Я обнаружил, что не могу оторвать глаз от воды. Казалось, сильное течение идет с севера – черное, как сердце древнего льда, неодолимое, как судьба, безжалостное, как ад. В этой воде словно плавали нескладные формы, которые были чем-то бол́ьшим, нежели колышущиеся тени от пламени… В любую минуту из смертельного потока могло подняться что-то жуткое… Или кто-то…
И тут мои колени подогнулись, сердце сжалось в горошину: я увидел, как кто-то выходит из воды.
Медленно появившись из моря, этот «кто-то» на секунду застыл, а потом поднял голову и с пяти ярдов, прищурившись, взглянул мне в лицо. Огонь быстро угасал, но это отвратительное существо стояло достаточно близко, чтобы свет слепил его глаза. Я увидел огромную, как у быка, темную голову; старое, сморщенное, будто от боли, лицо; блеск крупных сломанных зубов и влажную бороду – все имело иные черты, нежели избранные Богом для смертных созданий. Справа у горла зиял большой алый порез. Существо словно стонало, а когда издало резкий звук – то ли от мучений, то ли от гнева, – тот показался криком терзаемого чудовища.
С меня было довольно. Я рухнул в обморок, ударившись головой о камень, и в таком состоянии Джон Рональдсон нашел меня тремя часами позже.
Меня уложили в постель в Сгурраво, обложили горячими глиняными бутылями, и на следующий день врач из Восса подлатал мне голову и дал снотворного. Он заключил, что со мной не случилось ничего серьезного, кроме потрясения от испытанного, и пообещал поставить меня на ноги за неделю.
Следующие три дня я пребывал в таком отчаянии, в каком только может находиться человек, и делал все возможное, чтобы не впасть в лихорадку. Я не рассказал ни слова о пережитом и уверил своих спасителей в том, что все мои проблемы заключались в холоде и голоде, а сигнал я дал потому, что потерял лодку. Но состояние мое в эти дни было критическим. Я знал, что с моим телом все в порядке, но серьезно опасался за рассудок.
Трудность состояла в следующем. Если то ужасное существо было лишь плодом моего воображения, значит меня надлежало бы сразу признать сумасшедшим. Здоровый человек не может довести себя до такого состояния, чтобы увидеть подобный образ настолько четко, как я видел явившееся в ночи создание. С другой стороны, если существо было подлинным, значит я увидел нечто за пределами законов природы – и весь мой мыслимый мир разлетелся на куски. Я был ученым, а ученый не может признавать сверхъестественное. Если мои глаза узрели чудище, в которое верил Адам Бременский… которого изгоняли святые люди и перед кем даже проницательные норлендцы дрожали, как перед Черной селки… то мне следует сжечь свои книги и пересмотреть убеждения. Я мог бы заняться поэзией или теософией, но в этом я никогда не преуспел бы так, как в науке.
На третий день я, пытаясь задремать, лежал с открытыми глазами и прогонял из разума терзавшие его образы. Джон Рональдсон и фермер из Сгурраво беседовали возле двери в кухню. Последний что-то спросил, и Джон ответил:
– Ага, то был морж, это точно. Выбросился на берег, а Сэнди Фрейзер содрал с него шкуру. Он был дохлый, когда тот его нашел, но умер недавно. Бедного зверя снесло к югу на льдине и поранило, Сэнди сказал, у него была такая дыра в горле, что туда можно кулак сунуть. Моржей в Юне не бывало со времен моего деда.
Я повернулся лицом к стене и, успокоившись, уснул. Теперь я знал, что не сошел с ума и более не должен отрекаться от науки.
Перевод с английского Артема Агеева
Василиса
I
Когда Вернон был совсем маленьким мальчиком, его можно было назвать самым сонливым из смертных, но весной ему снились лютые кошмары, и он благодарил Бога всякий раз, когда доживал до завтрака. Миссис Гантони, сильно обеспокоенная, послала за доктором Мортоном из Аксби, предписавшим ребенку домашний уход.
– Это весенняя лихорадка, – сказал старик. – У меня от нее подагра, а у этого паренька – ночные кошмары; она сближает парней и девушек по всему свету. Очень древняя жалоба, миссис Гантони. Но это исправится само собой, не бойтесь. Ver non semper viret[44]. – Смеясь над собственным остроумием, доктор вскочил на лошадь, едва ли утешив миссис Гантони.
– Что меня тревожит, – сказала она экономке, – так это то, как его светлость молчит! Обычно-то он визжит, как щенок. Но теперь я всякий раз нахожу его утром с такими глазами – каждый размером с луну; а кожа у него теперь белая и блестящая, и он ни разу не пикнул за целую ночь. Он так беспокойно спит, миссис Уэйс, мэм!..
