– Они не настраивали лягушек против нас, Генри. Лягушки нас любят. Они – вестники.
– Ну разве можно верить в такую чушь? Эти квакающие дармоеды тоже не на нашей стороне. С самого начала так было – не поверю, что сейчас оно иначе обстоит. – Тут Генри грустно усмехнулся. – Да, я исполнил свою угрозу! Я передушил, переморил их всех до последней. Я нарезал добрую милю проволоки на узелки для их поганых зеленых шей. Весь день трудился – и вот, видишь, дело сделано: в лесах ни одной не осталось.
Мэри опустилась в кресло у окна и со страдальческим видом подперла руками свои дряблые щеки.
– Ты поступил скверно и безжалостно, – пробормотала она. – Добром это не кончится. Лягушки были нашими друзьями. Единственными… других у нас нет.
– Да они же натравили их на нас, Мэри! Истощили урожай, мешали курам класть яйца, коровам – давать молоко… Я рад, что расправился с ними. Пусть уразумеют: уж кто-то, а я не стану сидеть сложа руки!
– Ты пожалеешь об этом, Генри. Лягушки пытались нас оберечь, а ты их убил. Думаешь, тебе это сойдет с рук? Нас с Питером давно ждут. И тебя уже заждались. Им не понадобится много времени, чтобы заявиться и забрать нас всех. Пока у нас были лягушки, предупреждающие об опасности, оставалась и надежда, а теперь надеяться не на что. У нас больше нет друзей даже в лесах. Эти твари сцапают нас, Генри, они заберут нас под свой каменный круг, и мы ничего не сможем сделать. Ты бы знал, как я радовалась, когда поняла, что лягушки предостерегают нас! Да, в плане обороны дома от них, конечно, проку никакого… да и шумные они… но радели, радели же за нас, зелененькие!.. Теперь все знают, что отец Джима не вернется в свою могилу. Они не станут больше блюсти их с ним договор. Но с лягушками еще оставалась какая-то надежда. Они будто препятствовали всякому произволу теневиков. Мне с ними так хорошо было…
Генри упрямо поджал губы и махнул рукой на ее тираду, перешедшую в сомнамбулическое старческое бормотание.
Питер проснулся после полуночи. Он сел, протер глаза и ошеломленно огляделся. Что-то стучало в оконное стекло. Питеру не хотелось вставать с постели. Ночь была холодной, и он чувствовал себя тепло и уютно под толстыми одеялами. Но что-то невероятно настойчиво и монотонно пыталось привлечь его внимание молотьбой по стеклу: тап, тап-тап, тап, тап, тап-тап, тап…
Медленно и неохотно Питер откинул одеяла и спрыгнул на пол.
– Иду, иду, – отозвался он, – уже иду. Я открою окно… я сделаю все, что вы захотите… да-да, открою-открою, полностью отворю…
Он прошлепал босыми ногами по полу, дрожа. Его сердце колотилось со страшной силой, глаза заволокла пелена запоздалого страха. Однако, подойдя к окну, Питер понял, что на него никто с той стороны не смотрит, если не считать выпученного слепо-серебристого ока луны. Еще не до конца стряхнув сонливость, парнишка чувствовал себя жуком, ползущим через медленно застывающий янтарь: медленным, неуклюжим, слишком большим для этой вязкой окутывающей среды кругом. Пальцы сами потянулись к защелке; створка, скрипнув, отворилась – и ветер обдал его испуганное, бездумное лицо, взъерошив непослушные рыжие волосы. В иное время Питер испугался бы последствий такого безрассудного поступка, но он пребывал сейчас под властью столь сильного и подхлестнутого самым искренним любопытством побуждения, что действовал инстинктивно, не задумываясь. Потом минуту-другую он вглядывался в колеблющуюся заоконную тьму и принюхивался к исходящим от земли испарениям. Затем, покачав головой, Питер неуверенным шагом прошел обратно к кровати.
– Там никого нет, – пробормотал он. – Я думал, что там кто-то будет, но, должно быть, ошибся. – Сделав неопределенный жест рукой, парнишка забрался в постель.
– Я боялся, что там может быть кто-то из леса, – добавил он, натягивая одеяло до самых щек. – Кто-то живой, как… как те штуки, что я увидел на восьмой день рождения.
Несколько мгновений Питер лежал, уставившись в потолок. Его незрелый, прочно увязший в болоте детства разум был полон образов, воспоминаний, смутных впечатлений из безрадостного, мрачного прошлого.
– Неудобно спрашивать, что находится там, куда забрали моего деда, – проронил он. – Лучше не спрашивать, куда делся дедушка, когда все началось. Меня там не было, но я слышал, как мама говорила, что это ужасно и что дедушка все равно был очень плохим человеком. Говорила, что заключила с ним договор о возвращении…
…Однажды, много лет назад, когда Питеру было восемь лет, он увидел, как дедушка разговаривает с кем-то едва ли человекообразным. В комнате было темно, и мальчик не смог хорошо разглядеть загадочного гостя: тот стоял в углу, возле камина, и дедушка с ним общался. Гость был не таким высоким, как дедушка, и горбился, будто у него на спине висел бурдюк. Питер не мог толком рассмотреть его лицо, не мог даже угадать, где дóлжно лицу этому находиться на голове, напоминающей повернутый вершиной вниз тупоугольный треугольник. Гость дурно пах, но как-то по-особому дурно, не как тухлятина или мусор, и Питера слегка мутило. Тошноту он мог бы преодолеть, но страх от вида треугольной головы – нет, вот поэтому он и поспешил юркнуть обратно к себе в комнату.
