– Сейчас у нас будет питье, – заверила его Амина, – но вот толькотеплое.
Вальдо ощутил беспокойство. Дети прыгали вокруг него, издавали какие-то странные утробные звуки, облизывались, тыкали в него пальцами и время от времени поглядывали на свою мать.
– Где же вода?
Женщина стояла молча, опустив руки по швам, и Вальдо показалось, что она отчего-то стала ниже ростом.
– Где вода? – повторил он.
– Терпение, терпение, – проворковала Амина и подступила к нему на шаг. Солнечный свет падал ей на спину и создавал вокруг бедер нечто вроде ореола. Она теперь казалась еще ниже, чем раньше. В ее поведении прорезалось что-то вороватое, и малышня, явно заметив перемену, лукаво захихикала.
В этот момент почти одновременно прозвучали два винтовочных выстрела. Женщина рухнула лицом вниз на пол. Дети пронзительно закричали – все разом, хором. Но Амина с неожиданной быстротой вскочила на четвереньки, пошатнулась и бросилась к дыре в стене. Там она с ужасным воплем вскинула руки и упала навзничь на землю, согнулась пополам и вся выгнулась дугой, как умирающая рыба… застыла, вздрогнула в последний раз… и вот – затихла. Вальдо, не сводивший полных ужаса глаз с ее лица, даже будучи до крайности изумленным, заметил: она так и не разжала губ.
Дети, испуганно вскрикивая, пролезли в дыру во внутренней стене и растворились в чернильной пустоте за ней. Не успел последний из них скрыться, как в дверях появился консул с ружьем в руках. От ствола поднимался едкий дымок.
– Я очень вовремя, дорогой друг, – пробормотал он. – Эта тварь как раз собиралась прыгнуть. – Положив палец на спусковые крючки, он потыкал в тело дулом. – Мертва… как же повезло! Случается, что и три-четыре залпа их не утихомиривают. Помню, прострелил одной такой легкие навылет – а она все равно вскинулась и убила одного моего помощника.
– За что вы ее застрелили? – объятый гневом, спросил Вальдо.
– За что? – Консул фыркнул. – А вы взгляните вот на это. – Он опустился на колени и раздвинул полные, плотно сжатые губы, обнажив не человеческие зубы, а мелкие, широко расставленные резцы-точильщики и длинные, острые, перекрывающие друг друга клыки, как у борзой собаки: свирепые, смертоносные, плотоядные зубы, грозные и воинственные.
Вальдо почувствовал угрызения совести, ибо лицо и фигура Амины все еще вызывали у него ужасающее сочувствие из-за их человечности.
– Вы стреляете в женщин только потому, что у них длинные зубы? – не удержался он от горькой ремарки, возмущенный чудовищной расправой, свершенной у него на глазах.
– А вы – крепкий орешек, дружище, – сурово рассудил консул. – По-вашему, это вот – женщина? – В один резкий рывок, вцепившись в подол песочного платья обеими руками, он сдернул его. Вальдо затошнило: увиденное походило не на женскую грудь, а скорее на брюхо старой фокстерьерки с щенками или свиньи с обильным выводком. От ключиц до промежности протянулись два ряда крупных, темных и дряблых сосков.
– Что… что это за существо? – слабым голосом спросил он.
– Гуль[8], мой мальчик, – торжественно, почти шепотом ответил консул.
– Я думал, что их не существует, – забормотал Вальдо. – Думал, это сказки… и никаких гулей не бывает…
– Охотно верю, что близ Род-Айленда такие не водятся, – без тени издевки ответил ему консул. – Но мы сейчас в Персии… а Персия – это вам не Новая Англия.
Перевод с английского Григория Шокина
Тот, кто их видел[9]
– Неудивительно, что на днях вы были поражены, – сказал первый помощник, – когда я сказал вам, что видел сирен. Вы, должно быть, подумали, что я сошел с ума.
Я ничего не ответил. Было слишком темно, чтобы он мог разглядеть мои губы, и его голос был глуше, чем щелканье ножниц старшей из трех мойр. Мужчина прислонился к перилам, мочаля мундштук курительной трубки. Я откинулся на спинку шезлонга и уставился на бесчисленные легионы тропических звезд. Барк покачивался на якоре невдалеке от мелкой гавани Гонолулу. Мучительно близко, всего в нескольких милях от нас, между черной тенью Даймонд-Хед и краем пролива, виднелась низкая мерцающая желтая полоса, обозначавшая побережье – от Вайкики до города.
Первый помощник был интересным мужчиной. Прежде всего, он был феноменально глух – другого такого невосприимчивого к звукам человека я попросту не встречал. Его слух был не столько нарушен, сколько полностью уничтожен, его не существовало вовсе. Тем не менее он умудрялся выполнять – и хорошо, стоит заметить, – обязанности, связанные с его должностью и профессией, в чем я убедился за время восьминедельного плавания. Еще было очевидно, что этот мужчина – не прирожденный моряк, а скорее невезучий джентльмен, который подался в море за неимением лучшей доли. Вскоре я понял, что это не просто моя догадка, а твердое убеждение всех пассажиров корабля. Из многочисленных бесед с ним я знал, что он был человеком не одного лишь знатного происхождения, но еще и хорошо образованным, утонченным. Я предположил – и догадка обернулась фактом, – что он прошел оксфордскую или кембриджскую школу.
