На пустынной лондонской площади, как мне кажется, даже днем я слышал стальной, серебристо-звенящий звон маленьких башмачков. Было три часа тяжелого зимнего утра, на следующий день после того, как я заново открыл для себя Космо. Я стоял у перил, глядя на облака, словно плывущие под парусом луны, закутанной в плащи несчастья. Обернувшись, я увидел миниатюрную даму, очень роскошно одетую. Она направилась прямо ко мне. Голова ее была непокрыта; янтарный каскад волос небрежно удерживал на затылке богатый на драгоценные каменья узел. Изобилием щедрого декольте она живо напомнила мне Парвати, крутобедрую богиню любви из сладких фантазий браминов.
Она обратилась ко мне с вопросом:
– Ты чего здесь прозябаешь, дорогой мой?
Ее красота взволновала меня, а темнота ночи – покровитель утех. И я ответил ей:
– Я, как видишь, загораю под луной.
– Это не твои слова, – заметила она, фыркнув, – а цитата из «Цветов Сиона» старика Драммонда[68].
Оглядываясь назад, я не могу вспомнить, удивил ли меня этот ответ, хотя, конечно, он должен был меня удивить. И тогда я сказал:
– Я пуст душою, в самом деле. А ты откуда явилась?
– Можешь догадаться и сам.
– Твоя красота ослепительна. Наверное, ты спустилась с Млечного Пути.
– Ты далеко берешь, голубчик. Я всего лишь иду с благотворительного бала в Сохо.
– Вот как? Одна – пешком по морозу?
– Да, ведь я стара и ко всему отношусь философски. С Млечного Пути, говоришь? Ну, там-то я не была, но заверю тебя точно: никакой атмосферы на обратной стороне Луны нет, и все, кто считают иначе, – глупцы. А вот на Марсе обитала когда-то раса, чьи веки обладали той же прозрачностью, что у стекла. Их глаза были обозримы в ходе сна – и всякий их сон вычерчивал крошечный образ на просвечивающем сквозь веки зрачке. Не воображай, что я всего лишь заурядная шлюха! Согласиться на провожатого – признать себя дамой, а в Ничто это лишнее. Пусть младая Эос правит колесницей, запряженной четверкой коней; Артемида шляется в одиночестве! Не заслоняй мне остаток света, Диогена ради! Я следую домой.
– И далеко ли дом твой?
– Близ Пикадилли.
– Может, возьмем экипаж?
– Мне экипаж не требуется, благодарю. Расстояния для меня ничего не значат. Идем.
Мы отправились в путь. Моя спутница, не теряя времени, установила между нами расстояние, напомнив цитату из «Испанского курата» о том, что открытая местность – это среда, не располагающая к любви. Напомнила она мне и о талмудистах, считавших людские руки самыми священными частями тела, – так что и за ручку я ее подержать не смог. Шагала она быстро и уверенно, и я еле поспевал за ней порой. Ни одна кошка не прошмыгнула мимо нас по дороге. Наконец мы остановились у двери особняка на улице Сен-Джеймс. Дом был темным, слово «сдается» намалевали на окнах без занавесей. Моя спутница поднялась по ступенькам и пригласила меня следовать за ней. Закрыв за собой дверь, я оказался во тьме. Я услышал, как она восходит, – и вдруг меня осветили лучи света, обнаружившие широкие ступени мраморной лестницы. Их не покрывало ни ковра, ни отделки, только толстый слой пыли поверх камня без прикрас. Когда я начал подниматься, моя спутница спустилась обратно, подошла ко мне и шепнула:
– На самый верх, дорогой мой.
Побеждая меня в умении ловко подняться по ступеням, она быстро взмыла вверх. По мере того как мы приближались к вершине лестницы, у меня все меньше оставалось сомнений в том, что в этом доме, за исключением нас, никого не было. Везде царила пустота, наполненная лишь пылью и эхом. Но вот наверху истек свет из открытой двери – и я вошел в просторную овальную гостиную, расположенную где-то в сердце здания. Я был полностью ошеломлен неожиданным великолепием комнаты. По центру стоял стол, уставленный золотой посудой, фруктами и изысканными приборами; трио тяжелых канделябров давало яркий свет. Меня также поразил вид на столе нескольких предметов – особенно странным казался небольшой подсвечник из обычного олова со старой и кривой свечой. Гостиная внушала впечатление роскоши, сравнимой с величием Ассирии. Резная скамья из слоновой кости в дальнем конце сияла, точно солнце, благодаря изголовью из халцедона, служившему морем, где резвились стаи изумрудных ихтиокентавров – полурыб-полуконей. Драпировки цвета меди, перемежаясь зеркалами в яшмовых рамах, идеально дополняли огненные оттенки. Моя спутница устроилась на оттоманке, напоминающей солнце, и я наконец увидел ее полностью, вплоть до шафрановых шелковых туфель. Она кивнула мне на место напротив. Мне смешно было видеть простой деревянный стул посреди всей местной пышности: он выглядел грязным, жестким и убогим, и одна ножка у него, очевидно, была короче остальных.
Она указала на вино в бутылке из черного стекла и высокий бокал, но сама не подала и виду, что собирается разделить со мной это угощение. Моя спутница возлежала, опираясь на бедро и локоть – изящная и бесподобная, – устремив угрюмый взор куда-то ввысь. Я решил все-таки пригубить вина.