Когда он рассказал маме о том, что увидел, та чуть не упала в обморок. Она сказала:
– Видишь, этого-то я и боялась. Твой отец с ними тоже говорил. О, почему я только за него замуж вышла! – Она наклонилась и чмокнула сына в макушку. – Бедный мой малыш! Раз ты их тоже видишь… они и к тебе когда-нибудь придут!
– А кто это был, мам? – спросил маленький Питер. – Скажи, пожалуйста…
– Станешь старше – поймешь, – ответила она. – А пока – незачем тебе такое знать.
Долгое время Питер ничего подобного больше не видел, но перед смертью дедушка ему сказал:
– Они тоже хотят жить спокойно. Они сюда прибыли давно, из очень дальних краев. И все, что им нужно, – чтобы их никто не трогал. Но я их растормошил. У них есть такое знание, как человека в землю схоронить, но чтобы он не умер, а перенесся туда, откуда они родом, или даже дальше. В такие фантастические края, что дух захватывает. Но такая жизнь всегда обменивается на другую: либо кого-то из теневиков, либо кого-то из людей. Сам их старейшина мне так сказал. Он говорил, что, если я помогу им и всех отважу от леса, он проведет меня туда, куда мне нужно, но только ненадолго. Но я его обхитрю. Я пробуду там так долго, как мне надобно, и ни эоном меньше. И пусть они сами придумывают, как это устроить. Пусть сами решают, за чей счет я там пробуду…
Похоже, большой проблемой стало то, что дедушка однажды ушел и не вернулся. Он так и не сдержал данного обеим сторонам обещания. Да, странные существа в лесу хотели «жить спокойно», но теперь не могли: приходилось им терпеливо ждать возвращения деда. А он ушел куда-то далеко – похоже, в те самые «дальние края». Он странствовал и, судя по всему, возвращаться не собирался – так долго, как только получится. Все это время его теневые приятели стерегли дедушкино место захоронения на холме – и ждали. Очень долго, до такой степени долго, что это потихоньку начало выводить их из себя.
Питер запомнил, как мама сказала, что теневики и к нему когда-нибудь явятся. Очень смутно он понимал, что рано или поздно они за ним придут. Может, поэтому отчим ему и запрещал ходить в лес. Может, поэтому в лесу ему порой становилось безотчетно страшно. Видимо, когда кто-то заключал некий «договор» с теневиками и плевал на условия, они приходили и забирали кого-то из родственников – когда им надоедало ждать. Сначала они, конечно, только намекали, каким-то образом вмешиваясь в уклад жизни и делая землю неплодородной, скот – вялым и бесплодным, лесное зверье – агрессивным. Только это про них Питер и понимал. Еще он понимал, что мама знала: дедушка не вернется. А кому захочется? Если ради тех краев, куда он направился, он готов был заложить свою жизнь и улечься под пахнущий прелью и дождем холм, заросший травой, под каменный круг – значит там ждало его что-то по-настоящему увлекательное и ценное. Что-то, чего здесь, как ни старайся, не обрести. И Питер совсем не винил дедушку в том, что тот не торопится назад. Он понимал: как только дедушка вернется, ему придется лежать под холмом взаправду, в кромешных потемках, разлагаясь и нигде больше не странствуя.
– Но если бы мне выпала возможность гулять в интересных местах целую вечность, – рассуждал мальчик вслух, – там, где всегда что-то происходит и где меня кто-то будет любить… я бы, конечно… да, я бы никуда не торопился, ведь гулять по траве – это гораздо приятнее, чем лежать под ней и чувствовать, как земля забивается тебе в нос…
Дремота одолевала Питера. Несколько секунд парнишка еще боролся с ней, но постепенно его мысли перестали крутиться вокруг населенного тенями прошлого. Закрыв глаза, он расплылся в умиротворенной улыбке. Его разум, очищенный от всех образов, снова превращался в чистый лист, незапятнанный и потому самодостаточный. Питер спал спокойно, отрезанный от мира, совершенно не подозревая, что в комнате больше не один.
Существо, появившееся за окном, какое-то мгновение стояло, неуверенно балансируя на стальной планке подоконника. Роса и еще какая-то странная жижа стекала по нему. Оно посмотрело недолго, издало странный каркающий звук и проворно спрыгнуло наземь.
Из темноты возникла еще одна фигура, похожая. За ней – еще и еще. Они бесшумно шмыгали по двору дома, собираясь на крыльце, за сараем, у опрокинутой садовой тачки, и замирали – будто ждали еще кого-то. И вот этот «кто-то» явился. Этот новый «кто-то» был куда крупнее, чем все остальные; с его непропорционального треугольного черепа ниспадали колтуны черных волос или шерсти. Он был старше и зловреднее их всех, темнее и древнее. Подождав, когда все остальные подтянутся поближе, образовав круг, он наклонил голову к ним. Во тьме блеснули белые зубы и две пары маленьких, похожих на далекие холодные звездочки, глаз. Он глухо зашипел: звук был такой, словно прокололи автомобильную шину…