Затем прогрохотал взрыв – и Макгира не стало.
Там, где он только что стоял, образовался пылеобразный миниатюрный смерч, полный микроскопических кусочков плоти, прозрачно-красноватый от мелко разбрызганной крови. Но вскорости он улегся. Из самого его сердца воспрянуло незнамо откуда взявшееся белое нечто – какая-то огромная, поистине титаническая форма, сотканная из дыма… но этого дыма оказалось так много, что, воспаряя к небесам, он сперва стал напоминать перистое облако, а потом и вовсе полноценную грозовую тучу. Облачная фигура пролетела над нашей лодкой и исчезла. За ней, словно звуковой шлейф, до самого горизонта тянулось эхо чьего-то триумфального радостного крика…
Позже, расследуя дело о смерти Макгира, лондонские власти сочли необходимым не принимать во внимание показания членов экспедиции и троицы моряков-арабов. Но любые попытки получить свидетельства о ложности наших показаний потерпели неудачу, и тогда англичане пошли на уступку: участь Макгира назвали «следствием естественных причин», вызванных хроническим алкоголизмом, апоплексией и водянкой.
Перевод с английского Григория Шокина
Джон Бакен
Юрист, издатель, военный корреспондент и разведчик, директор информационного агентства «Рейтер», член Парламента, дипломат, особый уполномоченный по делам Церкви Шотландии, с 1935 года по год смерти – генерал-губернатор Канады. Все это – Джон Бакен (1875–1940), известный мастер английского детектива. Роман «Тридцать девять ступеней» (1915) привлек внимание Альфреда Хичкока, снявшего экранизацию (1935), вошедшую в фонд классики триллера. Джон Бакен был убежден в реальности и неизбывности сил зла, а «щит цивилизации», отделяющий от варварства, виделся ему слишком хрупким: «Говорю вам, барьер соткан из паутины, выстроен из стекла. Коснитесь его здесь, там – и вы вернете власть Сатаны». Отсюда и главная для творчества Бакена тема борьбы добра и зла. Критики неоднократно подчеркивали, что он разрабатывал эту тему под несомненным влиянием Вальтера Скотта и Роберта Льюиса Стивенсона. Шотландец, как и оба мэтра, Джон Бакен провел детские годы в долине реки Твид и был истым патриотом родного края. Сюжеты, пейзажи с «местным» колоритом переходят у него из книги в книгу, особенно на раннем этапе творчества. Он мог с упоением перечислять шотландские топонимы, не упуская самые малоизвестные; манера его письма – намеренно или невольно – отразила дух Шотландии и ее природы. Она проста, величественна, чужда суетности. Наверное, именно поэтому его творчество так ценил Лавкрафт – за этот отрыв от мелкой человеческой суеты.
Скула-Скерри
Кто, кроме бури, здесь?[36]
Мистер Энтони Харрелл был человеком невысоким, тощим, зато прямым, как шомпол, и поджарым, как керн-терьер. В его волосах не было седины, а тусклые дальнозоркие глаза хранили юношескую резвость. Худое лицо его было так сморщено от погоды и при определенном освещении выглядело столь почтенным, что молодые люди, поначалу видевшие в нем своего сверстника, стали говорить ему «сэр», как несомненному старику. На самом деле, я полагаю, ему было около сорока лет. Харрелл унаследовал небольшую собственность в Нортумберленде, где собрал коллекцию редких птиц, но бо́льшую часть своей жизни провел в таких дальних краях, что его друзья едва сумели бы отыскать их на карте. Он написал дюжину монографий по орнитологии, был соредактором значительного труда о птицах Британии и первым человеком, побывавшим в енисейской тундре. Говорил он мало, слегка запинаясь, но его легкая улыбка, живой интерес и производимое им впечатление выдающегося знатока странных природных явлений сделали его популярной и любопытной фигурой среди друзей.
О своем участии в войне Харрелл ничего не рассказывал. Все, что было об этом известно – а там действительно было чему поразиться, – мы узнали не от него. Но он более-менее охотно делился историями о сверхъестественном. «Помнится, как-то раз… – начинал он, а потом стушевывался: – Нет, знаете, – скучная история. И никакого чуда в ней нет. Все это так, плод раздумий». На это мы резонно замечали ему, что любое приключение, любой человеческий опыт в принципе – не что иное, как тот самый «плод раздумий». И тогда он продолжал – как продолжил и в этот раз:
– Давненько это все случилось. Я тогда был сущий юнец – не успел еще заделаться хмурым ученым вроде того, какой предстает вашим глазам сейчас. Я интересовался птицами прежде всего потому, что они разжигали мое воображение. Они очаровывали меня, из всех созданий будучи, как казалось, ближе всех к тому, чтобы обладать чистой душой. Для этих маленьких существ нормальной температурой было сто двадцать пять градусов[37] – только представьте! Королек с желудком не больше боба пересекает Северное море! Краснозобик, который разводит потомство на таком дальнем севере, что всего три человека видели его гнезда, летает на отдых в Тасманию! Поэтому я всегда отправлялся на поиски птиц с дивным предвкушением и легким трепетом, будто слишком приближаюсь к границам того, что нам не дозволено знать. Особенно сильно я ощущал это в период миграций. Крошечные создания, прибывающие бог знает откуда и улетающие бог знает куда, являли собою совершенную загадку. Они принадлежали миру, существующему в измерениях, отличных от наших. Не знаю, на что я надеялся, но всегда ждал чего-то, волнуясь, как девушка на своем первом балу. Вы должны уловить это мое настроение, чтобы понять следующее далее…
Как-то раз я отправился на Норлендские острова на весеннюю миграцию. Многие так поступают, но я имел намерение сделать кое-что другое. У меня была теория, что птицы летают на север и юг по довольно узкому маршруту. У них есть свои воздушные коридоры, такие же определенные, как автомобильные шоссе, и, как у истинных непреклонных консерваторов, у них сохраняется наследственная память об этих коридорах. Так я не поехал ни в Блю-Бэнкс, ни на Нуп, ни на Херманесс, ни в какое другое привычное место, где можно было ожидать первую посадку птиц после полета.
