не хотел писать это письмо. Мистер Палгрейв также вспомнил, что в то время в его голове царила путаница, – воспоминания о самом процессе составления послания угасли, да и по итогу он его даже не отправлял… вроде бы не отправлял. Странные дела, очень необычные! Несомненно, он умудрился как-то подать заявление о переводе в Трапезунд… туда ему было приказано отправиться!
Шарлотта-Амалия, этот кокетливый женственный городишко, слишком яркий, очень уж утонченно-красивый и экзотичный для его суконной британской души… он спланировал его отъезд, подтолкнул его к такому шагу, выгнал его взашей. Консул сидел за своим столом, с грустью думая о многих вещах. И тут ему на помощь пришла гордость. Он вспомнил все оскорбления, нанесенные ему тут, все эти неосязаемые подначки: еле слышимую музыку с наложенными поверх абсурдными, тарабарскими стишками, стук кастрюль, ропот и гул барабанов в холмах – этих отвратительных барабанов в ночи, столь почитаемых местным темнокожим людом, сколь ни бейся над ним – суеверным… Так и будут они по ним лупить – ныне, присно, во веки вечные: ом-бом, ом-бом, ом-бом-бом…
Вскоре мистер Палгрейв, не верящий в магию и с презрением относившийся ко всему, что звалось «сверхъестественным» или «оккультным», веривший только в такие вещи, как здоровое питание, родословная, физические упражнения, корона Британской империи и неизменная неполноценность иностранцев, – так вот, мистер Палгрейв пришел к выводу, что каким-то образом, не предусмотренным его философией, Шарлотта-Амалия сыграла с ним очень подлую шутку – каким-то абсолютно неведомым ему образом.
Придя в себя, консул начал изучать свои пожитки – уйму вещей, без которых ни один себя уважающий британский джентльмен не мыслит собственного существования. Он направил начальнику порта холодно-вежливую записку с просьбой уведомлять его о прибытии судов, следующих в порты Средиземноморья или Черного моря – например, в ту же Одессу, – и начал набрасывать мелким, аккуратным почерком список непременных визитов, какие ему нужно будет нанести до отбытия. В перерывах между этими трудами он сочинял различные вежливые, но сдержанные послания, и в самый разгар этих занятий черный Клод позвал его на завтрак.
Направляясь в столовую, слуга остановился в дверях кабинета и с осуждающим видом посмотрел на своего работодателя.
– Да? – вяло спросил мистер Палгрейв, заметив, что Клод хочет обратиться к нему.
– Вы должны оставить нас, сэр, – сказал Клод вежливо, без какой-либо интонации или ударения на словах, указывавших бы на то, что он задает вопрос.
– Да, я скоро уезжаю, – бесстрастно ответил мистер Палгрейв. Он ничего не добавил к этому заявлению. Он был суровым хозяином – справедливым, но скупым на похвалу или участие; верившим, что у обслуживающего класса – свое место и будет лучше, если они на нем и останутся.
В последнюю ночь на острове, еще более беспокойную, чем та, когда сон облачил его в одежды и кандалы Фирдуси, мистер Палгрейв заметил: барабаны настойчиво повторяют какое-то послание где-то там, высоко в горах.
Ни Клод, имевший, будучи кучером-дворецким, самый прямой выход на хозяина из всех слуг в доме, ни старая Мелисса, ни кто-либо другой не сделали никаких дальнейших замечаний по поводу отъезда консула. Три дня спустя мистер Палгрейв взошел на борт судна под голландским флагом, следующего в Геную, – с твердым намерением забыть об острове, о насмешках его жителей и обо всех непонятных тамошних чудесах.
И все же, когда память волновалась – а это случалось часто до самого конца его дней, – мистер Палгрейв задавался вопросом, откуда же Клод узнал тогда, что он уезжает.
Перевод с английского Григория Шокина
Ботон
I
Вечером, во время ужина, Пауэрс Мередит случайно уронил мыло в ванной своей комнаты в клубе «Нью-Йорк Сити». Пытаясь поднять его, он нечаянно ударился головой о раковину, что привело к сильному ушибу и появлению заметной шишки на его голове.
После ужина в гриль-баре и в отсутствие каких-либо планов на вечер Мередит решил посетить клубную библиотеку, в этот час пустовавшую. Он устроился с книгой под тенью лампы и иногда случайно задевал головой спинку кожаного кресла, что напоминало ему о неприятном случае в ванной.
После многократного повторения этого сценария, когда Мередит начал чувствовать нервное напряжение, он резко развернулся поперек кресла, вытянув ноги за подлокотник. Библиотеку больше никто не посещал. Отдаленные щелчки еще доносились из бильярдной комнаты, где двое мужчин играли в шары. Однако Мередит, поглощенный своей книгой, не обращал на них внимания. Только шум дождя за окном и проникал в его сознание. Все еще увлеченный книгой, Мередит перевернул девяносто шестую страницу – и неожиданно вздрогнул от глухого грома, донесшегося издалека, подобно отголоску взрыва.
Подняв брови и сжав пальцы в кулак, Мередит осторожно прикоснулся костяшками к странице, затем настороженно вслушался. Грохот повторился: можно подумать, где-то совсем рядом обрушилось высотное здание! Возможно, и впрямь – катастрофа? Отложив книгу, Мередит, подчинившись порыву, понесся к двери. Спускаясь по лестнице, он ни с кем не столкнулся. Однако в предбаннике двое мужчин разговаривали, ничуть не примечая происходящее. Мередит бросил на них быстрый взгляд, удивившись такому равнодушию, затем решительно открыл дверь на улицу и застыл в изумлении.
Тишь да гладь. Ни воя сирен, ни пылевого облака вдали.
Ливень стих до легкого моросящего дождя. Огни городских фонарей отражались на сыром асфальте. На Бродвее привычные крики прохожих должны были сотрясать воздух! Однако, когда Мередит наконец добрался до Таймс-Сквер, он наткнулся лишь на обычный хаос одиннадцатого часа. Вдоль Шестой Авеню бесчисленные такси слились в яркий поток. Автомобили, «гуляя» от полосы к полосе, искали свободные места в полуночной кутерьме близ театра «Нью-Йорк Ипподром». На углу одинокий полицейский в дождевике следил за трафиком, периодически давая водителям отмашки. К своему удивлению, Мередит заметил, что с городом все в порядке. Но что за звук бедствия он тогда слышал?
Вернувшись к входу в клуб, Мередит замедлил шаг и нахмурился. Потом, минуя по три ступеньки за шаг, он поднялся в приемную и подбежал к стойке регистрации гостей клуба.
– Пожалуйста, принесите мне в номер экстренный номер газеты, как только он будет выпущен, – попросил он у секретаря, а затем, еще более смущенный, чем прежде, вернулся в свою спальню. Через полчаса, когда Мередит лежал в постели, размышляя о странных событиях этого вечера, он вдруг осознал, что слышит отдаленное, хаотичное жужжание. Прослеживалось в этом новом отголоске глубокое, мягкое и настойчивое смешение сонма бесчисленных голосов, и сквозь эти голоса пробивалась довлеющая над ними, упорная нота ужаса. Мередит обнаружил, что вслушивается, затаив дыхание и напрягая все силы, чтобы уловить крики страха и отчаяния, вгоняющие его в крайне неуютное чувство.
