Мой новый знакомый никогда не рассказывал о своей семье, и я долгое время не знал, кто он и откуда родом. Однажды он упомянул, что его предки, жившие в Средние века, были казнены по обвинению в колдовстве и связях с нечистой силой. На мое замечание о дикости и варварстве Средневековья Макбейн, к моему удивлению, возразил, что уж кто-кто, а его предки объективно заслужили свою участь; более того, их осуждение – единственный оазис справедливости в пустыне судебного позора той эпохи. Из других источников я узнал, что Ангус Макбейн был единственным сыном, чьи родители умерли вскоре после его рождения, не оставив после себя ничего, кроме, собственно, ребенка. Дядя, богатый торговец из Глазго, не слишком щедро оплачивал образование парня и, как предполагали, намеревался завещать ему значительную долю своего имущества. Только это я и смог почерпнуть от тех людей, что взяли за правило знать все обо всех; в университетах в них нет недостатка.
В Макбейне сходились две поразительные особенности, выдававшиеся из всеобщей инаковости этого человека. Первой была его любовь к кошачьим – или, если точнее, любовь кошачьих к нему. В его комнате всегда обитала пара-тройка кошек, а большой черный кот, любимец Макбейна, и вовсе не отходил от него ни на шаг. Было интересно наблюдать, как животные ревновали Макбейна друг к другу и старались завладеть его вниманием; как сам он если и гладил кого-нибудь из питомцев, то непременно – крайне деликатным образом, словно стремясь обойтись как можно нежнее и уважительнее. Его влияние было настолько заметным, что впору было заподозрить: Макбейн натирает ладони кошачьей мятой.
Второй особенностью Макбейна была уже помянутая страсть к собиранию книг. Он находил, брал и покупал их везде, где только можно; и приобретал он такие тома и трактаты, где описывались тонкости демонологии и истории ведьмовства. Думаю, мало кому удастся собрать более полный и всесторонний отчет о делах незримых и сатанинских: у Макбейна имелись издания, рукописные материалы и листовки на латыни, французском, немецком, английском, итальянском и испанском языках; и это – не считая безумно старых фамильных рукописей, относящихся к искусству или судебным процессам над колдунами и ведьмами. Располагал он и каким-то древнеарабским гримуаром – хотя, сдается мне, его он держал для солидности, ибо арабского Макбейн совершенно точно не знал. Большинство материалов датировались шестнадцатым и семнадцатым веками – временем особо жестоких гонений на ведьм и колдунов, когда костры инквизиции полыхали по всей Западной Европе. Интересно, что, когда кто-то из студентов приносил Макбейну книги по той же теме, изданные позднее, он отказывался не только от покупки, но даже и от принятия их в качестве подарка.
– К началу восемнадцатого века, – заметил он однажды, – люди утратили истинную веру в дьявола и до сих пор не восстановили ее в достаточной степени, чтобы творить какое-либо колдовство, достойное своего названия.
Пересуды о современном спиритуализме, месмеризме, эзотерическом буддизме и всем таком прочем Макбейн всегда слушал с плохо скрываемым отвращением. Единственный за всю его кембриджскую жизнь случай, когда я видел, что он по-настоящему вышел из себя, произошел, когда кроткий юноша, готовившийся к посвящению в духовный сан, позвонил ему и попросил присоединиться к обществу по исследованию призрачных и оккультных явлений. Макбейн принял предложение в штыки, заявив, что не понимает, почему какие-то наивные молодые люди хотят быть мудрее своих предков, и что старый способ продать себя дьяволу и получить причитающуюся цену «намного предпочтительнее как в финансовом, так и в моральном аспектах».
– Сброд, торящий дорогу к Сатане вслепую, – самозванцы, – сказал он и, задумавшись на мгновение, добавил: – Никогда, собственно, не понимал, какой нечистому прок от столь жалких душонок. Очень странная черта характера… будто бы даже какая-то слабость с его стороны?..
Начинающий викарий деликатно повесил трубку.
Выходки такого рода, подробности которых многократно пересказывались, изымались из контекста и перевирались, создав Ангусу Макбейну дурную репутацию, какую он вряд ли заслуживал. Руководство колледжа смотрело на него косо, и кто-то, полагаю, только и ждал, когда найдется дисциплинарный повод отстранить поборника оккультной чистоты от учебы – навсегда или хотя бы на некоторое время. Но против него попросту не удавалось выдвинуть сколько-нибудь последовательное и серьезное обвинение. Шутка ли, Макбейн при всей своей вслух высказываемой позиции нередко посещал часовню при университете – не упуская возможности приобщиться к афанасьевскому догмату[23].
– Когда я слышу, как все эти достойные люди бормочут свои псалмы, не придавая им никакого значения, и выкрикивают в звенящий воздух под сводами храма невнятную хулу, – сказал он мне однажды, – я просто закрываю глаза… и иногда почти вижу себя на горе Брокен – в самый разгар шабаша ведьм.
