Я долго сидел на мысе, глядя с трехсотфутовой базальтовой скалы вниз на находящийся в полумиле остров – последний клочок твердой земли между мной и Гренландией. Море было спокойным по норлендским меркам, виднелась лишь снежная кайма прибоя вдоль шхер, служившая признаком сулоя[41]. В двух милях к югу я мог различить вход в знаменитое Гнездовье Уны, где, когда ветер встречается с приливным течением, поднимается вал высотой с дом, сквозь какой не пройти небольшому судну. Единственным признаком человеческого присутствия была маленькая ферма в долине в стороне Гнездовья, но она выделялась слишком явно: стадом норлендских пони, каждый – помеченный именем хозяина, пасущимися овцами пегой норлендской породы, сломанным забором из колючей проволоки, свисавшим с края утеса. Я был всего в часе пути от телеграфной станции и деревни, куда газеты прибывали не более чем с трехдневным опозданием. Стоял приятный весенний полдень, а на светлой земле едва ли была хоть тень… Тем не менее, глядя на остров, я понимал, почему скальд уделил ему внимание и почему его считали священным. Его воздух словно что-то скрывал, хотя сам остров был пуст, как бильярдный стол. Он выглядел чужим, неуместным в общей картине, посаженный там по некоему капризу небесных сил. Я тотчас решил разбить на нем лагерь, и это решение, довольно нелогичное, казалось мне чем-то вроде авантюры.
Такого мнения придерживался и Джон Рональдсон в нашей послеобеденной беседе. Сын почтмейстера, он был скорее рыбаком, чем фермером, как и все норлендцы, а еще искусным моряком и докой по части люгерных парусов, также известным своим знанием западного берега. Ему было трудно понять мой план, но, узнав мой остров, Джон принялся возражать.
– Только не Скула-Скерри! – вскричал он. – Что вы на нем забыли? Вы увидите любых птиц, каких хотите, на Халмарснессе, да куда лучше. Вас снесет с шхеры, едва подымется ветер.
Я как мог объяснил ему свои мотивы, а на его опасения по поводу бури ответил тем, что остров укрыт скалами со стороны преобладающих ветров и может обдуваться лишь с юга, юго-запада или запада, а оттуда в мае ветер дует редко.
– Там будет холодно, – проговорил он, – и мокро.
Я ответил, что у меня есть палатка и я привык к жизни на природе.
– Вас сморит голод.
Я рассказал о своих планах по снабжению продовольствием.
– Вам тяжело будет добираться дотуда и назад.
После этого перекрестного допроса Джон все же признал, что приливное течение, как правило, не представляет большой проблемы, и посоветовал взять гребную лодку на берегу ниже фермы, уже виденной мною раньше, – она называлась Сгурраво. Даже после того, как я рассказал ему все это, он продолжал возражать, пока я просто не спросил его, что со Скула-Скерри не так.
– Никто туда не ездит, – резко ответил Джон.
– А что им там делать? – спросил я. – Я же хочу лишь понаблюдать за птицами.
Но то обстоятельство, что остров никто не посещал, словно не давало ему покоя, и он проворчал нечто удивившее меня.
– Слава у него дурная, – сказал он.
Но надавив на него, я выведал, что никаких записей о кораблекрушениях или бедствиях, связанных с дурной славой острова, не было. Джон только повторял «Скула-Скерри» так, будто эти слова ему неприятны.
– Народ рядом с ним не водится. У него точно дурная слава. Дед мой говорил, то место коварное.
В норлендце теперь ничего не осталось от кельта, и он так же отличается от гебридца, как уроженец Нортумбрии от жителя Корнуолла. Это прекрасный, достойный и сметливый народ, чуть ли не с чистой скандинавской кровью, но эти люди столь же не расположены к поэзии, как манчестерские радикалы. Мне следовало бы считать их совершенно свободными от суеверий, и до сих пор за все свои посещения островов мне ни разу не встречались ни народные предания, ни даже исторические легенды. А теперь этот Джон Рональдсон с обветренным лицом, твердым подбородком и проницательным взглядом голубых глаз утверждал, что невинного вида остров – «место коварное», и проявлял самое определенное нежелание к нему приближаться.
Конечно, от всего этого мое любопытство лишь возросло. Кроме того, остров назывался Скула-Скерри, а произойти такое название могло только от ярла Скуле, что в точности совпадало с разрозненной информацией, почерпнутой мной в Британском музее из Саги о ярлах, трудов Адама Бременского и других источников. Наконец Джон согласился переправить меня на своей лодке следующим утром, и остаток дня я провел, собирая багаж. У меня имелись маленькая палатка, сума Вулзли[42] и с полдюжины пледов. Поскольку я привез большую коробку консервов, мне нужны были лишь мучное и прочая простая еда. Я узнал, что на острове был родник и что я мог рассчитывать на достаточное количество плавника, пригодного к растопке, но на всякий случай захватил один мешочек с углем и другой – с торфом. Итак, я двинулся в путь в лодке Джона, вместе с ветром проскочил мимо Гнездовья Уны и в благоприятный прилив прибился к берегу, оказавшись на шхере в начале второй половины дня.