Весь день Мередит провел в беспокойстве, выискивая в газетах статьи о таинственной катастрофе, но ничего не нашел. Никаких экстренных выпусков ему не доставили. Вскоре он понял, что был единственным свидетелем (если не сказать точнее – слушателем): мир ничего не знал о случившемся! Улегшись в постель вечером, Пауэрс погрузился в глубокий сон почти сразу же.
В воскресный день, на рассвете, Мередит оставил набитый читальный зал, перенеся свою книгу в спальню после позднего ужина. Он решил почитать в уединении, но внезапно его внимание отвлек свист, издаваемый развевающейся на ветру шторой. Мередит прервал свой досуг, намереваясь подняться и поправить ее. Но стоило ему оторвать взгляд от страниц, как тут же раздался звук – словно где-то вдалеке громыхнули створкой тяжелой звуконепроницаемой двери. Пауэрс окаменел от страха, невольно обмер, ловя каждый звук. Он вдруг ощутил, как его слух обрел гармонию во множестве звуков: крики, удары, свист мечей, тетивы и стрел. С таким чужеродным, отвращающим в своей обыденности стуком затворилось окно!.. И вот уже перед глазами бегут совершенно незнакомые картины…
Транс оставил его, и Пауэрс понял, что по-прежнему стоит в спальне. Волна дурноты охватила его, заставив пошатнуться. Ощущая себя измученным и болезным, пошатываясь, он направился в ванную комнату, чтобы омыть лицо. Слух по-прежнему оставался ужасно обостренным, и он вдруг замер, держа полотенце в руках.
Нет, в этот раз – только шум ветра, раскачивающего оконные шторы.
Мередит повесил полотенце на крючок и вернулся в кресло.
До обеда оставался всего час, но ему крайне требовалось попасть туда, где были бы люди, не являвшиеся плодом его воображения! Вполне сойдут и официанты.
Чтобы не расставаться со стариком Кевинью, единственным посетителем столовой в такую рань, Мередиту пришлось отказаться от своих привычных блюд. Необычно сытная еда в это время суток заставила его чувствовать сонливость, и после обеда Пауэрс растянулся на диване перед одним из двух каминов в полупустой гостиной, погружаясь в глубокий сон. Незадолго до трех часов дня Мередит проснулся уставшим и, как только пришел в себя, начал различать сначала нечеткие, а потом все более отчетливые звуки далекого побоища – ужасный, ревущий океан гнева, словно кто-то прижал к его голове громкоговоритель.
Тем временем старик Кевинью, дремавший на соседнем диване, медленно поднялся, кряхтя, и неуклюже подошел к Мередиту.
– Что с вами не так, молодой человек? – поинтересовался он.
Старик лучился радушием; по нему сразу видно – человек сострадательный. Мередит, не в силах сдержаться, поведал ему свою историю.
– Странное дело, – пробормотал старик, когда Мередит закончил свой рассказ, достал огромную сигару и стал пускать кольцо дыма за кольцом в воздух. Казалось, старик что-то обдумывает, застыв в многозначительном молчании. И вот Кевинью заговорил:
– Разумеется, оторопь ваша понятна, юноша. Но вы воспринимаете все окружающее без помех, верно? Все правильные, скажем так, звуки до ваших ушей доходят должным образом, насколько я понял. Уму непостижимо! Дар особого слуха открывается лишь тогда, когда кругом вас тихо. В первый раз вы читали, во второй раз лежали в постели, в третий раз снова читали – здесь, неподалеку… ежели я не храпел тем часом, вы и тут были погружены в полную тишину. Давайте-ка проверим мою гипотезу прямо сейчас. Сидите спокойно, и я тоже не шелохнусь. Посмотрим, услышите ли вы что-либо.
Мужчины погрузились в молчание, и некоторое время Мередит не замечал никаких необычных звуков. Но стоило тишине укрепить позиции, как из ниоткуда возник ставший уже знакомым Пауэрсу набор звуков: смертоносная битва где-то вдалеке, бряцание оружия и крики павших. Мередит молча кивнул старому Кевинью, и на уступчивом бормотании старика звуки резко оборвались.
Потребовалось много усилий, прежде чем Мередита удалось убедить обратиться за врачебной помощью. Медики, напомнил ему Кевинью, будут молчать обо всем странном или неловком. Такая уж у них профессиональная этика…
В тот же день они вместе отправились в город к доктору Гейтфилду, известному специалисту. Врач выслушал всю историю с безмолвным, профессиональным вниманием. Затем он проверил слух Мередита с помощью различных тонких инструментов. В конце концов он высказал свое мнение:
– Мы знакомы с различными «ушными шумами», мистер Мередит. В некоторых случаях расположение одной из артерий слишком близко к барабанной перепонке рождает «ревущие» звуки. Есть и другие случаи, похожие. Я исключил все подобное. Ваш организм находится в отличном состоянии с физической точки зрения. Думаю, вам – к психиатру.
– Но… – начал возмущаться уязвленный Пауэрс.
– Я не намекаю здесь на психическое расстройство, поймите! Рекомендую посетить доктора Каулингтона. Кажется, тут – случай того, что иногда называют «яснослышанием» или чем-то подобным. А в этом Каулингтон разбирается куда лучше меня. Слуховой аналог «ясновидения» – вот что я имею в виду. «Второе зрение», конечно, связано с глазами, но оно ментальное по своей природе; и, хотя часто есть некоторый физический фон, я ничего не знаю об этих явлениях… Надеюсь, вы последуете моему совету и обратитесь к коллеге Каулингтону!
– Допустим, – бросил сухо Мередит. – Где он живет? Направлюсь к нему сразу же: не вижу причин тянуть.
Доктор Гейтфилд проявлял сочувствие под своей довольно холодной манерой вести дела в русле исключительного профессионализма. Отставив все диагностические вопросы, он вмиг обратился в услужливого, учтивого джентльмена. Он позвонил своему коллеге, психиатру, а затем удивил Мередита и Кевинью, лично сопроводив их к доктору Каулингтону. Психиатр оказался высоким, худощавым и довольно добродушным человеком, с тяжелыми черепаховыми очками на выпуклом носу; его волосы песочного цвета разделял аккуратный пробор. Он с самого начала проявил заметный интерес к делу. Выслушав рассказ Мередита и отчет Гейтфилда, он подверг Мередита долгому осмотру – от которого последний, хоть и чувствовал себя так, будто побывал на столе прозектора, ощутил все же облегчение.
Было решено, что Мередит должен немедленно взять отпуск на несколько дней, переехать в дом доктора Каулингтона и побыть под «живым» наблюдением.
На следующее утро он пришел к врачу, и ему предоставили уютную комнату наверху, с множеством книг и удобным диваном, на котором, как предложил психиатр, в лежачем положении Пауэрс должен был проводить бо́льшую часть своего бодрствования, читая.