В саге о ярле Скуле, каковая приходится частью Саги о ярлах, говорится, что Скуле, пытавшемуся основать свое графство на шотландских островах, пришлось немало потрудиться над местом под названием остров Птиц. Оно упоминается несколько раз, и скальд немало поведал о тамошнем изобилии видов пернатых. Это не могло быть обычным местом гнездования, ведь на севере таковых слишком навидались, чтобы считать их достойными внимания. Я заключил, что остров мог быть одной из самых важных остановок перелетных птиц и, вероятно, сегодня пребывать таким же оживленным, как и в одиннадцатом веке. В саге говорилось, что находилось оно неподалеку от Халмарснесса, что на западном берегу острова Уна, куда я и отправился. Остров Птиц никак не выходил у меня из головы. Судя по карте, им могла оказаться любая из дюжины шхер в тени Халмарснесса.
Помню, я провел много часов в Британском музее, разыскивая скудные записи на эту тему. Я выяснил – из записей Адама Бременского, кажется, – что на острове жили потомки священников и что там на средства ярла Регнвальда была построена капелла, просуществовавшая до времен Малиса Стратернского[38]. Место упоминалось мельком, но хронист дал одну любопытную заметку. «Insula Avium, – говорилось в тексте, – quæ est ultima insula et proximo, Abysso». Я задался вопросом, что же это значило. В географическом смысле место ничем не отличалось: не было ни крайней северной, ни крайней западной точкой Норлендов. И что за «abyss»? В церковной латыни под этим словом, как правило, подразумевался ад, Бездна Баньяна[39], иногда – могила, но ни одно из значений никак не увязывалось с обычными прибрежными шхерами.
Я прибыл на Уну около восьми часов майским вечером, добравшись из Восса на быстроходной лодке. Был довольно тихий вечер, безоблачное, но почти до серости бледное небо, такое же серое, но неустанно играющее цветами море и горизонт смешанных серого и темно-коричневого оттенков, что прореза́ли лишь яркие лучи маяка. Я не могу подобрать слова, чтобы описать это загадочное свойство света, привычное и обыденное для Севера. Иногда кажется, будто смотришь на мир из-под толщи воды, – Фаркуарсон[40] называл это свойство «млечным», и можно понять, что он имел в виду. Попросту говоря, это нечто вроде сущности света – холодной, чистой и беспримесной, словно отраженной от снега. В нем нет цветов, этот свет только отбрасывает легкие тени. Многие находят его ужасно угнетающим: Фаркуарсон говорил, что любой северный край для него все равно что церковь ранним утром, где похоронены все его друзья… Меня же этот свет скорее бодрит и успокаивает, но оттого я еще сильнее чувствую, что приближаюсь к самому краю земли.
Гостиницы тут не было, и я расположился в почтовом отделении, на насыпной дорожке между пресноводным озером и морской бухтой, так что тут с самого порога можно было ловить форель с одной стороны и гольца – с другой. На следующее утро я отправился на Халмарснесс, что высился в пяти милях к западу за ровной пустошью, испещренной мелкими озерцами. Казалось, земли и воды там было примерно поровну. Наконец я подошел к крупному озеру перед возвышенностью. В этом гребне зияла расщелина, и сквозь нее я видел сам Атлантический океан, а где-то на среднем плане находилось то, что я подсознательно считал своим островом.
Он был, наверное, с четверть мили в длину, большей частью низкий, но на севере поднимался травянистый холмик, недосягаемый для приливов. Кое-где он сужался до нескольких ярдов, а более низкие участки, по-видимому, часто затапливало. Но это был остров, а не риф, и я, кажется, даже различил останки монашеской обители. Я взобрался на Халмарснесс и оттуда, пока свившие здесь свои гнезда поморники сердито кружили у меня над головой, сумел рассмотреть его лучше. Это определенно был мой остров, так как остальная часть архипелага состояла из безынтересных шхер, и я понял, что он вполне мог служить местом отдыха перелетных птиц, ведь на скалах основного острова сосредоточилось слишком много поморников-разбойников и других ревнивых птиц и не осталось удобного места для утомленных путешественников.