому же на нем не висело груза, способного переломить позвоночник. Ровно перед тем, как столкнуться с носорогом, раб либо догадался схватить обеими руками цепь в нескольких бесценных дюймах от своей шеи, либо просто сделал это бессознательно. Как бы то ни было, это послужило ему спасением. Его пальцы до сих пор не выпускали цепь. Теперь же, когда один из арабов толкнул его ногой, раб сел.
Едва ли его жизнь еще чего-то стоила. От страха бедняга совсем потерял рассудок и продолжал тянуть ошейник, чтобы отодвинуться подальше от груды мертвецов, связанных с ним одной цепью. Он бесконтрольно, неразборчиво выкрикивал слово, арабами принятое за название носорога. Тем не менее они решили взять его с собой: лучше спасти хоть что-то, чем остаться вовсе ни с чем.
С помощью особых манипуляций лезвиями ножей – их ни к чему описывать тут подробно – арабы восстановили свои поврежденные крепежи и, подняв ошеломленного недоумка на ноги, продолжили прерванный поход всемером – вместо прежних двадцати семи. Они шли налегке и поэтому продвигались скоро. В ту ночь они обогнали на месте стоянки более многочисленную группу под командованием своего шейха, сопровождаемую португальским комиссионером. Поведав свою историю, арабы бросили остаток своего товара к основной партии, чтобы его переправили в Момбасу. Там выжившего раба вместе с новыми товарищами посадили на дау и отправили к назначенному месту высадки. Молодого, трудоспособного и в хорошем состоянии, если не считать неизбывного испуга, раба обменяли по рыночной цене на долговязого шкипера-янки, у себя в штате Мэн служившего церковным дьяконом и считавшегося порядочным гражданином.
Переживший носорожий гнев одиночка, сменив ошейник на кандалы на запястьях и лодыжках, оказался с сотнями себе подобных на палубе быстроходного клиппера американской постройки. Справившись с этим, капитан Хозия Пламмер и его команда, набранная из хороших и честных людей, подняли якорь и направили судно к далекому причалу на родной земле, в своем краю свободы.
Средний Путь, как его тогда называли, не отметился происшествиями, а смертность среди живого груза не превысила обычный уровень. Успешно ускользнув от британских и американских военных кораблей, якобы осуществляющих надзор за подобными судами, в назначенный час капитан бросил якорь в одном устье, хорошо скрытом за неким островом между Чарльстоном и саванной. Здесь он передал свой груз – вернее, ту его часть, что пережила плавание, – и, взяв у получателей крупную сумму денег, направился вверх по побережью в сторону благочестивого новоанглийского городка Портленда, чтобы отдохнуть и совершить благодарственный молебен. Ведь, заметьте, наш капитан Хозия Пламмер был человеком не только праведным, но и благодарным.
В 1920 году мистер Дж. Клейборн Бриссо вел жизнь джентльмена-пенсионера близ Смиттауна, Лонг-Айленд. Было известно, что он родом с Юга, однако говорил старик с едва различимым южным акцентом. Услышав его, вы сказали бы, что он происходил из какой-нибудь благородной семьи из Новой Англии. Впрочем, когда он тараторил или волновался, в его речи проскальзывала особенность – или, как сказал бы химик, примесь, – выраженная в смягчении буквы «р» и небрежной «г» в конце слова. Это, впрочем, было легко объяснить. Подростком его отправили учиться на Севере. Там он получил первоначальное образование, после чего окончил Гарвард. Немного пожил в Нью-Йорке, а теперь вот – обосновался в своей усадьбе к северу от Смиттауна и в полумиле от пролива.
Казалось, мистер Бриссо не сохранил никакой связи с тем краем, где родился. При всем своем состоянии, а оно было довольно внушительным, он ни разу не посетил Юг, где его и сколотил, и вообще редко упоминал те места. Как не упоминал и кого-либо из своих земляков, будь то живых или мертвых. При этом он не входил ни в Южное общество Нью-Йорка, ни в какое-либо из обществ штата. Ребенком он едва ли мог избежать дружбы с чернокожими детьми или хотя бы наличия чернокожей няни, но теперь в его хозяйстве негров не водилось – что считалось несколько необычным, если вспомнить, что переселенцы с Юга, как правило, склонны держать цветную прислугу. Но мистеру Бриссо камердинером служил француз, а поваром – армянин, чьи приправленные специями и маслом блюда ему весьма нравились; шофер – итальянец во втором поколении, садовник – шотландец, а служанками обычно работали молоденькие ирландки.
Мистер Бриссо вел довольно уединенный образ жизни, можно было даже назвать его затворником. Если же он путешествовал, то делал это в одиночку – лишь со своим камердинером и иногда с шофером. То есть спутника, с кем он держался бы на равных, у него не имелось. Недурно знавший Европу, особенно Южную, объезженную им вдоль и поперек, из родной земли он видел лишь узкую полоску Восточного побережья. В молодости мистер Бриссо женился, но спустя год или два после свадьбы они с супругой, ныне покойной, расстались и потому жили порознь. У них родился один ребенок и, судя по расплывчатым слухам, выжил, хотя отец, насколько было известно, никогда о нем не говорил. По одному из сообщений, ребенок страдал от особого недуга или порока, из-за чего отец куда-то его упрятал. Но это были лишь домыслы: им не хватало доказательств.
Не вступал мистер Бриссо и в клубы. Судя по всему, у него совсем не было ни близких, ни какого-либо доверенного лица – разве что нью-йоркского юриста мистера Сайруса Х. Тайри можно было таковым счесть. Его знакомство с соседями по Лонг-Айленду, по большей части – людьми утонченными и состоятельными, было в основном шапочным. Сказать по правде, никто не мог назвать этого замкнутого и отстраненного джентльмена своим другом. Для такого рода отношений он предпочитал преимущественно иностранцев, особенно французов. Время от времени его посещал какой-нибудь иностранный гость. Больше мистер Бриссо никого не принимал, а сам оказывал внимание лишь немногим приглашениям. Возможно, ему претила терпимость, свойственная типичному образованному французу, или расовая свобода от предрассудков, сковывающих столь многих из нас. Или же, быть может, его предпочтения объяснялись тем, что поскольку он носил французскую фамилию, то, вероятнее всего, по мере крайней по одной линии имел романское происхождение – и наследуемое свойство характера склоняло его искать общества людей с такими же корнями.
Мистер Бриссо любил музыку, сам неплохо играл на пианино и еще лучше пел. Причем музыку он также неизменно предпочитал французскую и немецкую. Наши же народные песни, как и более изысканные произведения, казалось, не увлекали его вовсе. Что касается его внешности и прочего, то он являл собою полного мужчину средних лет и среднего роста, с прямыми темными волосами, довольно нежными