В понедельник и вторник Мередит, после искусных заверений доктора Каулингтона больше не расстраиваясь при явлении странных звуков, чутко прислушивался к тому, что могло дойти до него из другого – и, казалось, очень беспокойного – мира! Прислушиваясь в течение долгих периодов, не прерываясь никакими слуховыми отвлекающими факторами, он внимал драме великого сообщества, находящегося в парализующей хватке страха и борющегося за выживание против непреодолимой, неминуемой, ужасной гибели.
Примерно в это же время, по предложению доктора Каулингтона, он начал записывать некоторые слоговые схемы криков – настолько точно, насколько это было возможно, на чисто фонетической основе. Звуки не соответствовали ни одному из известных ему языков. Слова и фразы были размыты и испорчены каким-то непрерывным яростным ревом, похожим на шум водопада. Рев оставался стабильным отличительным фоном для всех звуковых посланий, являвшихся в периоды тишины и покоя. Отдельные слова и фразы были совершенно неразборчивы. Полученные заметки выглядели так, что ни Пауэрс, ни Каулингтон не могли соотнести их с каким-либо современным или древним языком. Когда их читали вслух, меньшей тарабарщиной они не казались.
Эти странные термины были очень тщательно изучены доктором Каулингтоном, самим Мередитом и не менее чем тремя профессорами археологии и сравнительной филологии. Один из экспертов, археолог, был другом Каулингтона, а двое других были приглашены со стороны. Все эти знатоки древних и устаревших языков с величайшей учтивостью выслушали попытки Мередита объяснить кажущуюся звуковую обстановку: почти всегда какие-то битвы, крики и то, что Пауэрс принял за обрывки произнесенной в момент крайнего отчаяния молитвы. Часть материала пришла к нему в форме неких хрипло звучащих воплей; когда Пауэрс попытался воспроизвести их, никто из профессоров даже не улыбнулся. Они восприняли его случай в высшей степени серьезно, на что сам пациент не смел и рассчитывать; изучали его письменные заметки с предельной тщательностью. Вердикт был единогласен и, в случае более молодого и догматичного филолога, категоричен: звуки совершенно расходились с любой известной речью, включая санскрит, индоиранский и даже гипотетические аккадские и шумерские разговорные языки. Транскрибируемые слоги не соответствовали ни одному известному языку, древнему или современному. Азиатские языки также отпадали.
Три профессора ушли, а Мередит и доктор Каулингтон снова просмотрели записи. «И, и, и, и, – писал пациент. – Р’льех! Йех-ньа, йех-ньа, цог – цог-ан-ну». Всего одна группа слов образовывала нечто вроде непрерывной речи или предложения, и ее Мередит умудрился зафиксировать более-менее точно, записав: «Йот, йот, натикай-о, до йан тхо – тхут-тхут». Было много других криков – и, как он считал, звучали отчаянные молитвы, столь же странные и далекие от проторенных путей признанной человеческой речи, как и все то, что было зафиксировано на письме.
Вполне возможно, именно из-за того, что Мередит был сосредоточен на этом деле с запомненными словами – его личный интерес к ним, естественно, усиливался доктором Каулингтоном и тремя экспертами, – впечатления во время сновидений как раз в это время вдруг стали заметно острее. Эти сны были непрерывными и последовательными с тех пор, как начались несколько ночей назад, но в эту ночь, после тщательного исследования слов и слогов, Мередит с поразительной внезапностью начал всерьез разбираться в том, что его окружало, – в незнакомом городе пламени, конфликтов, неразберихи ревущего океана. Впечатление от его сна в ту ночь было таким совершенным, ярким; столь резко идентично условиям бодрствующего состояния, что он не мог отличить грезу от яви!
Все, что Мередит мысленно вынес из этого ночного сна, ясно и определенно присутствовало в его сознании. Ему казалось, что он даже не спал; что он не вышел из обычного ночного отдыха в привычные обстоятельства раннего утреннего пробуждения. Скорее это было похоже на то, как если бы он очень резко перешел из одной вполне определенной жизни в другую; как будто он, выйдя из театра, оказался в совершенно не связанной с ним пост-театральной жизни Таймс-сквер.
Одна из особенностей ситуации заключалась не только в том, что сменяемость ряда сновидений была непрерывной во времени – с поправкой на промежуточные периоды тех дней, что Пауэрс провел здесь, в тихом доме доктора Каулингтона, но и в необычайном осознании, открывшемся Мередиту. Почти последовательный сон, оказывается, выступал своего рода летописью событий нескольких дней из тридцатидвухлетней жизни в некой цивилизации на грани предвещавшей печальный исход катастрофы! В своих сновидениях Мередит видел себя Ботоном, военачальником вооруженных сил великого края Людекта, в юго-западной части континента Атлантида. Каждому атлантскому школьнику известно, что этот район был колонизирован восемнадцать столетий назад серией миграций с главного материка. Язык Наакаль с незначительными вариациями, но не такими мизерными, как различие американского и британского английского, был общим для обоих континентов.
Из родной Людекты генерал Ботон совершил несколько путешествий на материк. В первый раз он посетил Гуа, центральную восточную провинцию, учинив грандиозное турне сразу после того, как в возрасте двадцати двух лет закончил обучение в Людектском колледже военной подготовки. Таким образом, он, как и многие другие образованные атланты из высших классов, был знаком не понаслышке с высокоразвитой цивилизацией метрополии. Эти культурные контакты были поддержаны его вторым визитом и еще более укрепились незадолго до явленного Пауэрсу в сновидениях периода – когда в возрасте тридцати одного года Ботон, будучи уже в звании генерала, был отправлен послом в Аглад-До, совместную столицу объединенных юго-восточных провинций Иш, Кнан и Буазон. Это был один из самых серьезных дипломатических постов во второй по важности коалиции главного материка.
Ботон пробыл послом всего четыре месяца, а затем был резко отозван без объяснения причин – как он вскоре обнаружил по прибытии домой, в угоду частной просьбе самого императора. Дипломатические бонзы не осуждали Ботона за что-либо и не знали причины, по которой власть потребовала встречи с военачальником. Не было ни объяснений, ни каких-либо обвинений, но Ботон чувствовал, что за его увольнением стоит что-то серьезное. Все подозрения он держал в тайне. Причину он остро – и очень хорошо! – осознавал.