Мужчина сунул трубку в карман, наклонился ко мне и начал монолог, подобный многим из тех, что я слушал в прошлые вечера; монолог такого рода, что я не мог ввернуть ни вопроса, ни лишнего слова. Мне предстояло дослушать до конца – или не слушать вовсе.
– Вы удивились, – сказал он, – когда я сказал вам, что видел сирен, но я не безумец. Все произошло лет шесть назад, в 1879 году. Я тогда был в Нью-Йорке, и у меня возникли обычные трудности с поиском корабля из-за глухоты. Мой поручитель обратился к капитану Джорджу Эндрюсу – «Балаган», так его посудина называлась, – тот устроил мне краткое собеседование, ну и решил, что я сгожусь.
«Нам предстоит приключение, – сообщил он мне с глазу на глаз, – и потребуется такой человек, что будет выполнять приказы и держать язык за зубами».
Я сказал ему, что готов на любой риск. С легчайшим смешанным карго – чуть больше половины балласта – мы отправились на Гуам, на рынок. Меня тогда назначили вторым помощником капитана, а первым стал дюжий швед по имени Густав Обринк. Как я впервые сел с ним за один стол – так произвел он на меня впечатление безмерно жадного человека. Не только, значит, поглощал он еду с огромным аппетитом – так еще и, наевшись до отвала, всем своим видом сообщал: эх, мало, еще бы. Казалось, ему вообще нет разницы, что есть, лишь бы за ушами хрустело. Никогда еще не видел, чтоб даже огромный мужик такие аппетиты проявлял. В равной степени Обринк был непомерным любителем выпить – ибо количество кофе, принимаемое им за одну трапезу, просто поражало воображение. В перерывах между приемами пищи он постоянно испытывал жажду и потреблял невероятное количество воды. Он постоянно подходил к бочке у двери камбуза и пил из нее – при этом громко причмокивая губами, наслаждаясь простой водой, будто редким вином.
Когда мы собрались договариваться о вахтах, капитан Эндрюс посоветовал менять человека на боцманском посту каждую неделю. Обринк поинтересовался почему. Капитан сказал ему, что задавать вопросы – не его дело. Швед согласился и отступил. По итогу у нас образовалось два крепких ирландских кандидата: высокий, худощавый малый по имени Пэт Райан со стороны Обринка и коренастый, плотно сбитый Майк Лири – с моей. Капитан на следующий же день приказал новоявленным боцманам перенести на корму койки и стол. Оказалось, эти двое столь непохожих друг на друга парней не менее прожорливы, чем наш Обринк. Они ели как животные. Тема еды и питья в принципе доминировала в их болтовне. Вся команда, как оказалось, состояла из любителей вкусно поесть, и капитан Эндрюс угождал их вкусам. «Балаган» оказался на удивление сытным местом; еда в каюты подавалась всегда в достатке, а камбуз поддерживался в завидном порядке.
Вскоре после того, как капитан Эндрюс убедился, что команда полностью протрезвела после попоек на берегу, он созвал всех на корму и объявил, что стюард будет подавать грог ежедневно до дальнейших распоряжений. Естественно, все обрадовались. После этого у нас в каюте каждый день было хорошее дешевое вино. Когда капитан Эндрюс решил, что оба помощника капитана и оба боцмана – трезвомыслящие люди, он поставил бутылку виски на стойку над столом и держал ее там всегда наполненной. Было любопытно наблюдать, как Обринк, Райан и Лири прикладывались к ней. Господа держались в рамках приличия, решив не подрывать оказанную им честь, но одно то, как они смаковали каждую каплю, с каким нежным удовлетворением делали каждый глоток, с каким нетерпением ждали следующего, – о да, одно это было впечатляющим зрелищем.
Словом, капитан Эндрюс поддерживал хорошую дисциплину. Мы пересекли границу и обогнули мыс Доброй Надежды без каких-либо происшествий. Но когда мы отплывали от Мадагаскара, Обринк, спустившись на палубу за своим секстантом, не заметил его на месте. Корабль обыскали, и капитан Эндрюс устроил допрос. Но секстант так и не был найден, и никто не пролил свет на то, как прибор исчез. После этого капитан в одиночку проводил все наблюдения и расчеты, связанные с курсом нашего следования.
И вот тогда-то началась череда беспорядочных смен нашего курса. Мы продолжали петлять в течение шести недель, пока команда не стала говорить только об этом и открыто заявила, что тут что-то нечисто. Конечно, никто из нас, кроме капитана, не мог определить наше местоположение. Мы знали, что находимся в южных широтах, между пятьюдесятью и ста десятью градусами восточной долготы, но в таком-то диапазоне с тем же успехом мы могли находиться, по сути, практически где угодно.
С тех пор как мы покинули Нью-Йорк, погода на море стояла весьма умиротворенная. Но когда шторм добрался-таки до нас, нам пришлось несладко. Когда он прошел, до всей команды быстро дошло: мы заработали серьезную пробоину. Проведя день и следующую ночь за откачкой воды, мы наконец сдались и пошли занимать лодки. Капитан Эндрюс взял себе на борт кока и юнгу, поручил каждому боцману по шлюпке с двумя матросами и велел нам держать курс на северо-восток. Когда мы с Обринком спросили, на какой же широте и долготе мы сейчас находимся, капитан сказал, что это его дело. Пока мы откачивали воду, он распорядился снабдить лодки провизией, и их подготовили на славу. Мы сошли с корабля при ясном небе. Ветер после шторма дул слабо, зато зыбь на поверхности наблюдалась хоть и ленивая, но мощная. Мы спустились на воду ближе к закату.