Каждый год кошмары заставали Вернона, как правило, в большой новой детской на верхнем этаже западного крыла. Родители обустроили ее незадолго до своей смерти. В ней было три окна, выходящих на мавританские равнины, простирающиеся до Ланкаширских холмов, и из одного, вытянув шею, можно было мельком увидеть море. Стены в этой комнате были обклеены китайскими обоями с узором из розовых и зеленых попугаев; был там и настоящий теплый дровяной камин. Вернон плохо запоминал свои дурные сны, но ему казалось, что он всегда переносится в комнату, вроде бы и похожую на детскую, а вроде бы и превосходящую ее размерами – но тоже пропитанную запахом горящих дров. К нему свободно входили люди: его няня, дворецкий, Саймон, старший смотритель, дядя Эпплби, его опекун, кузина Дженнифер, старуха, продававшая апельсины в Аксби, и многие-многие другие, – и столь же свободно удалялись. Никто не мешал им уйти, и они будто бы звали мальчика за собой, не произнося ни слова. Комнату пропитывал дух опасности; что-то в ней должно было вот-вот произойти, и, если Вернон не покинет ее вовремя, – быть беде. Но он отчетливо понимал, что никуда не уйдет. Он должен оставаться на месте, овеянный запахами дыма и дерева, и покорно ждать явления чего-то или кого-то ужасного. Но Вернон никогда не был до конца уверен в природе этого принуждения. У него было представление, что, если он бросится к двери вслед за дядей Эпплби, ему позволят сбежать, но такой поступок будет расценен как в высшей степени неподобающий. Как бы то ни было, этот сон доводил его до дрожи – и, просыпаясь, он неизменно встречался взглядом с бледной от беспокойства миссис Гантони.
Вернону было девять, когда этот странный весенний сон начал обретать определенные очертания, – по крайней мере, запомнил он именно этот возраст. Комнату больше не посещал разнородный люд – оставался он один, и теперь появлялся шанс разглядеть куда больше деталей. Теперь мальчик понимал, что это не выделенная для него новая детская, а старая зала, обшитая деревянными панелями: такие комнаты он помнил по посещениям загородных домов Мидленда, куда приезжал затемно и где его укладывали спать на огромной кровати в помещении, освещенном танцующими отблесками камина. Утром место выглядело всего лишь обычной большой комнатой, но в полночный час казалось заколдованной цитаделью. Комната из сна мало чем отличалась от тех цитаделей, ибо и там пахло дровами в камине и плясали тени, – но Вернон не мог ясно разглядеть стены или потолок, да и кровать тоже. В одном углу была дверь, ведущая во внешний мир, и мальчик знал, что ни в коем случае не сможет пройти через нее. Перед ним была другая дверь, и он знал, что может просто повернуть ручку и войти в нее, – но не хотел этого делать, потому что совершенно ясно понимал, что находится за ее пределами. Там была еще одна комната, похожая на первую, но Вернону ничего о ней не было известно, кроме того, что напротив входа в нее маячила другая дверь. За ней его ждала третья комната – и так до бесконечности… Мальчику казалось, что этой фантастической анфиладе нет конца. Он представлял себе некую огромную каменную змею, вьющуюся вверх по холмам и вниз по долинам, вплоть до самых гор и моря. Но за горами, за морями ли – конец все же был; где-то далеко, в одной из комнат, Вернона поджидал ужас. Или даже не поджидал, а уверенно двигался по бесконечной галерее навстречу ему. Уже сейчас, может статься, он минует один дверной проем за другим, хлопая бесконечными дверьми, с каждой минутой – все ближе к спальне с камином.
Этот сон стал для Вернона сущей напастью. Однажды из-за кошмаров у него поднялась температура до такой степени, что доктор Мортон галопом примчался из Аксби. В часы бодрствования мальчик, как правило, не помнил ночные ужасы отчетливо; но во время лихорадки, во сне и наяву, извилистое здание, состоящее из бесконечной цепи сопряженных комнат, стояло у него перед глазами неизбывным видением ада. Вернона тревожила мысль о том, что снаружи раскинулись веселые вересковые пустоши: всего-то тонкая каменная стена отделяла его от приятного мира повседневности! Эта мысль обычно успокаивала его на мгновение, когда он бодрствовал, но во сне – ни капли не служила утешением, скорее наоборот, намекала, что все привычные вещи для пленника сна потеряны навек. Для спящего Вернона вся вселенная сжималась до анфилады комнат, где он, обездоленный маленький узник, вынужден обреченно ждать прихода какого-то чудовища. Вот уже ушей касается отдаленный стук-отголосок: это хлопают одна за другой двери…
Вернон был молчаливым, погруженным в себя мальчиком. Хотя сам факт его ночных кошмаров был известен всему маленькому семейству, подробности оставались запертыми в его сердце. Даже дяде Эпплби он не рассказывал о них, когда тот приходил проведать своего выздоравливающего подопечного. Болезнь заставила Вернона быстро повзрослеть – так он превратился в долговязого, длинноногого подростка, отмеченного печатью вялой немощи. Из-за примеси греческой крови – его бабушка происходила из рода Каролид – он удивительно походил лицом на юного Байрона: тонко очерченные брови и ноздри, полные и словно чуть надменные губы. Но у Вернона не было байронической бледности, ибо дом его стоял в горах, на перекрестке всех ветров и близко к солнцу. Под прямыми греческими бровями сияла пара серых пристальных и очень английских глаз.