Требования должности довольно часто приводили Ботона в Метрополис, столицу цивилизованного мира. В этот великий город, также известный под названием Алу, со всех освоенных концов света стекались дипломаты, художники, философы, торговцы, капитаны судов. В больших складах из твердых пород камня, вдоль бесчисленных пристаней были нагромождены различные товары со всего света: ткани и благовония, странные животные, услаждающие взор любопытных домоседов. В бесконечных лавках и на рынках торговали цветными тканями и шелками, трубами и цимбалами, трещотками и лирами; деревом и мебелью; причудливо вырезанными фигурками из мыльного камня, разными мазями для умащения тела. Здесь были туники и сандалии, пояса и шлепанцы из разных сортов кожи, зеркала из полированной меди, железа и олова, кровати разных форм, подушки с лебяжьим пухом, столы, сундуки, стулья, комоды и подставки для ног с интарсиями[80]. Здесь были занавески, разные полотна, рулоны пергамента, щипцы, абажуры для ламп, изготовленные из шкур животных; стальные светильники и масло для них; гончарные изделия, горшки разных размеров и форм. Были тут разные вина и яства, сушеные фрукты и мясо, мед, хлеб из ячменя и белой муки. Оружейники торговали разнообразными булавами, топорами, мечами и кинжалами, броней из пластин и кольчуги, ножнами, щитами и шлемами, каковые носил и сам Ботон со своими солдатами. Здесь можно было увидеть дорогие балдахины и замысловатые паланкины для знати, носимые рабами по узким улочкам и широким аллеям Метрополиса. Там было изобилие ковров: из отдаленной Лемурии и самой Атлантиды, из тропической Антиллеи, из далеких горных регионов главного материка, где тысячи ткачей трудились за станками. Обычные коврики из войлока, роскошные ковры из шелка с южных земель, где росли тутовые деревья; мягкие драпировки со сложными узорами из шерсти горных овнов – всего этого было попросту не счесть. В Метрополисе-Алу, центре мировой культуры, жили философы со своими учениками, проповедующие идеи на площадях и меж улиц – непрерывно спорящие о конце человечества, о Высшем Благе и о происхождении материи. Здесь в огромных библиотеках содержались все научные и религиозные знания, творения искусства и мастеров цивилизации Атлантиды, накопленные за сорок тысяч лет. В храмах иерархи проповедовали о принципах жизни. Коллегии священников непрерывно изучали тайны четырех стихий, обучая людей бесконечному применению эзотерических принципов как в познании и творчестве, так и в повседневной жизни.
В эту увлекательную сокровищницу великой цивилизации посол Ботон наведывался как можно чаще. Превосходство его семейного происхождения, его собственный характер и личные качества, а также его служебное положение – все это в совокупности сделало его желанным гостем в покоях членов императорского двора и сиятельных персон.
Впечатлительный молодой человек, бо́льшая часть жизни которого до его назначения послом прошла в упорной подготовке к выполнению своих военных обязанностей и в их строгом исполнении, генерал Ботон наслаждался этими многочисленными социальными контактами. Он сделал карьеру не благодаря им, а тяжело трудясь в военных лагерях и на полях брани, во время многочисленных кампаний в составе постоянной армии Людекты.
Очень скоро он обнаружил в себе быстро растущее в силе и, по сути, естественное желание вести такой образ жизни, на каковой его происхождение и достижения вполне давали право – но коего он до сих пор был лишен из-за почти непрестанных требований, предъявляемых к нему практически непрерывной военной службой. Проще говоря, посол из Людекты страсть как хотел жениться на высокородной даме – предпочтительно из Метрополиса, с его утонченностью и широкой культурой. Дама эта, будучи образованной и влиятельной, вполне могла бы любезно подменить его на посольском посту. По истечении срока полномочий Ботон планировал вернуться вместе с супругой в родную Людекту и обустроить прекрасный дом; уйти с военной службы и стать сенатором. Таким представлял он подобающее для себя будущее.
В делах амурных Ботону в чем-то свезло, в чем-то – скорее нет. Дамой, отвечавшей ему взаимностью, была Нетвисса Ледда, дочь Нетвиса Толдона, приходившегося братом самому императору. Счастливой стороной этой бурной и внезапной любовной связи, заставившей весь свет Алу судить да рядить о ней, была вполне человеческая, практически идеальная совместимость между влюбленными. Их изначальное взаимное влечение почти в одночасье превратилось в устоявшиеся отношения. Через несколько дней после этого они очень сильно полюбили друг друга. С человеческой точки зрения, казалось бы, все складывалось как нельзя лучше. Все обстоятельства, за исключением одного (да и то – искусственного), обещали идеальный союз.
Увы, то искусственное обстоятельство обернулось непреодолимым препятствием, ибо Нетвисса Ледда, племянница императора, по праву принадлежала к наивысшей социальной касте империи. Ее отец, Нетвис Толдон, принимал непосредственное участие в управлении страной по праву происхождения: такова была традиция в империи. И невзирая на то что Ботон был человек больших достижений и великого мужества, чья семейная биография уходила корнями во времена более чем тысячелетней давности, в смутное прошлое до колонизации Атлантиды, чья репутация не имела себе равных в империи, – невзирая на все это, генерал Ботон был простолюдином! Таким образом, в соответствии с жестокой системой, господствовавшей при дворе в Алу, столице империи, он был безнадежно неправомочен. О браке не могло быть и речи.
Император, призванный уладить это неловкое дело, действовал быстро, вполне в духе человека, который уничтожает безнадежно раненое и страдающее существо в качестве акта милосердия. Император избрал единственно возможный путь в этих обстоятельствах, и генерал Ботон, не имея перед лицом властителя иного выбора, кроме как подчиниться, отплыл на корабле в Людекту, оставив в Алу самую отчаянную из всех надежд своей жизни непоправимо разбитой.
Для последующего поведения генерала Ботона, недавно ставшего послом Людекты в Аглад-До, были три вполне определенные причины. Из них первой и самой выдающейся была глубина, интенсивность и искренность его любви к Нетвиссе Ледде. Помимо всего возможного, он желал ее; и гордая душа Ботона была очень тяжело измучена и раздираема внезапной, неожиданной и произвольной разлукой, пусть даже на то и была воля империи.
Путешествие из Аглад-До в Людекту, через две части Великого океана и судоходные каналы, делившие пополам южный континент западного полушария, заняло семь недель. В течение этого периода вынужденного бездействия горечь и глубокое разочарование Ботона выкристаллизовались в ходе продолжительных размышлений, неизбежных в сложившихся обстоятельствах. Генерал Ботон прибыл в Людекту в таком душевном состоянии, каковое делало его готовым к любому повороту судьбы – лишь бы не к бездействию. Это его умонастроение стало второй определяющей причиной, ну а третьей – немедленное удовлетворение его стремления к деятельности. Во время его путешествия домой отвратительные вырожденцы из племен Гьая-Хау, обезьяноподобные рабы, подняли восстание против власти империи. Ко времени прибытия Ботона бунт полыхал по всей провинции Людекта. Государство остро нуждалось в эффективных услугах этого самого молодого и блестящего из своих генералов, и встречали его на берегу скорее как спасителя отечества, нежели как опального дипломата.
Ботон продемонстрировал лучшие качества и способности, борясь с восстанием рабов и командуя военными действиями. Такого пыла от него не ожидали и самые убежденные патриоты Людекты. Менее чем за три недели бунт сошел на нет, а все его зачинщики висели на крючьях вдоль внешних городских стен, по обе стороны от большой арки, пронзавшей оборону города. Так генерал Ботон оказался героем Людекты и идолом своих восхищенных войск. Строгий сторонник дисциплины, он всегда пользовался уважительным отношением у солдат постоянной армии – по способностям и уму; теперь же оказалось, что ему готовы почти что поклоняться. Ботон занял позицию силы.