– Я вижу, ты устала, – сказал я.
– Ты, выходит, почти что слеп, – задумчиво ответила она, нехотя скосив на меня глаза.
– Сколь резко ты переменила настроение! Помрачнела, замкнулась…
– Видал ли ты когда-нибудь коридоры гробниц древней Скандинавии?
– …перескакиваешь с темы на тему.
– Никогда их не видел?
– Коридоры гробницы? Увы, нет.
– А они достойны того, чтобы там заплутать! Это округлые или протяженные покои из камня, прикрытые сверху величественными насыпными курганами. Из них наружу ведут коридоры из каменных плит. Вдоль стен покоев сидят мертвецы с опущенными на согнутые колени головами и в тишине водят свои разговоры.
– Выпей со мной вина и забудь про эти мысли о смерти.
– Какой же ты недалекий, – заявила она язвительно. – Подумай, как романтично там! Гробницы те, знаешь ли, относятся к эпохе неолита. Когда зубы один за другим выпадают из безгубых покойницких ртов, они усеивают им колени. Затем, когда проступает скелет, – они скатываются на каменный пол. Каждый зуб, что падает на пол, резко прерывает тишину.
– Потеха! Сущая потеха!
– О да. А плоть их, обращенная в слизь, медленно и последовательно – целыми веками – возвращается на круги своя, просачиваясь в самые далекие подземные недра сквозь скалы.
– Потеха, потеха! Что-то быстро вино твое действует на меня! Да уж, эти мертвецы – им без зубов, как и нам, поговорить не о чем!
– А вот примату достаточно и горловых звуков – подумай только.
Часы на городской ратуше пробили четыре. Беседа наша тянулась вяло, прерываемая долгими эпизодами молчания. Винный хмель обуял мой мозг. Я видел мою спутницу словно в тумане; образ ее то ширился и трепетал в воздухе, то снова сжимался, возвращаясь к исходному изяществу. Жажда амурных подвигов, впрочем, угасла во мне; верно говорят, что Дионис – враг Венеры!
– Известно ли тебе, – спросила она, – что обнаружил один маленький мальчик в этих датских кьекккенмедингах[69]? Сущий кошмар! Скелет громадной рыбы с человеческой…
– Думаю, ты очень несчастна.
– Молчи.
– Ты так заботлива…
– А ты, смотрю, необоримо глуп.
– Ты полна страданий.
– Ты неразумен, как ребенок. Страдания? Много ли ты о них знаешь, смерд.
– Думаешь, совсем не знаю? Но разве я не человек? Страдающий, любящий?
– Ты, в сущности, ничто – пока не пройдешь акт творения.
– Творения чего?
– Материи.
– Как выспренно! Материю нельзя ни сотворить, ни окончательно уничтожить.
– Неоспоримо, что ты представляешь из себя создание с недостаточно развитым умом. Теперь я это осознала. Материя, по сути, лишь иллюзия, призрак, создаваемый нашими чувствами. Многие мудрые авторы, начиная с Платона и заканчивая Фихте, намекали на это, хотя и не всегда явно. Творить – значит создавать впечатление реальности для других; уничтожать – просто стирать меловой рисунок мокрой тряпкой с доски.
– Может, ты и права… Но мне все равно. Никому такое не под силу.
– Никому? Ну, если взять за образец тебя, зачаток, то да – никому.
– Кто же превосходит меня?
– Всякий, чья сила воли равна силе притяжения звезды-гиганта.
– Клянусь небом, ну и смешная же ты девка! Кто обладает такой грандиозной волей?
– Их было трое, и все они стали основателями религий. Был и четвертый: сапожник из Геркуланума, одним-единственным волевым актом спровоцировавший извержение вулкана Везувия в семьдесят девятом году, в прямом противостоянии с притяжением Сириуса. Есть много больше славных деяний, чем ты когда-либо воспевал. И чем больше бесплотных духов, я уверена…
– Бога ради! Я понял: твое житие прискорбно и полно тоски. Бедняжка, да выпей же поскорее со мной… это хорошее вино, у тебя станет легко на душе от него. Тебе его сифиане[70] подарили? Держу пари, что да: по его вине образ твой трепещет и разрастается передо мной, словно алое зарево вечерней…
– Ты полон низменных порывов! А я-то полагала… нет, нам с тобой не по пути! Твои ничтожные мыслишки – они только на одно направлены!..
– Выпьем, дорогая, выпьем! Все невзгоды уйдут прочь…
– Какую, по-твоему, часть захороненного тела первой пожирают черви?
– Глаза! Глаза!
– Ты ужасно заблуждаешься… страшно далек от истины…
– Боже мой!
В пылу своих возражений она подалась вперед столь рьяно, что оказалась очень близко ко мне. Пышное платье из янтарного шелка с широкими рукавами заменило ее бальный туалет, хотя я не понял, когда это произошло. Я был озадачен, заметив ее новый наряд, когда она широко развела руки, уперев их в стол. Внезапный запах специй и цветов апельсинового дерева, смешанный с вонью трупа, давно созревшего для погребения, опалил мне ноздри; тут же будто холодные пальцы коснулись моего загривка.
– Ты самым жалким образом заблуждаешься! Отнюдь не глаза!