[82]
Казмир Строд преклонил колена у сосновой скамьи в церкви Святого Станислава сразу после того, как отошел от алтаря, согнувшись притом в три погибели. Неудобную позу он принял намеренно – чтобы ни отец Григорьев, ни кто-либо из послушников не видел его. Чистый неразвернутый носовой платок, взятый им с собой в церковь, все еще был у него в левой руке – немного влажной от волнения и от того, что на дворе стоял теплый апрельский день. Жара стояла такая, что даже пчелы Казмира беспокойно роились накануне вечером, и тогда он переселил их в новый улей.
Облатка, зажатая меж его зубов, сохранила целостность. Казмир был уверен, что она даже не намокла: он тщательно вытер губы и даже зубы носовым платком, будучи все в той же коленопреклоненной позе, как раз перед тем, как встать и пройти к алтарю.
Казмир приложил платок к губам и, вознеся несколько коротких молитв, вынул облатку изо рта. Он держал ее очень бережно, как святыню, краешком платка. Чувствовал он себя в этот момент очень странно. Он ведь никогда раньше не вытворял ничего подобного.
Наклонившись очень низко, он нащупал маленькую тонкую облатку в складке платка, отломил крошечный кусочек и положил его в рот. Он должен причаститься, иначе это будет еще большим святотатством. Он с трудом проглотил кроху: во рту у него, несмотря на все волнение, оставалось очень сухо. С блуждающими мыслями Казмир скороговоркой прочел все нужные молитвы – так быстро, как только выходило, но не пропуская при этом ни слова.
Тогда и только тогда он сунул платок в карман. Он стоял на коленях прямо, как и все остальные прихожане: мужчины с сияющими свежевыбритыми лицами, дамы с разноцветными платками на холеных головах, ждавшие по другую сторону центральной аллеи.
В конце мессы отец Григорьев обратился к пастве.
– Ite, missa est[83], – прогремел его голос. Пытливый взгляд священника прошелся по рядам людей, после чего он повернулся к алтарю, чтобы прочесть последнее Евангелие[84].
Казмир ни с кем не заговорил по пути домой. Праздная болтовня, по его мнению, тоже усугубила бы степень кощунства – поскольку, будучи верующим, он нес при себе самое святое.
Он направился прямиком к новому улью. В это время года цветов почти не было. На широкой посадочной площадке несколько десятков пчел, выстроившись строгими рядками, как маленькие солдатики, доедали мед с сахаром и авокадо, разложенный для них. Казмир подготовил это лакомство, чтобы оно задержало их в новом улье, куда он переселил пчел прошлой ночью. Хотя он и так не сомневался, что она внутри. Она, конечно, была в центре роя, и Казмир очень осторожно перенес пчел с куста, где они роились, в новый дом. Рой был необычайно велик. Казмир надел высокие резиновые сапоги и плотные перчатки, а поверх шапочки на голове накинул сложенную сетку. Несмотря на все эти ухищрения, его разок-другой ужалили.
Но это, конечно же, пустяки – ведь он собирался сделать этот улей самым великим из всех, какие только были! Он собирался использовать старую-престарую «магию» – завет Старого Света, направленный на процветание хозяйства и множество других благих целей. Занятия магией считают богохульным делом, конечно же, – но Бог ведь никогда не возражал против нее. Возражали только священники. В конце концов, невелик грех: он всего лишь поместит просвирку в улей ради процветания роя и медового изобилия. Здесь, в Америке, о таких приемах нечасто услышишь – но Казмир знал: эти старинные методы работают. У него не было причин сомневаться в них. Хостия, евхаристический хлеб, обладала многими потаенными свойствами. Например, наряду с цветами чеснока, она выступала надежной защитой от вампиров. И еще, как Казмир слышал, ее клали в гроб – и тогда тело покойника становилось нетленно. Даже крошечная крошка хостии, плотно завернутая в кусок чистой ткани и зашитая в одежду, была надежной защитой от дурного глаза.
Внутри улья не было слышно практически ни звука. Пчелы на посадочной площадке двигались медленно, вяло. Если жара продержится, скоро появятся цветы, и тогда-то можно будет не давать им воду с сахаром. Если лакомства будет слишком много, пчелы перестанут работать! Если подумать, совсем как люди эти насекомые – только поглупее будут. Неведомо им отдохновение, и ни одного способа улучшить свой быт они не изобрели.
Казмир осторожно приподнял крышку и прислонил ее к стенке деревянного ящика, служившего улью постаментом. Планки для высадки пчел – они же служили для фиксации рамок с сотами внутри – держались крепко, вставленные посередке: все как и должно быть. Он убрал тельца нескольких пчел, раздавленных, когда он накрывал улей крышкой вчера, в потемках сумерек. Новая королева, должно быть, где-то там, внутри, в окружении своих нетерпеливых, преданных работников – роя, вчера сопровождавшего ее из старого улья.