Благочестивое замечание было засчитано только как еще одно очко против него, ибо Ангус Макбейн по рождению принадлежал к самым строгим шотландским пресвитерианам и не выказывал ни малейшего желания покидать конфессию или оспаривать самую суровую и отталкивающую из доктрин, унаследованных от предков. Однако, насколько мне известно, он никогда не приближался ни к одной пресвитерианской часовне, предпочитая, как говорил его достойный дядя, «справлять обряды в доме Риммона[24]».
Этот дядя, как я постепенно догадался, был единственным существом, к которому мой приятель относился с чем-то вроде ненависти. Мистер Дункан Макдональд приходился родным братом матери Макбейна. Он был крупным рыжеволосым мужчиной – холостяком и балагуром; обычный человек, обладающий толикой такта, мог бы вертеть этим несколько наивным богатеем и так и этак, извлекая немалую выгоду. Макдональд происходил из той породы людей, что сами выковали свое счастье – и потом всю жизнь недоумевают, почему не всякий встречный и поперечный следует их замечательному примеру. Польстив хоть немного самолюбию дядюшки, можно было без особого труда убедить его содержать племянника в достатке, если не в роскоши. Но Макбейн не позволял себе лесть, а Дункан, этот филистер из филистимлян, две трети своей жизни посвятивший наживе и остаток – жесткому чувству долга, видел в отпрыске сестры злостного прожигателя жизни. Зная о том, что единственный племянник постоянно нуждается, он без особой охоты слал ему жалкие подачки, и тот принимал их с брезгливостью и негодованием; респектабельность в обществе и материальный успех могли быть намоленными иконами для Дункана, но для Макбейна, чьи интересы ограничивались потусторонним и далеким от житейского, таковыми никогда не являлись. Можно было подумать, что он сознательно сходит с дороги к успеху; его эссе стали притчей во языцех среди экзаменаторов из-за вопиющей неортодоксальности, а при таком подходе на стипендию или академический гонорар рассчитывать не приходилось. Потому-то Макбейн и зависел лишь от скудных пожертвований богатого родственника, в коих каждая монета будто предварительно слюнявилась, прежде чем быть отшвырнутой прочь от себя. С его прогрессирующей мизантропией и презрением к обывательщине Макбейн оставался нетерпим к самому факту существования такого человека, как его дядя, и к тому, что он сам должен быть извечно обязан такому существу за каждый съеденный им кусочек, за каждую прочитанную им книгу. Ангус редко по доброй воле упоминал о своем дяде, а когда он это делал, в его тоне – не в словах – звучало такое убийственное презрение, какого я никогда не слышал ни до, ни после.
Всему приходит конец, и мое пребывание в Кембридже, пролетевшее для меня так же быстро, как и для большинства, и оставившее меня с тяжким багажом неосуществленных целей на последний учебный год, в свое время подошло к концу. Макбейн выпустился чуть раньше, получив высокую степень второго разряда по математике – главным образом, как я случайно услышал от экзаменатора, благодаря решению нескольких очень специфических прикладных задач, едва ли еще кому-либо посильных. За выпуском последовала серьезная ссора с дядей, но из соображений семейного долга и респектабельности мистер Макдональд продолжал платить племяннику сумму, достаточную для того, чтобы и дальше сводить кое-как концы с концами. Старик Дункан был свято убежден в том, что ни один его родственник не должен осрамить его фамильную честь, угодив в работный дом.
На год или два я потерял Макбейна из виду, а когда увидел снова, он снимал квартиру на безвестной улочке в пригороде Лондона. Я выведал его адрес от другого старого друга по колледжу, Фрэнка Стэндиша, который поддерживал связь с Ангусом. Фрэнк был полной противоположностью Макбейну – высокий, энергичный, красивый и спортивный парень, преуспевающий во всем, за что брался. Сейчас он работал инженером-проектировщиком, и ему сулили большое будущее. Помнится, я с неизменным любопытством наблюдал за их общением в университетские времена: Стэндиш вещал с воодушевлением, жестикулируя и повышая тон, а Макбейн молча слушал и смотрел на него исподлобья. Как заметил кто-то из остряков, дружба этих двоих походила на приснопамятный союз жеребца с котом.
По окончании Кембриджа я устроился на работу учителем в дневную школу и, так как вечера у меня выдавались свободными, часто общался со Стэндишем. Однажды я решил предложить ему повидать нашего общего старого друга. Встретившись в условленный день и час, мы вместе отправились на поиски Макбейна.
Наш путь лежал через одну из тех диковатых пустошей, что раскинулись на окраинах всякого большого и постепенно растущего города. Остовы недостроенных домов, недобро ощетинившиеся столбами строительных лесов, время от времени вырисовывались прямо перед нами, выступая из тумана. Дороги здесь представляли собой длинные нагромождения кирпичных блоков и галечных насыпей, и много где из трещин в камне уже торчала жесткая сорная трава. Тропинка, по которой мы шли, была изрыта колеями от грузового транспорта, курсировавшего от стройки к стройке, и мы то и дело спотыкались. В отсутствие рабочих и прорабов протянувшаяся на многие мили юдоль незавершенных строек, укутанная осенней мглою, навевала дурные мысли, но Стэндиш весело насвистывал, вышагивая по этой гиблой пустоши, и я не мог нарадоваться его компании. Уверен, не будь его рядом, я бы струсил и повернул назад.