Где-то лет в пятнадцать – как ему запомнилось – Вернон сделал великое открытие. К тому времени он почти привык к повторяющемуся сну; нескончаемые коридоры теперь больше походили на тюрьму, чем на фантастический лабиринт. С помощью своего дневника он установил дату появления сна: Вернон регулярно видел его в ночь на первый понедельник апреля. И вот ровно в этот роковой день, вернувшись с горной прогулки через полутени и пересечения таинственной геометрии апрельских сумерек, мальчик поужинал и сел в большой библиотеке смотреть на пляшущие язычки пламени в каменном очаге. Он очень устал, и сон одолел его прямо в кресле. И в царстве Морфея ему тоже был явлен камин… а прямо перед ним маячила, маня, дверь, ведущая в неизвестность. Но за ней поджидал все тот же абсолютно непознаваемый враг. Вернон ясно знал – хотя не мог сказать откуда, – что с каждым годом таящееся за дверью Нечто приближалось ровно на одну комнату, и вот сейчас всего десять дверных проемов разделяли их. Через десять лет Нечто минует последний из них – и вот тогда…
Вернон проснулся на рассвете, продрогший и сбитый с толку, но с обретенной странной уверенностью в сердце. До сих пор кошмар повергал его в дрожь, и сама мысль о том, что он когда-нибудь повторится, отравляла мальчику жизнь – покуда милосердная забывчивость юности не изгоняла ее. Но теперь, хотя его нервы были напряжены от страха, Вернон понял: у этой тайны есть предел. Когда-нибудь она должна заявить о себе – и выступить против него на равных. Когда он размышлял над этим вопросом в течение следующих нескольких дней, у него возникло ощущение, будто он предупрежден и подготовлен к некоему грядущему великому испытанию. Мысль взволновала мальчика настолько же сильно, насколько и напугала. Поздней ночью, или в тихие дождливые дни, или в любой момент упадка жизненных сил он горько жалел, что не родился обычным смертным, без всех этих мистических треволнений. Но пронзительным морозным утром, когда Вернон согревался после холодной ванны, или в разгар летнего полудня память о таинствах сна почти доставляла ему удовольствие. Неосознанно он приучил себя к более жесткой дисциплине; физическая и моральная подготовка стала его главным интересом по причинам, непонятным и его друзьям, и тем более взрослым. К моменту окончания школы многие восхищались Верноном: прекрасно сложен, да еще и умен! Не парень, а загляденье – правда, уж слишком серьезен у него нрав. Он не был обременен близкими знакомствами и никогда ни с кем не делился секретом весеннего сна. По какой-то необъяснимой причине он скорее сунул бы руку в огонь, чем даже намекнул кому-то постороннему на лабиринт дверей. Чистый ужас, впрочем, освобождает от многих условностей и требует доверенного лица; и чем старше становился Вернон, тем сильнее рвалась связь дурного сна с этой эмоцией. Да, остались при нем страх, благоговейный трепет, легкое беспокойство, возможно, но это все человеческие эмоции, тогда как чистый ужас – это нечто потустороннее, адское.
Если бы Вернон все же рассказал о сне кому-нибудь, то, без сомнения, почувствовал бы неловкость и остро ощутил бы свое отличие от других людей. А так он самому себе иной раз казался обычным школьником. Его все любили, и, за исключением редких моментов, он не прозревал в себе никакого особого предначертания судьбы. По мере того как Вернон рос и в нем пробуждались амбиции, моменты воспоминаний о лабиринте дверей становились ему неприятны, ибо амбиции юношей строго условны, а душа их нередко восстает против всего ненормального. К тому времени, когда Вернон был готов к поступлению в университет, ему больше всего на свете хотелось пробежать милю на секунду быстрее, чем кто-либо другой, и еще в нем теплились смутные надежды исследовать дальние страны. Бо́льшую часть года он жил этими надеждами и был счастлив; затем наступал апрель, и на короткий миг Вернон сникал во мрак, где приходилось блуждать вслепую. До и после сна его охватывало легкое раздражение, но в моменте он окунался в другую атмосферу, дрожа от страха и в то же время чувствуя трепет ожидания. Однажды, на девятнадцатом году жизни, Вернон предпринял искреннюю, пусть и запоздалую попытку как-то себя «перекроить». Он и еще трое его друзей отправились в поход по Бретани в ветреную весеннюю погоду и однажды поздно вечером зашли в таверну у устья реки, где назойливые чайки бились о самые окна. Там они закатили грандиозный и дурашливый пир и просидели всю ночь за чашей пунша, пока школьные песни и «Джон Пил»[45] соперничали с ревом бури. На рассвете друзья снова отправились в путь, так и не сомкнув глаз, и Вернон твердил себе, что избавился от кошмара. Но веселее от этого на душе ему отчего-то не становилось. В апреле следующего года он, будучи в гостях, после долгого чтения улегся спать в первый понедельник месяца – почти не вспоминая о том, что означает эта ночь. Но сон не забыл о нем. Вернон снова увидел себя в комнате с камином, где горели дрова. Вновь смотрел на дверь – и с трепещущим сердцем гадал, что находится за ней. Нечто приблизилось на две комнаты и теперь находилось всего в пяти дверях от него. В то время он записал в своем дневнике несколько строк из «Песни индианки» Китса:
И мне б предать ее,
Тебе отдать ее,
Но как?.. Она мила мне и верна.
Рядом со словом «она» Вернон поставил восклицательный знак, будто отмечая здесь некую ему одному доступную иронию.