Казмир украдкой перекрестился и огляделся по сторонам. Никто не смотрел на него; действительно, в данный момент никого не было видно поблизости. Он достал из кармана носовой платок, благоговейно поднес к губам большой и указательный пальцы правой руки, извлек sanctissimum и опустил в открытый улей между рамками. Затем он закрыл крышку и вошел в дом. Пчелы теперь будут процветать – то верная примета, проверенная.
Хотя, конечно, убеждая себя в этом, Казмир изрядно кривил душой. На самом деле он никогда прежде не слышал, чтобы именно на пчел накладывали подобные чары. До этого он сам додумался. Но если магия, воспетая молвой, срабатывала на лошадях, коровах, козах – увеличивала надой и приплод, – то почему бы ей не сработать и на пчелах?..
На кухонных часах была уже четверть седьмого. Женщинам и детям пора вставать к семичасовой мессе. Казмир поднялся по неровной лестнице, чтобы разбудить жену и близнецов. Покончив с этим, он вернулся на кухню, чтобы сварить себе на завтрак четыре яйца.
Новый улей оказался очень тихим, зато пчелы в нем повадились кусаться чаще, чем обычно: за лето Казмиру от них перепало не раз, и он даже предупредил супругу Анну и детей, чтобы держались от пасеки подальше.
– Очень уж энергичные пчелки, – сказал он и улыбнулся про себя. Именно он, старую идею применив с истинно американской прогрессивностью, «поддал им жару». Эту фразу он произнес мысленно, без малейшего намека на неуместность или непочтительность. Эффективность sanctissimum была последней, самой последней вещью на земле, в которой Казмир Строд усомнился бы, несмотря на все правила и принципы мироустройства.
Прежде он перебивался заработком каменщика. Десять лет назад, еще на родине, он научился этому ремеслу. Отличавшийся своенравием, твердолобостью и независимостью ума, Казмир, вопреки семейным традициям, решил заняться подобным ремеслом. Вся его семья, жившая неподалеку от Каунаса, занималась огородничеством. Именно эта твердолобость и стала причиной его эмиграции: между ним, его отцом и старшими братьями разгоралось очень уж много споров. А в Америке как раз было много вакансий для хорошего каменщика.
Но с тех пор как Казмир женился – довольно поздно, в тридцать два года, на американке Анне; сейчас ему было тридцать семь – и заработал на кирпичной кладке достаточно денег, чтобы купить семье этот дом, он вернулся к садоводству. В садоводстве было не так много интересного, даже на такой хорошей земле, как эта, и иногда Анна уговаривала его взяться за привычную работу, когда подрядчик предлагал ее, но земля приносила Казмиру глубокое удовлетворение. Любовь к ней была у него в крови и костях, и он отлично ладил с бахчой, помидорами, ранним горошком и даже обычным картофелем.
В тот август он ощутил, что его преданность земле была полностью оправдана. Ему поступило предложение стать садовником в большом поместье миллионера, в восемнадцати милях отсюда; на просторном приусадебном участке ему обещали выделить хорошее жилье и обеспечить полный пансион. Дав предварительное согласие, Казмир рассказал обо всем Анне. Он не был уверен в том, что она воспримет его решение благосклонно, – но супруга пришла в восторг, и при виде ее задора у будущего садовника сразу потеплело на душе. Все следующие несколько дней они будто готовились к путешествию в честь медового месяца. Казмир пустил по округе слух, что намерен продать свой дом.
Сделка состоялась, и в итоге он выручил на шестьсот долларов наличными больше – по сравнению с изначальной ценой. Конечно, на благоустройство земельных наделов близ дома в свое время ушло несколько тысяч – но шестьсот долларов есть шестьсот долларов, в конце концов! Все бумаги были после долгих обсуждений переданы покупателю – Тони Дворжаку, соотечественнику Казмира. До самой ночи Казмир, Анна и их дети-близнецы грузили пожитки в арендованный грузовик – будто намеренно затягивая это дело, не желая в последний момент прощаться с облюбованным местом.
В октябре Тони Дворжак извел всех пчел. Он их не понимал, а жена так и вовсе боялась – так что он нанял Станисласа Бодинского, одного из помощников отца Григорьева, чтобы тот выполнил грязную работу за четверть доли всего меда, еще остававшегося в квартете ульев. Бодинский прибыл с химикатами и сеткой. Тони и его жена стояли чуть поодаль, с интересом наблюдая за происходящим и советуя друг другу остерегаться укусов, поражаясь беспечности Станисласа: он ловко расставлял под ульями плошки с серой для окуривания пчелиных рамок. Завершив приготовления, он поправил на голове сетку и отошел подальше, пока пары́ серы делали свое смертоносное дело внутри ульев.
Позже все трое подошли к деревянным ящикам.
– Бояться теперь нечего, – успокаивал Бодинский жену Тони. – Они там все передохли. Да и в любом случае пчела как ужалит, так и каюк ей… Ну, осторожность нигде не мешала, конечно. Пара пчел точно улизнула, когда я щели заделывал. Теперь они будут летать вокруг какое-то время, озадаченные малость…