Хотя весьма вероятно, что ему в любом случае предложили бы почетный пост из-за последней победы, фактическим поводом для действий сената Людекты по награждению Ботона титулом верховного командующего постоянной армией послужила речь перед этим собранием стареющего генералиссимуса Тарбы. Старый Тарба закончил свой знаменитый панегирик, положив скипетр, эмблему верховного командования, на большую мраморную плиту перед председательствующим сенатором – жест поистине драматический.
Итак, Ботон вдруг заслужил то поклонение, что могло заставить государя согласиться на все, что мог бы возжелать его объект. В то же самое время он стал главнокомандующим войска целого континента Атлантиды. Войско это благодаря постоянным тренировкам в боевых условиях слыло самым эффективным. Все обстоятельства теперь складывались так, что Ботон принял решение: пан или пропал. На одиннадцатый день после триумфального возвращения в столицу Людекты он снарядил сорок семь военных судов. Команды гребцов на веслах пополнились рабами Гьая-Хау, выбранными за силу и выносливость, вписанные в их троглодитскую природу. Под новыми парусами флот Людекты взял курс на запад – в Метрополис-Алу.
Прибытие флота в столицу Атлантиды совпало по времени с началом небывалых землетрясений на всем главном материке. Мощь тех подземных толчков казалась воистину беспрецедентной: ничего подобного не описывалось в исторических хрониках за последнюю тысячу лет. Медное зарево дурным знаменьем расплылось по небу, лишив его былой синевы.
Первым признаком предстоящей катастрофы был именно медный оттенок неба, заменивший привычный голубой цвет. Океан порождал валы угрожающего зыбко-серого цвета и гнал их на галеры Людекты с такой силой, что крепкие весла либо обламывались, либо их вырывало из рук гребцов. К ужасу капитанов под началом Ботона, ветер задул одновременно со всех сторон света, срывая кожаные паруса с медных такелажных колец, полосуя и разрывая их на части – будто незримое небесное лезвие.
Ботон не дрогнул пред лицом этих дурных знамений и приказал причаливать к берегу. Авгуры, вознесшие на алтари множество овец и птиц, размахивали окровавленными руками пред самым его лицом, поспешно растолковывая, что значит сей неблагоприятный прием со стороны стихии, но он, несуеверный человек неукротимой воли, отмахивался от них. Он немедленно послал в качестве глашатая ко двору императора самого высокопоставленного своего подполковника в сопровождении внушительного почетного караула. На грифельных табличках Ботон собственноручно изложил требования. Императору предлагалось выбрать: либо он принимает Ботона как генералиссимуса Людекты и дает согласие на немедленный брак с Нетвиссой Леддой, либо Ботон со своей армией начинает осаду Алу и отбивает даму сердца силой. В послании дерзкий военачальник умолял своего владыку признать первый вариант наилучшим; в нем также весьма кратко и формально, в геральдических терминах, был изложен статус древнего рода Ботонов.
Император, получив послание, был сильно разгневан. Ему казалось, что его семья и достоинство подверглись оскорблению. Он приказал схватить всю делегацию Ботона и, как злостных изменников, распять.
Осада столицы началась под угрожающими небесами медного цвета, в час, когда под поступью завоевателей твердь содрогалась от подземных толчков. Не только на памяти живущих, но и в анналах за тысячи лет существования столицы цивилизованного мира не описывалось ни одного враждебного нападения на Метрополис – и кто бы знал, что Ботон, славный патриот и всеми любимый военачальник, решится на такой выпад! Атака Ботона была столь молниеносной, что его посланцы, распятые императором на крестах, еще не перестали корчиться в смертных муках, как Ботон во главе своих легионеров уже оказался в двух кварталах от императорского дворца, стоящего в центре Метрополиса. Он почти не встретил на своем пути сопротивления. Триумф был достигнут за считаные полчаса. Вся дворцовая стража, сам император и все его домочадцы были захвачены в плен. Леди Ледда оказалась в горячих объятиях любимого. Это была бы безоговорочная победа – не случись то, что в актуальной юридической терминологии назвали бы «вмешательством природных сил».
Предвестники потрясений, сопровождавших вооруженное вторжение, в этот момент наступления армии Ботона сложились в страшный сейсмический катаклизм. По мощенным камнем улицам ползи огромные зияющие трещины. Массивные здания обрушивались на триумфально наступающих людектиан. Ботон, стоявший во главе войск, ошеломленный и оглушенный, с силой брошенный на землю, оставался в сознании достаточно долго, чтобы видеть, как три четверти его преданных последователей низвергнулись в пропасть, или пали под градом обломков, или были раскатаны в кровавое месиво… Жуткое зрелище вскоре заволок смог – дрейфующая пыль от миллионов тонн разрушенной каменной кладки.
Милостивое беспамятство накрыло Ботона – а очнулся он уже в тайной тюрьме Алу.
II
Тихо войдя в спальню Мередита около десяти часов утра, доктор Каулингтон, успев за ночь принять решение по одному вопросу, повел беседу со своим пациентом на тему, занимавшую его самое пристальное внимание со времени их вчерашнего разговора о неких неузнаваемых лингвоформах, записанных Мередитом.
– Мне пришло в голову, – начал доктор, – что я мог бы рассказать вам о совершенно необычном случае. Он привлек мое внимание семь или восемь лет назад, когда сам я был старшим стажером в Государственной больнице для душевнобольных в Коннектикуте. Я прослужил там два года под руководством доктора Флойда Хэвиленда, прежде чем заняться частной практикой. У нас в больнице содержалось несколько частных пациентов, и один из них, находившийся на моем особом попечении, был джентльменом средних лет – назовем его «Смит». Его к нам привлекла громкая репутация доктора Хэвиленда, но ни фактически, ни юридически этот «Смит» не мог быть назван сумасшедшим. Затруднения, очень сильно мешавшие ходу его жизни и дел, обычно классифицируются как «бред». Итак, мистер Смит пробыл в больнице почти два месяца. Будучи добровольным пациентом этого учреждения и человеком состоятельным, он поселился в отдельной палате. Он был нормальным во всех отношениях, за исключением его интенсивной умственной озабоченности тем, что я звал бы бредом… В ежедневном общении с ним в течение этого периода я убедился, что мистер Смит не страдает чем-то похожим на обманчивую душевную болезнь. Мой диагноз звучал так: мистер Смит страдает от наследственной памяти. И доктор Хэвиленд согласился со мной по итогу. Это до того редкий диагноз – практически уникальный!.. Иные психиатры за всю свою карьеру с ним не сталкиваются. Тем не менее зафиксированные случаи есть. Мы смогли отправить пациента домой почти выздоровевшим. Как это иногда бывает, его условное излечение психики было достигнуто благодаря тому, что мы сделали наш диагноз очень ясным для него, внушив его разуму с помощью повторяющихся и очень позитивных утверждений, что он ни в коем случае не болен и что его состояние, пускай и необычное, не выходит за рамки и ограничения полной нормальности.