С того дня мальчишка в нем умер. Сон не ослабил на нем хватки. Он сформировал его характер и определил его планы, как клятва юного Ганнибала[46] у алтаря. Теперь Вернон забыл и о страхе, и о надежде; сон был неотъемлемой частью его самого – как и сильное молодое тело, и мягкая доброта, и стойкое мужество. Он покинул Оксфорд в двадцать два года с потрясающей репутацией, никоим образом не связанной с его выдающимися спортивными достижениями. Вернон нравился всем, но никто его не знал; у него имелась тысяча знакомых и сотня товарищей, но не было ни одного настоящего верного друга. В нем ощущалась скрытая сила, и притягивавшая людей, и отталкивающая их от его маленького мирка. Никто не предсказывал парню никакой особой карьеры; более того, казалось почти неуважительным снисходить до таких подробностей. Воображение его товарищей будоражило не то, что Вернон мог бы сделать, а то, каким, по их смутному представлению, он уже был. Высокий молодой человек в углу курительной комнаты клуба, с лицом Аполлона и глазами, многое принимавшими, ничего не отдавая взамен… Можно было легко догадаться, что в Верноне течет чужеземная кровь, не по странному цвету кожи или чертам лица, но по его сдержанности. У многих англичан ее, вопреки расхожему мнению, нет – они просто нередко рождаются неразговорчивыми.
II
На следующий год Вернон покинул Англию в начале марта. Он решил снова посетить родину своей бабушки и удовлетворить страсть к путешествиям в новых водах.
Его ялик водоизмещением в двадцать тонн был отправлен в качестве палубного груза в Патры, а сам Вернон следовал через Венецию. Он привез с собой из Уайвенхо одного человека, худощавого цыгана по имени Мартелл, а в качестве помощника нашел на Корфу эпирота[47] по имени Константин (впрочем, то был лишь один из благородных номенов этого человека). После Патр при западном ветре они благополучно прошли Коринфский залив и, проплыв по каналу, в последних числах марта прибыли в Пирей. В этом месте, полном разноязычной речи, свиста двигателей и вони газодобывающих заводов, они задержались только для того, чтобы запастись водой и провизией, и вскоре, обогнув Сунион, уже поднимались по Эврипу, где аттические холмы отчетливо вырисовывались в лучах весеннего солнца. У Вернона не было никаких планов. Для него было радостью оставаться наедине с бушующими морями и танцующими ветрами, проплывать мимо маленьких мысов, покрытых розовыми и белыми цветами, или провести ночь в какой-нибудь укромной бухте под сенью утесов. Во время своих путешествий он привык сбрасывать с себя лоск цивилизованного человека. В синей майке и старых брюках из вельвета, с непокрытой головой и босой, Вернон вел судно и поглядывал на часы. Подобно послушнику у ворот храма, он верил, что стоит на пороге новой жизни.
Невзгоды начались из-за снегов Пелиона, когда они обогнули северную оконечность Эвбеи. Утром в первый же понедельник апреля легкий западный ветер стих, а с юга подул резкий сирокко. К полудню поднялся сильный шторм – такой, что лучше не пережидать его на плаву, а укрыться в надежном месте. Ближайшая гавань находилась в двадцати милях, и, поскольку никто из команды раньше там не бывал, оставалось только гадать, сумеют ли они добраться туда до наступления темноты. К вечеру непогода усилилась, и Константин посоветовал уйти из лабиринта скалистых островов в более безопасные просторы Эгейского моря. Это была тяжелая ночь для всех троих, и поспать никому не удалось. Скорее благодаря удаче, чем мореходному мастерству, они не сели на мель в Скиатосе, и первые лучи солнца застали их далеко на востоке, в Северной Эгее, на пути к Лемносу. К восьми часам ветер стих, и трое промокших и продрогших смертных прекратили бдение. Бекон уже обжаривался на плите, а горячий кофе и сухая одежда вернули им душевное равновесие.
Небо прояснилось, и при ярком солнечном свете, оставив шторм позади, Вернон направился к материку, где на севере возвышался белый гребень Олимпа. Ближе к вечеру они вошли в маленькую бухту, вырубленную в склоне высокой горы. Склоны здесь пестрели цветами – желтыми, белыми и алыми, – а на прогалинах виднелась молодая зелень посевов. Среди зарослей тимьяна паслось стадо коз. За ними следовала маленькая девочка в шафрановой юбке, время от времени заводившая громкую песнь. Посреди бухты, прямо над якорной стоянкой, возвышалось большое белое здание, чья обращенная к морю стена была пронизана несколькими узкими окнами. Поначалу Вернон принял его за монастырь, но, посмотрев в бинокль, убедился, что его назначение – не религиозное. Когда-то здание было укреплено, и даже сейчас между ним и морем пролегала широкая дамба, выглядящая так, словно когда-то здесь стояли пушки. С архитектурной точки зрения постройка являла собой тот еще винегрет: здесь – готика Венеции, там – прямые линии и скругленные арки Востока. Когда-то, предположил Вернон, это место было владением венецианского корсара, затем – дворцом турка-завоевателя. А теперь, надо полагать, это просто уютная усадебка в живописном местечке.
От берега как раз отчаливала рыбацкая лодка. Вернон окликнул мужчину на веслах и спросил, кому принадлежит замок. Рыбак перекрестился и сплюнул за борт.
