Мельком и выборочно просмотрев книги и рукописи, разложенные в колокольне, мы снесли их вниз и предали огню как богохульные и кощунственные. При помощи лопат, что сыскались в церковном подвале, мы засыпали могилу Йоханнеса Вандерхуфа, а затем, после толики раздумья, уложили в костер и нечестивый крест.
Но и по сей день окрестные старухи рассказывают: в лунные ночи ходит по кладбищу неприкаянная огромная тень, сжимая в руке бутыль… и словно что-то разыскивая.
Перевод с английского Григория Шокина
Клиффорд Мартин Эдди
К. М. Эдди-младший (1896–1967) – еще один «подлинный» друг Лавкрафта. Впервые списались эти двое еще в 1918 году, а встретились вживую – в августе 1923 года; матери обоих писателей были активистками суфражистского движения. Жена Эдди Мюриэл печатала многие рукописи Лавкрафта, и тот частенько читал рассказы паре вслух. Эдди восторгался фантастическими концепциями своего друга – но, собственно, к сверхъестественному его тянуло всегда: согласно воспоминаниям Мюриэл, «Клиффа с юности интересовала идея параллельных миров, где жизнь, протекая на другом уровне – астральном или каком-либо еще, – была бы похожа на земную… но существовала бы в ином аспекте, в другом хронотопе. Его также увлекали темы телепортации, вампиризма, призраков и необъяснимых явлений… Он часами просиживал в библиотеке, исследуя необычное, уникальное, причудливое». Изданный в 1924 году рассказ «Любимые мертвецы» – пожалуй, одно из первейших произведений, всецело опирающихся на тему мировоззрения маньяка-убийцы, – умудрился даже наделать шуму: майско-июньско-июльский выпуск Weird Tales кое-где был изъят из продажи, ибо слишком чувствительные читатели слишком уж много на него жаловались: история оказалась для них чересчур шокирующей (в общем-то, и сейчас она способна впечатлить). Август Дерлетт счел вклад Лавкрафта в рассказы Эдди достаточным, чтобы записать их в «коллаборации», хотя мастер, по-видимому, внес в них всего пару-тройку предложений и, возможно, изменил разбивку текста на абзацы. Собственно, тот же «Пепел» – образец незамысловатого pulp fiction той эпохи – в корпусе лавкрафтианских работ смотрится предельно чужеродно, поэтому разумно впервые за всю историю русскоязычных изданий «лавкрафтианцев» выделить Эдди немного персональной славы. В данной книге он представлен тем, что уже известно любому фанату, – и еще одним рассказом, прежде на русский не переводившимся.
Любимые мертвецы
Сейчас середина ночи. До наступления зари за мной придут, а потом запрут в черной клетке, где я буду неопределенно долго чахнуть, в то время как ненасытные желания будут глодать мои внутренности и терзать мое сердце до тех пор, пока я не стану единым целым с мертвецами, которые господствуют надо мной.
Это место – ужасная могила в древнем склепе; доской, на которой я пишу, служит кусок таблички, упавшей и источенной неумолимым течением веков. Единственным источником света являются звезды и, время от времени, узкий серп луны, хотя я могу видеть так ясно, словно снаружи полдень. Вокруг меня, подобно похоронным часовым, охраняющим пришедшие в запустение гробницы, лежат ветхие обломки табличек, наполовину покрытые отвратительными массами гниющей травы. На фоне сумеречного неба ярко вырисовывается высокий торжественный монумент с сужающейся кверху изящной капителью, похожей на призрачный хвост какой-то фантастической лошади.
В разреженном воздухе витают зловоние грибов и тлетворный запах сырой глинистой земли, но мне они кажутся ароматами Элизиума. Везде царит спокойствие – ужасающее спокойствие, и напряженная тишина сулит знаменательные события и страшные вещи. Тот, кто сумел бы проникнуть в мое обиталище, обнаружил бы здесь своеобразный город потрескавшихся костей и разложившейся плоти. Их близость дарует моей душе экстатический холод, ускоряя течение крови в моих венах и заставляя трепетать мое слабеющее сердце в исступленном веселье… Ибо существование смерти – жизнь для меня!
Мое раннее детство было полно одной долгой, банальной и монотонной апатии. Я был аскетичным, хилым, до крайности бледным и склонным к погружению в продолжительные мрачные раздумья ребенком. Нормальные, здоровые сверстники всегда избегали меня. Они прозвали меня «старым» брюзгой, поскольку меня не влекли шумные примитивные игры, в которых у меня к тому же не было сил принимать участие, даже если бы я хотел.
Как и во всех маленьких городках, некоторые люди в Фенхэме отличались весьма ядовитым языком. Их вредоносные измышления довели мой летаргический темперамент до состояния какой-то отвратительной извращенности; сравнивая меня с моими родителями и отмечая огромную разницу, они качали головами в зловещем сомнении. Некоторые из наиболее суеверных людей открыто указывали на меня как на «подкидыша», в то время как другие, кое-что знавшие о моих предках, обращали внимание на расплывчатые и туманные слухи о демоническом существе, сожженном в пламени костра некромантом.