– Должно быть, это был очень интересный случай, – сказал Мередит. Его ответ был продиктован не чем иным, кроме как желанием быть вежливым; ибо думы его были заняты мыслями генерала Ботона, мятущегося в темнице! Его разум был измучен, он беспокоился о судьбе оставшихся в живых солдат; зловещим блеском в его глазах проявлялось ужасное осознание неспособности достичь той далекой тюрьмы за гранью времен и миль. Пауэрс совершенно измотал свой ум, и его обостренный слух бередил протяжный, страшный рев неумолимого моря. По причинам, слишком глубоким для его собственного анализа, Мередит чувствовал себя совершенно неспособным рассказать доктору Каулингтону о том, что в его снах происходило. Все его сокровенные инстинкты предупреждали, хотя и подсознательно: в то, что он мог бы рассказать сейчас, если бы захотел, невозможно поверить! Доктор Каулингтон, глядя на своего пациента, увидел его лицо, осунувшееся и покрытое свежими морщинами – словно после какого-то разрушительного умственного напряжения; глубоко интроспективное выражение в глазах с профессиональной точки зрения ему не нравилось. Доктор задумался на мгновение, прежде чем возобновить рассказ, выпрямившись в кресле, скрестив колени и переплетя пальцы. Поза вышла несколько чопорной.
– Честно говоря, Мередит, я подчеркнул тот факт, что человек, названный мной Смитом, ни в коей мере не был сумасшедшим, потому что я чувствую, что должен пойти дальше и сказать вам: природа его очевидного «бреда» была одной поразительной особенностью схожа с вашим собственным случаем. Прошу вас не питать ни малейшей тревоги по поводу совершенной здравости вашего собственного ума! Итак, мистер Смит помнил, хотя и довольно смутно, и был в состоянии воспроизвести ряд терминов какого-то неизвестного и, по-видимому, доисторического языка. Мистер Мередит… – Тут доктор подался вперед и пристально посмотрел в глаза теперь уже заинтересованному пациенту. – Три или четыре слова из бредового лексикона Смита были идентичны вашим!
– Мой бог! – воскликнул Мередит. – И что это за слова, доктор? Вы записали их?..
– Да, они у меня здесь, – ответил психиатр.
Мередит вскочил со стула и нетерпеливо склонился над плечом доктора задолго до того, как Каулингтон успел раскрыть записи. Он с всепоглощающим напряжением смотрел на слова и фразы, тщательно выведенные на нескольких листах; слушал с почти трепетным вниманием, в то время как доктор Каулингтон воспроизводил как мог произношение этих странных терминов. Затем, взяв листы и усевшись в кресло, Пауэрс прочитал все, что было записано, произнося слова, хотя и очень тихо, себе под нос, почти не шевеля губами.
Он был бледен и дрожал с головы до ног, когда наконец поднялся и вернул записи их владельцу, протянув нетвердой рукой. Доктор Каулингтон с тревогой профессионала смотрел на него. Этот необычный эксперимент с записями Смита чем-то привлек внимание пациента; он чувствовал что-то смутное, что не мог выразить словами. Хоть и имея весьма обширный опыт в лечении психических, нервных и пограничных состояний, доктор не мог счесть, что творится в уме Мередита. Так что этот пациент был ему особенно интересен. Но психиатр был бы еще более озадачен, если бы узнал истину.
Мередит, перечитывая записи Смита, опознал все слова и термины, но особенно его проняла фраза: «Наш любимый Ботон исчез».
Доктор Каулингтон, почувствовав, что будет неразумно затягивать эту беседу, мудро пришел к выводу, что Мередит с наибольшей готовностью восстановит равновесие, если его оставят в покое, и лучше справится с тем, что до поры до времени овладевает его умом, сам. Психиатр тихо встал и подошел к двери спальни.
Однако он задержался на мгновение, прежде чем выйти из комнаты, и оглянулся на пациента. Мередит, судя по всему, даже не заметил уход эскулапа. Очевидно, весь его ум был обращен внутрь себя, а не на окружающий мир. Доктор Каулингтон, чьи внешние манеры, обретенные за годы общения с ненормальными людьми, не полностью уничтожили его доброжелательность, с некоторым чувством отметил, что в неудержимых глазах его пациента встали отчетливые слезы.
Через час одна из медсестер вызвала доктора Каулингтона в палату Мередита, и он обнаружил, что его пациент вернулся в спокойное состояние.
– Я попросил вас подойти на минутку, доктор, – начал Мередит, – потому что хотел узнать: есть ли что-нибудь, что вы можете дать пациенту для сна? Единственные средства, что известны лично мне, – морфий и лауданум, – добавил он с пренебрежительной улыбкой. – Я немногое смыслю в медицине и не хочу травить себя попусту, вот и обращаюсь к вам.
Доктор Каулингтон задумался. Неожиданная просьба! Он принял во внимание, что история Смита чем-то сильно растрогала Мередита. Доктор воздержался от расспросов, зачем пациенту понадобилось снотворное, и кивнул:
– Я приготовлю вам самую простую настойку. Она не вызывает привыкания. Пусть в ее основе и лежит опасный препарат хлорал, в той концентрации, что содержится в сиропе, который я поручу вам принести, она абсолютно безвредна, а усыпляет на твердую «пять». Но помните: четыре чайные ложки – предельно допустимая доза. Даже двух будет в вашем случае хватать с лихвой. И не больше однократного приема в сутки.
Доктор Каулингтон подошел к Мередиту и осмотрел его голову в том месте, где тот ударился об умывальник. Синяк еще не сошел. Доктор легонько прощупал его пальцами и заметил:
– Уменьшается, смотрите-ка.
Затем он улыбнулся и собрался уходить, но Мередит остановил его:
– Я хотел спросить… хотел спросить: нельзя ли мне как-то встретиться с тем вашим пациентом по имени Смит?
Доктор покачал головой:
– Сожалею, но мистер Смит умер два года назад.
Через десять минут медсестра принесла маленький поднос, а на нем – стакан, ложку и бутылочку с красноватым, приятным на вкус сиропом. Через двадцать минут Мередит, решивший принять компромиссную дозу снотворного в три ложки, провалился в сон.
А военачальник Ботон стоял в центре темницы в цитадели Алу, пытаясь сохранить равновесие и ища возможность укрыться, покуда вокруг него обрушивались массивные глыбы камня. Громкие звуки затмевали все, кроме яростного ревущего океана, а мертвенно-бледные вспышки света все чаще сверкали из-за стен цитадели. В ушах Ботона гремели взрывы: это жители Метрополиса подрывали здания в самом центре города, стремясь предотвратить распространение неугасимого пожара, бушующего непрестанно. Однако эти звуки не шли ни в какое сравнение с крещендо разрушения, происходящего в непосредственной от Ботона близи. Внезапно пол под его ногами начал трещать. Ботон, пронзенный страхом, прыгал из стороны в сторону, пытаясь за что-то ухватиться. Когда стена темницы внезапно треснула, выпуская облако пыли, он закашлялся. Измученный, он пробил себе путь сквозь обломки, задыхаясь и борясь за жизнь, и наконец выбрался в примыкающее помещение.
В слабой надежде отыскать спасение Ботон карабкался вверх по крутому холму обломков сквозь серую завесу, выросшую там, где еще несколько секунд назад была ровная стена из прочной каменной кладки. Он ощупью пробирался сквозь густые облака плывущей и оседающей каменной пыли, огибал неровные края зияющих провалов, с трудом взбирался вверх и спускался вниз по грудам щебня, упрямо пробивая себе дорогу к неясной цели, все дальше и дальше удаляясь от темницы.