– Василис-с-са, – прошипел он и перевел взгляд на волны.
Вернон подозвал Константина с носа судна и спросил, что может означать это слово. Эпирот тоже перекрестился, прежде чем заговорить.
– Это Владычица Хтони, – промолвил он приглушенным голосом. – Великая ведьма, фаворитка нечистого. В старую эру весной ей приносили жертвы, но говорят, что сейчас ее сила угасает. В моей стране мы не произносим ее имени, но в других местах ее величают «Королева». – Грубоватую моряцкую уверенность мужчины как ветром сдуло; когда Вернон в замешательстве уставился на него, тот запнулся и отвел глаза. К ужину он пришел в себя, и видавшая виды троица приготовила такой ужин, какой подобает тем, кто вместе пережил опасное приключение. После этого Вернон, по своему обыкновению, сидел один на корме, курил и думал о своем. Он делал записи в своем дневнике, сидя под с корабельным фонарем, а над его головой низко и мягко, как тент, нависало беззвездное бархатное небо. На берегу горели маленькие костры, где люди готовили еду; он слышал их голоса. Из башни выглядывало в ночь единственное освещенное окно.
Теперь у Вернона было время подумать о том, что весь день не давало ему покоя. Ночь прошла, а сон так и не приснился. Дух приключений растворился в эгейских волнах. Он твердил себе, что это хорошо, что старая блажь изжила себя, – но в глубине души знал, что его постигло горькое разочарование. Судьба подготовила сцену и подняла занавес, не явив пьесы. Его одурачили, и каким-то образом Вернон утратил интерес и вкус к жизни. Ни один человек не может быть на взводе, а затем обнаружить, что его приготовления оказались напрасными, не испытав жестокого разочарования.
Лениво записывая что-то в своем дневнике, он вдруг понял, что даты в голове немного путаются. Внизу на его койке лежала пачка греческих газет, купленных в Пирее и до сих пор не просмотренных. Вернон принялся перелистывать их с растущим недоумением. Это было очень странно… в море порой трудно определиться с датами, но тут он мог поклясться, что не ошибался. И все же здесь все было записано черным по белому, поскольку не было никаких сомнений в том, сколько дней прошло с тех пор, как он покинул Пирей: сегодня был не вторник, как Вернон предполагал, а понедельник, первый понедельник апреля.
Он встал с колотящимся сердцем и тем острым ощущением чьей-то незримой воли над собой, приходящим ко всем людям раз-другой за жизнь. Ночь была еще впереди, а вместе с ней и окончание сна. Внезапно Вернон обрадовался, до нелепости обрадовался; он чуть не заплакал от счастья. Только теперь он впервые осознал необычность места, где бросил якорь. Темная ночь окутала его, как раковина, закрывая полумесяц залива – и единственное освещенное жилище в нем. Огромные холмы, неразличимые, но ощутимые, ограждали Вернона от всего мирского. Нервы его трепетали в радостном предвкушении. Что-то удивительное вот-вот прибудет к нему из тьмы.
Повинуясь внезапному необъяснимому порыву, Вернон позвал Константина и отдал распоряжения: пусть тот будет готов к отплытию в любой момент – это было возможно, потому что с берега дул легкий ветерок, – и пусть яхтенная шлюпка будет наготове на всякий случай. Затем Вернон снова уселся на корме рядом с фонарем и стал ждать…
Он погрузился в сон и не услышал ни плеска весел, ни скрежета причалившей лодки. И вдруг Вернон увидел лицо, смотревшее на него в круге света лампы, – старый бородатый лик со странным рисунком морщин на нем. Взгляд, серьезный и проницательный, изучал его секунду или две, а затем раздался голос:
– Синьор последует за мной? Этой ночью ему предстоит кое-что сделать.
Вернон послушно поднялся. Он ждал этого зова много лет – и вот он здесь, чтобы ответить на него. Спустившись вниз, он положил заряженный револьвер в карман брюк, а затем спрыгнул с борта яхты в лодку-ракушку. Посланец-рулевой налег на весла и поплыл к светлой точке на берегу.
На скале, возвышавшейся над приливом, стояла женщина средних лет с небольшим фонарем в руках. В слабом мерцании света он разглядел, что на ней потрепанное и слегка выцветшее платье горничной. Она бросила взгляд на Вернона, а затем устало повернулась к рулевому.
– Эх, растяпа ты, Дмитрий! – воскликнула она на чистом французском. – Подумать только, ты привел крестьянина из местных! – В ее речи чувствовалась некая суматошность.
– Нет, – произнес старик, – он не крестьянин. И уж точно не из местных. А еще он – синьор и, насколько я могу судить, человек своего дела.
Женщина осветила фонарем фигуру и лицо Вернона.
– Он одет как крестьянин, но такой наряд вполне может быть причудой аристократа. Я наслышана об этих англичанах.
– Я не совсем англичанин, – сказал Вернон по-французски.
Она повернулась к нему – отчего-то с облегчением.