Было заметно, что Джон действительно ненавидел это место. Мы зашли в бухту с восточной стороны, и он пошлепал к берегу с таким видом, словно ожидал встретить сопротивление своей высадке, и все время резко оглядывался вокруг. И даже перенося мои вещи во впадину под холмом, сходившую за хорошее укрытие, он то и дело вертел головой. Мне же это место казалось воплощением забвенного покоя. Волны нежно плескались о рифы и маленькие галечные пляжи, и лишь гомон чаек с Халмарснесса нарушал тишину.
Джону явно не терпелось поскорее отсюда убраться, но все же он выполнил свой долг передо мной: помог поставить палатку, нашел подходящее место для моих коробок, показал родник, набрал ведро воды и соорудил каменную изгородь для защиты лагеря со стороны Атлантики. С собой мы привезли маленькую шлюпку, которую он мне оставил, чтобы я при желании смог добраться до пляжа у Сгурраво. В качестве последней своей услуги Джон установил старую бадью между двумя валунами на вершине холма и набил ее промасленным тряпьем, чтобы та могла служить маяком.
– Может, вы захотите уехать, – сказал он, – а лодки там уже не будет. Разожгите огонь, они в Сгурраво увидят его и скажут мне, а я приеду за вами, пусть хоть большая Черная селки[43] засядет на шхере.
Он посмотрел вверх и втянул воздух.
– Не нравится мне такое небо. Потом жди две радуги, не к добру. Кажись, будет сильный ветер все будущие сутки.
Сказав это, Джон поднял парус, и вскоре его лодка превратилась в пятно на воде, удаляющееся навстречу Гнездовью. У него не было нужды торопиться из-за прилива, ведь прежде, чем миновать Гнездовье, ему пришлось бы прождать три часа на этой стороне Малла. И все же, обычно рассудительный и невозмутимый, он уплыл в лихорадочной спешке.
Его уход оставил меня со странным чувством счастливого одиночества и приятного предвкушения. Я остался наедине с морем и птицами. Я усмехнулся, подумав, что нашел в непоколебимом Джоне суеверную жилку. Джон и большая Черная селки! Я знал одну старую легенду севера о том, как гули, живущие в глубинах океана, при случае могут надевать тюленью кожу и выходить на сушу, чтобы сеять панику среди смертных. Но эта чертовщина и мой остров находились в совершенно разных мирах. Оглядев его в лучах заходящего солнца, словно засыпа́вшего в опаловых волнах под небом, я подумал, что наткнулся на одно из мест, где мать-природа посвящает смертных в свои секреты. Когда свет померк, на небе появились прожилки, напоминавшие корни и ветви великого туманного дерева. Это, похоже, и были те «две радуги», упомянутые Джоном.
Я разжег костер, приготовил ужин и уютно расположился на ночь. Мои догадки относительно перелетных птиц оказались верны. Было около десяти часов, когда они стали прибывать: костер уже потух, и я, прежде чем забраться в спальный мешок, курил свою последнюю трубку. Стая рябинников плавно опустилась на южную часть шхеры. Тусклый свет едва мерцал и после полуночи, но различить маленьких созданий было нелегко, так как они заметили мое присутствие и не приближались ко мне ближе чем на дюжину ярдов. Но я распознал вьюрков, овсянок и птицу, которая, думаю, была обыкновенной каменкой, а также гаршнепа и песчанку, и, судя по крикам, там были и краснозобик, и кроншнеп. Спать я ушел в состоянии крайнего возбуждения, полный надежд на следующий плодотворный день.
Я спал плохо, словно впервые проводил ночь под открытым небом. Несколько раз просыпался с ощущением, будто сижу в лодке и быстро гребу по течению. И каждый раз, пробуждаясь, слышал взмахи крыльев несметного числа птиц, будто бархатный занавес медленно влачился по дубовому полу. Наконец я погрузился в глубокий сон, а когда открыл глаза, уже наступил день.
Прежде всего я почувствовал, что резко похолодало. Небо на востоке было красным, как перед бурей, а на севере высились громады густых облаков. Я онемевшими пальцами разжег огонь и торопливо приготовил себе чай. Я видел птичьи силуэты над Халмарснессом, но на моем острове осталось всего одно животное. По хвосту я определил, что это была вилохвостая чайка, но не успел я взять бинокль, как она исчезла во мгле на северной стороне. Это зрелище взбодрило и взволновало меня, и завтрак я готовил в весьма хорошем расположении духа.
Она в самом деле оказалась последней птицей, что ко мне приблизилась, не считая обыкновенных буревестников, чаек и бакланов, гнездившихся вокруг Халмарснесса. На само́м же острове не было ни единого гнезда. Я раньше слышал, что такое случается в постоянных местах остановки перелетных птиц. Они, полагаю, чувствовали предстоящий шторм и пережидали где-то далеко на юге. Примерно в девять часов поднялся ветер. Боже, как он задул! Если хотите узнать, каким бывает ветер, поезжайте на Норленды. Кажется, будто стоишь на вершине горы, где нет ни холмика, способного защитить и приютить меня. Дождя не было, но прибой плевался брызгами – такими, что от них промокал каждый фут шхеры. Халмарснесс вмиг скрылся, и я точно очутился в центре вихря, сдавленный потоком и со всех сторон избиваемый бурлящей водой.