Наконец, когда силы Ботона почти иссякли, он вылез, с покрасневшими глазами и обжигающей болью в горле, на последнюю гряду обломков цитадельной стены – и очутился на углу самой большой городской площади. Впервые за долгое время он вдруг ощутил под ногами что-то мягкое. Едва видя, он склонился к земле и дотронулся до того, на чем стоял. Оказалось, это был мертвый стражник в кольчуге, присыпанный каменной крошкой. Ботон выпустил воздух сквозь стиснутые зубы; перевернул тело, стряхивая с него пыль, и провел рукой по кожаному ремню, заклепанному медью. На ремне у стража крепился увесистый одноручный боевой топор. Ботон забрал его себе, снял с мертвеца шелковую тунику, забрал у него тяжелую кожаную суму. Он прилег на несколько мгновений рядом с солдатом на мягкую пыль, чтобы немного отдохнуть. Минут через десять он поднялся, потянулся, тремя или четырьмя резкими взмахами топора отогнал пыль, поправил одежду и затянул ремешок на сандалии, разболтавшийся по дороге сюда.
Теперь он, вновь свободный, стоял в центре Алу – и даже с каким-никаким оружием! Новые силы хлынули в него бодрящей волной. Ботон посмотрел по сторонам и наугад, повинуясь инстинкту сродни тому, что есть у домашней пчелы, двинулся уверенным шагом легионера к императорскому дворцу. Больше всего его донимал вопрос: что же произошло за то время, пока он был в плену? Почему он был оставлен один в заточении? Никто его не беспокоил, еду и питье доставляли регулярно – по распорядку, принятому в цитадели. Как же так вышло, что, будучи схвачен без сознания в двух кварталах от государева дворца, он не был тут же казнен? Его острый ум подсказывал, что разбушевавшаяся стихия сыграла ему на руку. Император был слишком отвлечен природным бедствием, чтобы тратить время даже на главаря кощунственной армии, дерзнувшей впервые в истории материка напасть на столицу цивилизованного мира.
Обогнув протяженные внешние пределы, Ботон подступил к массивному главному входу в императорский дворец. Это огромное сооружение с основными стенами толщиной восемь футов стояло массивным, великолепным, неповрежденным монолитом. Без всяких колебаний воевода начал подниматься по многочисленным широким ступеням прямо к великолепным входным воротам из меди, золота и порфира. Перед воротами, в строгом строю и под командованием офицера, под чьей кирасой виднелась бледно-голубая туника императорской стражи, выстроилась дюжина вооруженных солдат. Один из них, повинуясь команде офицера, побежал вниз по ступенькам, чтобы встретить незваного гостя. Ботон убил его одним сокрушительным ударом и продолжил подниматься по ступенькам. Офицер велел всему отряду перейти в наступление; Ботон подпустил первого стража ровно на две широкие ступени к себе – и, изящно метнувшись вправо, зашел в спину сразу четверым из атакующих. Разя быстро и смертоносно, он покончил с ними. До того как арьергард смог остановить его, Ботон убил офицера и еще пятерых. Предоставив всем деморализованным живым право пораскинуть умом, Ботон вскочил вверх по ступеням, прошел через большие входные двери и парой молниеносных ударов своего топора направо и налево расправился с двумя вооруженными людьми, стоявшими прямо в дверном проеме.
Ступив беспрепятственно под своды дворца, Ботон промчался через хорошо знакомые комнаты и по широким коридорам в святая святых Метрополиса. В считаные минуты он обнаружил вход в покои брата императора, Нетвиса Толдона, и зашел внутрь.
Он увидел семью, собравшуюся вокруг подковообразного стола в трапезной: время ужина было в самом разгаре. Замерев в проеме, он ответил на удивленные взоры почтительным поклоном.
– Умоляю вас простить это вторжение, милорд Нетвис, – начал он, обращаясь прямо к Толдону. – Будь обстоятельства иными и более благоприятными, я бы так не поступил.
Дворянин ничего не ответил, только изумленно уставился на него. Затем милая дама его сердца, Нетвисса Ледда, поднялась со своего места за столом отца. Понимание того, что значит это нежданное вторжение, придало ее лицу оттенок алуанской розы. Она с любовью воззрилась на своего героя.
– Пойдемте, госпожа Ледда, – молвил Ботон, и Нетвисса Ледда побежала к нему, легко и грациозно, как лань. Он очень нежно взял ее за руку, и, прежде чем собравшиеся члены семьи Толдон успели оправиться от удивления, влюбленные поспешили по коридору к входу во дворец.
Из-за первого же угла впереди кто-то уже бряцал оружием. Беглецы замерли, чутко ловя каждый звук. Ботон вложил топор в правую руку и шагнул вперед леди Ледды, но она крепко ухватила его за свободную левую.
– Сюда, скорее! – прошептала она и повела его по узкому проходу слева от широкого коридора. Спешно шагая, они едва успели сделать крутой поворот, как услышали топот караульного отряда, мчащегося по главному коридору, и голос, приказывающий:
– Скорее! В апартаменты милорда Толдона!
Узкий проход вел их мимо кухонь и посудомойных и заканчивался у маленькой двери, ведущей в узкий двор. Быстро проскочив ее, влюбленные очутились на площади с западной стороны дворца. Прежде чем кто-либо успел проследить их путь, они затерялись в большом скоплении народа, толпящегося на широких проспектах Алу.
Ботон продолжал искать путь к свободе. Пройдя через большую площадь, он достиг закутка, заросшего кустами, где схоронил свое оружие. Вытирая лицо обрывком туники умершего солдата, он вдруг загорелся идеей. Он ведь одет как офицер имперского легиона! У стен павшего дворца, в клубах мутной пыли и спешке, он совсем не осознавал этого.
Беглецы помчались в южную сторону, через заброшенные кварталы с разрушенными зданиями, к тем немногим домам состоятельных жильцов, что еще пользовались повозками с рабами, набранными из Гьая-Хау. Ботон увидел роскошный фаэтон. Тучный горожанин, что лез из него, во все глаза уставился на выбежавших к нему людей – но страх испарился из его взгляда, когда он узнал племянницу императора и униформу имперского легиона.
– Мы хотели бы одолжить вашу повозку, – сказал Ботон.
– К вашим услугам, – ответил набоб, кланяясь.
Ботон поблагодарил его, усадил свою спутницу на сиденье из серебра и указал путь четверке рабов, а затем и сам, вскочив в фаэтон, отгородился от мира шелковой занавеской. Шесты повозки заскрипели на плечах мускулистых рабов. Они поехали в сторону военного оцепления – туда, где у доков ждали корабли регулярной армии Метрополиса.
– Ты, наверное, заметил, что тебе доверилась императорская персона, – произнесла с улыбкой Нетвисса Ледда. Ей были хорошо известны причины, подвигнувшие императора выслать Ботона обратно в Людект, – равно как и те, по которым сам Ботон взялся осаждать город. – Я даже не спросила, куда мы направляемся! – добавила она.