– Ну, надеюсь, вы джентльмен? Я ведь ничего о вас не знаю – кроме того, что вы явились из моря. Мы, горничные, в доме одни, а моей госпоже предстоит встретиться лицом к лицу со смертью – или с тем, что хуже смерти. Вы нам ничем не обязаны, но, если окажете нам услугу, будем рады… Однако она чревата опасностью – о, еще какой опасностью! Лодка ждет. Вы еще можете развернуться и уплыть, забыв о том, что видели это про́клятое место. Но, о месье, если вы верите в Бога и сжалитесь над беззащитным ангелом, то не покинете нас.
– Я готов, – ответил Вернон гордо.
– Боже милостивый, – вздохнула она и, схватив его за руку, потащила вверх по крутой насыпи. Старик пошел впереди с фонарем. Время от времени женщина бросала тревожные взгляды куда-то вправо, где на берегу мерцали костры рыбаков. Затем настал момент, когда все трое свернули на узкую дорогу, ведущую в гору: в зарослях тамариска были вырублены каменные ступени. Женщина тихо заговорила по-французски на ухо Вернону:
– Моя госпожа, как вы понимаете, последняя в своем роде – девушка из заброшенного поместья, чей отец давно умер. Она добрая и милосердная – в этом я вас заверяю. Но она молода и не может управлять волками, коими являются мужчины в этих краях. Они давно ненавидят ее дом, и теперь ходят слухи, будто она ведьма, губит посевы и убивает детей. Все избегают даже смотреть на нее. Священник – он тоже участвует в сговоре с местными – осеняет себя крестным знамением и переходит дорогу. Малыши с криками бегут к своим матерям, завидев ее. Сколько раз нам подбрасывали всякую мерзость на порог – счету не поддается! Два года мы были пленниками в этом доме. Хорошо еще, что есть наш верный Дмитрий! Местные прозвали госпожу Василисой, Владычицей Хтони – думаю, их предки сказали бы «Прозерпина»… Здешние ребятишки боятся ее до дрожи – а она на деле кротка и невинна, как Дева Мария…
Женщина остановилась у маленькой двери в высокой каменной стене.
– Нет, погодите-ка, послушайте меня внимательно. Лучше будет, если вы услышите эту историю от меня, а не от нее. Дмитрий узнал об этом от мужа своей дочери: по округе уже давно ползут слухи о том, что ведьму хотят сжечь. Зима в горах выдалась очень суровая, и все винят ее в своих бедах. Апрельское полнолуние – особая пора, потому что считается, будто ведьма обладает силой только при лунном свете. Сейчас ночь, и на берегу собираются рыбаки. Люди с холмов ушли в леса повыше.
– У них есть предводитель? Вожак? – спросил Вернон.
– Вожак? – Голос женщины прозвучал пронзительно. – Вы, я погляжу, схватываете на лету! Властос, местный князек с повадками горца, год назад заприметил мою госпожу, когда она наблюдала с балкона за ласточками, и воспылал к ней страстью. С тех пор он прохода ей не давал. Он – большой авторитет для этих дикарей, сущий волк в человеческом обличье! Она отвергает его ухаживания, но Властос упорствует и этой ночью намерен прийти за ответом «окончательного толка», как он сказал. Он предлагает спасти мою госпожу, если она доверится ему, но что такое честь для людей вроде него? Он похож на зверя, вышедшего из пещеры. Для миледи было бы лучше отправиться к Богу, сгорев на костре, чем встретить ад в услужении у этого бандита. О, этой ночью только вы можете даровать нам спасение…
– Вы видели, как моя лодка бросила якорь в бухте? – спросил Вернон, уже зная ответ.
– Нет-нет… мы живем только в той части дома, что обращена к берегу. Госпожа мне сказала, что Бог пошлет нам человека на помощь. И я велела Дмитрию поискать кого-то…
Дверь была не заперта, и все трое поднялись по лестнице, шедшей будто вдоль стены круглой башни. Вскоре они оказались в каменном зале со странными драпировками на стенах, похожими на старинные хоругви в церкви. Горелки освещали пустынное нутро дома с осыпающейся мозаикой на полу и штукатуркой, опадающей с карнизов. Они прошли по другому коридору, где воздух был теплее и стоял тот неуловимый запах, свойственный всем обжитым домам. Женщина придержала Вернону дверь, приглашая войти.
– Подождите здесь, месье, – сказала она, – моя госпожа сейчас подойдет к вам.
Это была его собственная комната, где он с детства каждый год ждал с трепещущим сердцем незнамо чего. В камине горели смолистые, пахнущие можжевельником дрова, из каменной трубы вырывались спирали голубого дыма, наполняя воздух пряным ароматом. На испанском шкафчике стояла старинная серебряная лампа, а рядом – синяя китайская ваза с весенними цветами. Деревянный пол был устлан мягкими туркменскими коврами. Вернон подмечал каждую деталь – никогда раньше ему не удавалось так хорошо разглядеть свою комнату из сна. Когда-то здесь жила женщина: на столе лежали пяльцы для вышивания, а на низких диванах покоились шелковые подушки.
А в стене напротив Вернона была дверь.
В прежние времена он смотрел на нее со смутным ужасом в душе. Теперь же – с той жадной радостью, с какой путешественник снова видит знакомые приметы дома. Час его судьбы пробил. То, к чему он готовил себя телом и духом, вот-вот должно было явиться.