Возможно, живи я в крупном городе, где у меня имелось бы больше возможностей завести друзей, эта ранняя тенденция к изоляции прошла бы. Достигнув юношеского возраста, я стал еще более мрачным, тоскливым и апатичным. Моя жизнь была лишена побудительных мотивов. Казалось, что я заключен в тюрьму своих ощущений, сковавших мое развитие и препятствующих моей деятельности, и это наполняло меня неизъяснимой неудовлетворенностью.
В шестнадцать лет я впервые пришел на похороны. Погребение в Фенхэме было событием важнейшего общественного значения, так как наш городок славился долгожительством своих обитателей. Когда вдобавок покойником была хорошо известная персона, а именно – один из моих дедов, можно было не сомневаться в том, что весь город соберется, чтобы отдать дань уважения его памяти. Но я не испытывал к предстоящей церемонии даже мимолетного интереса. Любое явление, которое лишь начинало меня выводить из моего обыкновенного инертного состояния, представляло угрозу физического и умственного беспокойства.
Поддавшись давлению родителей, пытавшихся убедить меня путем едких замечаний по поводу моего недостаточного сыновнего почтения, я согласился сопровождать их. В похоронах моего деда не было ничего, что выходило бы за рамки обычного, кроме внушительного количества принесенных цветов; но именно они, насколько я помню, стали моими проводниками в торжественных ритуалах во время этого события. Нечто в темных покрывалах, обтягивающих овальный гроб на его пути в мир тени, наряду с бесформенными кучами венков и демонстрацией скорби на лицах некоторых из религиозных горожан, захватило мое внимание, рассеяв прежнюю апатию. Высказав про себя короткие слова благодарности матери, я последовал за процессией вплоть до склепа, где лежали тела других моих предков.
Прежде всего, это место было богато видами смерти. Я рассматривал мертвые лица, застывшие и изборожденные бесконечным числом морщин и не выражавшие ничего, что вызывало бы какую-то особенную печаль. Наоборот, мне показалось, что мои предки были безмерно довольны и покоились в безмятежной удовлетворенности. Я содрогнулся от какого-то странного, пугающего чувства возрастающего веселья. Столь мягко, столь незаметно оно окружало меня, едва ли давая возможность точно определить его наступление. Поскольку мне трудно вспомнить этот удивительный момент, я полагаю, что он настал тогда, когда я бросил первый взгляд на гробницу, чьи еле различимые стены сужались внутрь. Опасное, губительное воздействие, казалось, исходит от этих трупов, привлекших меня своим магнетическим очарованием. Мое собственное тело как будто наполнилось статическим электричеством, и я чувствовал, что оно напряглось помимо моей воли. Мой взор пытался проникнуть под опущенные веки покойников и прочесть хранившееся там тайное послание. Сердце внезапно заколотилось в нечестивом ликовании, колотя по ребрам с демонической силой, будто стремясь освободиться от этих решеток моей телесной темницы. Дикое, безудержное чувство радости поглотило меня.
И снова сильное материнское влияние вернуло меня к реальности. На словно налитых свинцом ногах я дотащился до облаченного в черную ткань гроба, а затем пошел прочь, обретя ранее неизвестную мне энергию. Я сопровождал процессию на пути с кладбища, ощущая, как моя физическая сущность наполняется мистическими жизненными потоками, будто я выпил какой-то экзотический эликсир… какой-то ужасный яд, приготовленный по кощунственной формуле из архивов Белиала. Присутствовавшие на церемонии люди совершенно исчезли из поля моего зрения, так как во время произошедших со мной изменений я не замечал никого, кроме родителей. В течение последующих двух недель местные острословы нашли новый материал для своих язвительных разговоров по поводу моего изменившегося поведения.
Однако через полмесяца сила нового жизненного стимула начала угасать. Наконец, за один или два дня я полностью вернулся к прежнему застою, хотя он не был в точности похож на абсолютную безжизненность прошлого. Раньше мне было свойственно полное отсутствие желания преодолеть апатию; теперь меня тревожило смутное, неопределенное беспокойство. На улице все стало как обычно, и злые языки искали какой-либо другой, более подходящий предмет для обсуждения. Они, или, по крайней мере, те, кто догадывался об истинной причине моего оживления, сторонились меня, словно прокаженного или богохульника. Я же с отвращением осознавал необходимость скрываться после моего короткого периода радости, понимая, что это навсегда изолирует меня от остального мира, вынуждая провести оставшуюся жизнь в горьком одиночестве.
Беды часто следуют одна за другой, и по этой причине, несмотря на пресловутое долгожительство горожан, через пять лет смерть забрала моих родителей. Первой умерла мать; это случилось в результате странного происшествия. Моя печаль была столь искренней, что я несказанно удивился, ощутив, как она вытесняется и разрушается тем почти забытым всеобъемлющим чувством дьявольского экстаза. Вновь мое сердце бешено застучало с какой-то космической страстью, с галопирующей скоростью посылая горячую кровь по венам. Я сбросил с плеч мантию усталого бездействия, но лишь для того, чтобы заменить ее грузом бесконечно более страшным – грузом гнусного, нечестивого желания. Я смотрел на погребальное помещение, где лежало тело матери; моя душа жадно поглощала тот чудовищный нектар, который, казалось, пропитал воздух темной усыпальницы. Каждый вздох оживлял меня, вознося до невероятных пределов неземного наслаждения.