– Я планирую подыскать нам безопасное место на севере, – ответил Ботон серьезным тоном. – Я убежден в предсказании Бэла, Владыки Полей, что материнский континент будет однажды разрушен. Это мы изучали еще в школе, и вот на наших глазах пророчество вот-вот сбудется. Более того, мои авгуры предупреждали меня об опасности еще до того, как галеры достигли причалов Метрополиса. Четыре великие стихии, говорили они, сплотятся против нас. Разве мы не повидали их выходки? Огонь, вышедший из-под контроля, мощное землетрясение, ветра невиданной силы – думаю, старые хроники не лгут!
Лицо госпожи Ледды приняло озабоченное выражение.
– Даже при дворе толковали о чем-то подобном – а ты знаешь, как беспечен бывает двор, – заметила она. – Но где же нам искать теперь дом?
– Этой же ночью мы отбудем к великим горам А-Вах-И, – ответил Ботон. – И если четыре великие стихии еще благоволят нам… одолжи мне ненадолго свой перстень, любовь моя!
Леди Ледда понимающе кивнула и стянула со среднего пальца правой руки кольцо с изображением двух солнц и восьмиконечной звезды – знака королевской семьи. Приняв этот великий дар, Ботон нанизал перстень на мизинец десницы.
Охрана, караулящая возле офицерского корпуса военного дока снабжения, в один голос поприветствовала выходящего из повозки человека, одетого по кодексу Ястребиного Легиона. Тот велел им подготовить военную колесницу на две персоны, офицерский паек на две недели и запас лекарств. Его полномочия были подтверждены как императорским перстнем, так и словами августейшей Нетвиссы.
Через десять минут беглецы со всеми почестями были усажены в колесницу. Дюжина лошадей, принадлежавших прежде коменданту дока, галопом двинулась в путь, понукаемая длинным хлыстом. Позади колесницы скакали четыре запасных коня. Высо́ты А-Вах-И на севере давали Ботону слабую надежду на спасение от предсказанного потопа и затопления материка. Эти горы, по мнению ученых, возникли в эпоху формирования этой суши. Вскоре после рассвета колесница достигла центра плоскогорья, пройдя четверть пути до цели. Здесь царило запустение, свойственное необитаемым землям, – но это и сулило беглецам безопасность. Сюда-то не заявятся так просто ни землетрясения с пожарами, ни поисковые партии!
Рев северного ветра сильно взволновал Нетвиссу Ледду. Ботон же едва замечал его. Теперь он был убежден, что теряет слух.
Они поели и выспались, а потом продолжили свой путь в полдень, перебрав провизию и запрягши наново отдохнувших животных. Их четырехдневное путешествие на северо-запад прошло без происшествий. Колесничий неуклонно ехал дальше. На четвертый день, когда медный шар разгневанного солнца достиг плоского горизонта и коснулся его, они впервые увидели заоблачные пики А-Вах-И, сулящие призрачное спасение…
III
Доктор Каулингтон с тревожным выражением лица стоял у кровати Мередита. Тот пробудился в середине утра, проспав двадцать часов. Он пребывал в отличном настроении, вел себя жизнерадостно и непринужденно, и доктор, успокоившись, передумал забирать пузырек со снотворным. Очевидно, Мередит хорошо его принял.
Вытянувшись в комфортной позе и закинув на дэвенпорт[81] ноги, Мередит незадолго до обеда вдруг перестал читать и отложил журнал. Ему пришло в голову, что он не слышал ничего из Алу в этот период бодрствования. Он озадаченно сел. Ботон, как он вспомнил, различал звуки вокруг себя смутно – странное, но, возможно, много значащее совпадение…
Мередит ощупал синяк и понял, что тот уже даже не болит. Припухлость почти сошла.
После обеда он сообщил доктору Каулингтону о явной потере того, что специалист по расстройствам слуха Гейтфилд назвал «яснослышанием».
– Ваш синяк уменьшается, – многозначительно заметил доктор. Он осмотрел заднюю часть правой височной области Мередита. – Да… теперь-то все проясняется. Проблемы со слухом начались у вас с травмы головы. По мере того как ее последствия нивелируются, спадает и стимуляция, оказываемая ей на слуховой аппарат. Думаю, через день-другой вы окончательно забудете об этой проблеме. Будет так – и я с чистой совестью отправлю вас домой.
Но все же в течение часа Мередит еще кое-что услышал. Любопытные образы тут же, с явлением звука, затмили ему взор. Казалось, что Мередит – в своем собственном облике благодаря странной связи его личности с генералом Ботоном – стоял на вершинах Таран-Юда, возвышаясь над разрушенным Метрополисом-Алу. Невероятная ярость горных волн сопровождала теперь уже титанический грохот встающих на дыбы пластов земли и крах столпов великого города, рушащегося и тающего прямо пред его испуганным взором. Так вот откуда шла та какофония ужаса: то был истеричный глас обреченной цивилизации, крик погибающих миллионов в стенах Алу.
И вот со звуком, напоминающим зевок титана, высокая стена зеленой воды воспарила к небу – и затмила солнце. Море взошло над проклятым Алу, утопив и плебеев, и знать, и дико вопящих троглодитов-рабов Гьая-Хау, несущих бесполезные богатства из домов своих былых хозяев. Грохот воды и всенародный стон слились воедино. Не каждый взор вынес бы открывшееся глазам Мередита зрелище, не всякий слух воспринял бы глас Погибели.
Мередит стоял в оцепенении, глядя, как воды Му-Йадона смыкаются над материнским континентом, и, наконец потеряв сознание, упал на кушетку в своей комнате, спасаясь от вида чудовищной катастрофы. А Ботон вместе с Леди Леддой спокойно сошли в ущелье А-Вах-И, находясь в безопасности среди фруктовых деревьев. Гора ныне стала островом, о чьи берега разбивались волны густого океана, серые от каменной крошки.
– Нам здесь ничто не угрожает, мой Ботон, – изрекла Нетвисса Ледда. – Давай приляжем и поспим: я так устала…
Обняв Ботона, она уснула. Он, тоже чувствуя себя изможденным, прилег и провалился в глубокий сон без намека на сновидения.
Ну а Мередит очнулся неподалеку от Дэвенпорта. В комнате было темно, и когда он встал, включил свет и посмотрел на часы, то обнаружил, что было уже четыре часа утра. Он разделся, лег спать на удобную кровать и встал через три часа, проведенных в нелепом полузабытьи. Целый мир, целая эпоха подошли к своему катастрофическому концу… и он стал тому свидетелем!
Последствия ушиба головы окончательно исчезли, как заметил доктор Каулингтон позже утром.
– Ступайте домой, для вас все закончилось, – сказал доктор в своей рассудительной манере. – Но кстати, Мередит, как назывался этот ваш «материнский континент»?
– Его называли Му, – сказал пациент.
Доктор помолчал некоторое время, затем кивнул и сказал серьезно:
– Так я и думал.
– Почему же? – удивился Мередит.
– Потому что и Смит так его называл, – прозвучал ответ.
Перевод с английского Григория Шокина