Дверь открылась, и вошла девушка. Она была высокой и очень стройной и двигалась с непринужденной мальчишеской грацией; ступала по полу так, словно прогуливалась по весенним лугам. Маленькая головка на изящной, как стебелек цветка, шее была склонена набок, будто она прислушивалась, а в глазах плескалась странная, тревожащая детская невинность. И все же она была взрослой женщиной, благородно сложенной, гибкой и податливой, как сама Артемида. Ее лицо отличалось нежной бледностью, а копна темных волос была собрана под тонкий золотой ободок. Она носила платье из какой-то мягкой белой ткани, а поверх него – накидку из красновато-коричневых мехов.
Секунду – или то Вернону показалось? – девушка разглядывала его, а он стоял, скованный напряжением, выжидающий, точно бегун на старте. И вот нерешительность сошла с ее лица. Она подбежала к нему с уверенностью ребенка, долго ждавшего прихода друга в страхе и одиночестве; протянула ему обе руки и проникновенно взглянула в глаза.
– Ты пришел, – со вздохом произнесла она. – Я и не сомневалась. Все твердили, что помощи ждать неоткуда, – но ведь они не знали о тебе. Ты ведь – моя тайна. Монстр едва не сожрал меня, Персей, но ты, конечно, не в силах был явиться раньше. Ты заберешь меня с собой? Видишь, я готова. И Элиза тоже пойдет, и старый Дмитрий, они же без меня никуда. Но нужно спешить: чудовище совсем рядом.
В этот романтический момент, когда юношеская любовь нахлынула на него, как весенняя волна, Вернон сохранил странную внутреннюю собранность. Тягу к приключениям, которые сулил сон, нельзя было удовлетворить бегством, пусть даже его спутницей оказалась богиня.
– Мы пойдем, Андромеда, но не сейчас. Мне есть что сказать Чудовищу.
Девушка залилась смехом.
– Прекрасная идея. Дмитрий собрался в одиночку давать ему отпор, но твое появление – это, конечно, весомый аргумент: ты ведь ему что-то скажешь. – Ее взгляд вдруг сделался серьезнее. – Он очень жесток, Персей, и преисполнен зла. Он может уничтожить нас обоих. Давай уйдем, пока он не пришел.
Настала очередь Вернона рассмеяться. В тот момент ни одно предприятие не казалось ему слишком рискованным, и за эту дивную принцессу он был готов заплатить любую цену. Как раз в момент его веселья по дому разнесся звон мощного колокола.
Дмитрий прокрался внутрь с испуганным лицом – и именно от Вернона он получил приказ:
– Встреть его учтиво, но скажи: пусть заходит один, без подмоги. Приведи его сюда и проследи, чтоб ворота за ним закрыли. После этого – собирайся в дорогу. – Затем Вернон обратился к девушке: – Сними плащ и жди здесь, как будто ты его ждала. Я спрячусь тут, за шторой. Не бойся: я пристрелю его, как собаку, если он хоть пальцем тебя тронет.
Из-за шторы Вернон увидел, как открылась дверь и вошел мужчина – крупнотелый, богато разодетый: бело-малиновый китель, ботинки из желтой недубленой кожи и пояс с оружием. Он был красив на грубоватый лад, но его раскосые глаза и толстые губы, едва прикрытые вьющимися усами, казались уродливыми и порочными. Мужчина улыбнулся, обнажив белые зубы, и торопливо заговорил на гортанном северном греческом. Девушка вздрогнула при звуке его голоса, и Вернону показалось, что это сам Пан домогается одной из нимф.
– У вас нет выбора, моя госпожа, – сообщил гость. – У ворот стоит сотня моих людей – они исполнят мой приказ и защитят вас от этих деревенских дураков, пока вы не окажетесь в безопасности со мной в Луко. Но если вы откажете мне, я не смогу удержать народный гнев! Они сожгут это место прямо с вами, и к завтрашнему утру эти стены падут, а ваше прекрасное тело будет остывать на руинах. – Тон его голоса резко огрубел, сардонический огонь вспыхнул в глазах сатира. – Да пойми ты уже: ты моя, хочешь того или нет! Я все равно тебя заполучу – решай сама, идти тебе за мной вольной женщиной или на привязи, как собачонка! У нас в горах уклад суров – нет времени нянчиться с нелюбезными девками!
– Я пойду, – прошептала она, – да вот только не с тобой!
Мужчина рассмеялся.
– Неужто заручилась помощью архангела Михаила и его небесной свиты? О, клянусь святым Иоанном Охотником, хотел бы я, чтобы у меня был достойный соперник! Я красиво разделал бы его… все ради моей сладкой ведьмочки!
Вернон отдернул штору.
– Что ж, вот и я, твой соперник, – сказал он. – И я готов биться с тобой.
Властос отступил на шаг, держа руку на поясе.
– Кто ты, черт возьми, такой? – спросил он.
– Тот, кто будет защищать честь леди, – ответил Вернон.
К мужчине вернулась уверенность.
– Я понятия не имею, кто ты и откуда взялся, но сегодня я милосерден. Даю тебе десять секунд, чтобы уйти. Не уйдешь – пеняй на себя, выскочка!
– Я никуда не уйду, – сказал Вернон, улыбаясь, – только если об руку с леди.
Властос сорвал с пояса свисток, но не успел он поднести его ко рту, как увидел дуло револьвера Вернона.
– Брось эту штуку на пол, – властно приказал Вернон. – Не туда! Мне за спину. Сними этот пояс и отдай даме. Быстрее, мой друг.
Веселые серые глаза доминировали над мрачными черными. Властос бросил свисток и медленно снял пояс с пистолетами в серебряной оправе и парой ножей.
– Отложи эту игрушку, – пробормотал он, – и сразись со мной за нее, как и подобает мужчине.
– Я ни о чем другом и не прошу, – заверил его Вернон, кладя свой револьвер на колени девушки.
Он ожидал драки на кулаках и не был готов к тому, что последовало. Властос бросился на него, как дикий зверь, и обхватил за талию. Хватка у него оказалась поистине медвежья, сбивающая с ног. Секунду или две Вернон пошатывался из стороны в сторону, затем пришел в себя и ударом пятки заставил нападавшего уняться. Они схлестнулись в центре комнаты. Вернон краем глаза смутно заметил, как девушка взяла серебряную лампу и, высоко подняв ее, встала у двери.
Вернон научился азам борьбы у жителей Северных долин, но сейчас был вынужден иметь дело с человеком, чурающимся обычных методов. Они состязались в примитивной физической силе. Властос был на стоун[48]-другой тяжелее, с руками необычайной длины – но, по-видимому, разгульная жизнь изнежила его, сделала дряблым и неуклюжим. А вот Вернон, худощавый и дисциплинированный, был обделен другим: он никогда не дрался ни с кем, кроме как в товарищеских матчах; его же противнику наверняка доводилось даже убивать. Минуту-две они переваливались и спотыкались, пока Вернон пытался провернуть старый-добрый вестморлендский «пушечный выпад». С каждой секундой он приближал успех задумки; лицо противника тем временем клонилось к его плечу.
Внезапно Вернон весь содрогнулся от острой боли. Зубы Властоса вонзились в его плоть, и он почувствовал, как пульсируют и натягиваются разорванные мышцы. От этого ощущения его замутило, перед глазами все поплыло. В мгновение ока Властос схватил его за шею, согнув ее так, что она чуть не сломалась.
За приступом тошноты последовала вспышка неистовой ярости. Он бился сейчас не с человеком, а с каким-то косматым зверем из чащи! Гнев пробудил в нем присущие каждому силы – те, что мудро приберегаются организмом для самых патовых ситуаций. За два года до этого в Конго на Вернона напал леопард, и тогда он, схватив зверя за горло, выдавил из него жизнь. Его нынешний противник ничем не отличался от свирепого животного. Вернон дрался с человеком, не желающим снисходить до боевого этикета, – такой при первой возможности выцарапает глаза, лишь бы взять верх. Нагоняющий дурноту страх подлил огонь в горнило ярости. Ну уж нет! Этот волк разделит судьбу многих других, осмелившихся биться с человеком!..
Огромным усилием Вернон выпростал правую руку и, хотя его шея грозила вот-вот сломаться, надавил Властосу на подбородок. Это была борьба на пределе сил – и в конце концов, зарычав, противник ослабил нажим. Вернон тут же выскользнул из его захвата, отступил на шаг, а затем прыгнул. Казалось, он заручился дьявольской силой, ибо туловище мужчины прогнулось под его стальной хваткой. Треснуло ребро, дыхание Властоса стало прерывистым. Это была победа: резко развернув руки, Вернон высоко поднял его и швырнул в сторону камина. Голова мужчины ударилась о каменный пол, и он, оглушенный, распластался безвольным мешком.
Вернон, чувствуя головокружение, обернулся к девушке. Она бесстрашно стояла на месте, как божественной красы изваяние, с лампой в руке, а рядом с ней, прижавшись друг к другу, сидели Дмитрий и Элиза.
– Принесите веревки! – крикнул он слугам. – Ими мы свяжем этого зверя! Другие волки найдут его – и усвоят урок. – Связав Властосу руки и ноги, он затащил его на диван.
Огонь битвы все еще горел в его глазах, но угас, едва взгляд остановился на бледной девушке. Вернона переполнили огромная жалость и нежность к ней. Она покачнулась в его объятиях, и ее голова поникла ему на плечо. Тогда он подхватил ее на руки, как ребенка, и последовал за слугами к лестнице, ведущей к морю.
Но прежде чем уйти, он нашел свисток Властоса и дунул в него. Ответом на сигнал послужил яростный грохот у дверей замка.
…Далеко в открытом море, в предрассветные часы, яхта мчалась на восток, ловя попутный ветер. Позади, вдалеке, в сердце ночи плясал яркий блик – зарево пожара.
Они сидели вдвоем на корме, испытывая тот первый восторг дружеского единения, едва ли поддающийся выражению при помощи слов. Ее голова покоилась на сгибе его руки, и девушка счастливо вздохнула, как человек, пробудившийся к летнему рассвету от ночных кошмаров. Наконец Вернон осмелился спросить ее:
– Ты знаешь, что я искал тебя целых двадцать лет?..
Она прижалась к нему еще плотнее и ответила:
– А я тебя ждала с сотворения мира.
Перевод с английского Григория Шокина