Ничто не указывало на цель, ради которой башню построили, и предание знало о ней только то, что люди магическим образом притянули к ней молнию и снова послали сияние небесам в виде пульсирующего ореола. Мое сожаление о том, что у нас нет воспоминаний, гораздо сильнее голода, ибо голод можно утолить, но ностальгический призыв старых веков ничем не заглушишь. Мне бы так сильно хотелось перекинуть мост от наших времен к тем годам, когда люди строили этот старый город, и узнать, какие привычки, оттенки и формы жизни полностью исчезли!.. Но есть только руины – по ним только и остается, что догадки строить. Это осколки жизни, нигде больше не существующей, и люди здесь одиноки в пустынной могиле ночи. Многовековой дождь стер с лица земли большинство преданий о них, и все, что я когда-либо смогу вспомнить, покажется мне ничтожным по сравнению с невежеством нашего времени. Лес и заросшие долины, а также рассказы о древних охотах – вот и вся услада для моей расы.
Есть тут две развалины, до сих пор представляющие для меня особый интерес, – обе я повидал тем днем. Они так же канули в забытую бездну времени, разумеется. Первая – это гигантская башня из тонких опорных колонн, чье зазубренное основание на фоне неба моим детским глазам показалось похожим на стаю стервятников, а вторая – металлический мост дальше по пути, видный только по мере приближения к городу. Мост не столь высок, как, должно быть, башня, но зато перекинут через большую медлительную реку. Люди всегда пользовались им, когда хотели попасть в руины, но дикие опасные твари шныряют по нему в темноте. Иногда обезьян и медведей выслеживают на старом мосту и убивают, а потом эту дичь едят. Хотя со времен моей юности они стали той еще редкостью.
Мы подошли к нему позже, когда разрушенная башня скрылась из виду. Она терялась в перспективе и темноте, и я со смутным страхом смотрел на проржавевшие балки. Самая ближняя к нам оконечность заросла деревьями. Внизу текла река, зеленая, с проплешинами нездорового желтого цвета. Здесь имелось пять опор на столбах из старого кирпича, потому что река в этой части широка, и такой она была даже тогда, когда строился город. Заросший сорняками ручей образует лагуну, где растут большие камыши и лилии, и слышно только журчание усталой воды. Это яркое и красочное зрелище – мертвенно-зеленая поверхность и смутный блеск моста в сумерках, – и я помню его до сих пор, хотя последний раз бывал там много-много лет назад.
Когда мы начали пересекать разрушенное строение, я огляделся и увидел несколько бледных звезд там, где над моей головой обвалилась балка. Они наблюдали за нами, словно равнодушные глаза, сквозь тусклую мглу, с вневременной точки обзора. Неясные чувства пробудились во мне, и я снова горько пожалел о том, что руины лежат отверженные, всеми покинутые. Такую краткосрочную тоску способен нагнать скулеж умирающего животного – не жалость, потому что жалеть кого-то бесполезно, а невыразимое чувство, близкое в той же мере к печали, в какой туман близок к дождю. Оно не такое острое, чтобы ранить душу, но все равно я запомнил, что чувствовал ребенок во мне – под пристальным надзором звезд, слепых соглядатаев, перемигивающихся за решеткой сломанных опор.
Не везде на мосту сохранилось покрытие, так что по большей части нам приходилось идти по железным балкам. В темноте под нами река с шумом огибала какое-то препятствие – его я, сколько ни старался, не углядел, – а на изгибающихся берегах виднелась группа склонившихся к воде деревьев. Дальний конец моста был погружен в тень, но со слов моей матери я знал, что мы должны пройти между металлическими лодыжками охраняющей нас статуи к огромным безмолвным руинам города. Шатающийся во мраке старый мост был похож на человека, чьи ребра заострились с годами. Когда мы пересекали его, я с опаской посмотрел вверх и увидел, что над нами покачиваются тонны ненадежно закрепленного металла, этакая разорванная паутина. Я боялся, что он упадет, но на моей памяти по нему много кто ходил, и вроде бы остов конструкции всех выдерживал.
Затем мы вступили в город, пройдя под безмолвным колоссом, чей устремленный вниз взгляд был исполнен пугающего безразличия ко всему насущному. В металлической статуе, чья голова касалась темноты и звезд, было что-то ожидающее. Никто не догадывался, когда его изготовили и установили здесь в качестве стража моста. Он сделан из того же материала, состоит из хитроумных сегментов: он собран, а не отлит. Бросив краткий взгляд на высокое, расплывчатое из-за мглы лицо, я отвернулся от моста и безымянного, скорчившегося титана – и побрел по разрушенным улицам.
Город был воплощением гибели.
Когда-то он знавал торговцев, тружеников, богатеев. Теперь его обитателями стали воспоминания, тени, шепот ветерка. Улицы, по чьим мостовым некогда сновали легионы людей, молчали. Молчали и разрушенные дома. Здесь больше не осталось высотных зданий, они все рассыпались за годы забвения. Воздух казался застойным и каким-то утомленным, усталым. Очаги мрака – пробоины в тротуаре и дыры в домовых стенах, бывшие окнами, – походили на дырки в чьем-то обчищенном временем черепе.
Из хаоса звезд выплыла луна и закачалась над резными очертаниями разрушенного города, где царила вековая тишина. Ни шелест птичьих крыльев, ни шорох покрытых мехом лап не нарушали вечернюю тишину. Тут были только мы, луна с верной свитой звезд – да еще тоскливая тишина, накрывшая окрестности, точно толща воды.
Веками лианы и корни растительности скапливались вокруг города, обволакивая его и вгрызаясь в самые отдаленные районы. Веками переливчатые оттенки заката покрывали желтым лаком эти темные улицы и ползли вдоль необозримых стен. На протяжении многих дней, пока он рушился, над ним ходили тучи, над ним висело ясное небо, на него изливались дожди. Погода сражалась с непогодой, обе имели на эту твердыню право… Но в ту самую ночь не было ничего – помимо тишины.
И тишина служила мне ответом…
Я увидел заброшенный магазин; фасад обвалился, и прогнившая до середины балка наполовину загораживала вход. Внутри царил невероятный беспорядок: товары, созданные для покупателей, умерших уйму лет назад, не интересовали, похоже, даже руинных тварей. Нет, конечно, кто-то там когда-то побывал – забрал все, что показалось полезным и нужным, а остальное так и осталось громоздиться невостребованными кучами. Может, какой-нибудь сыскарь здесь похозяйничал днем раньше, до нас… а может, дело было восемьсот лет назад, и бедолага-мародер пал жертвой притаившегося в магазине хищного зверя. Ничто не могло сказать нам о том, почему в магазине осталось так много всего и никто не заявил свои права на эту легкую добычу. Из суеверной опаски не стали зариться на нее и мы: пусть добро, не принесшее кому-то удачи и счастья, так и лежит, где лежало, никому более не вредя.
Мне бы, конечно, хотелось заглянуть в иные здания, выстроившиеся вдоль дороги. Сначала одно, а потом и другое привлекли мое внимание – но у нас не было времени, если мы хотели завершить нашу миссию к безопасному часу. Посреди небольшого поля одиноко возвышалась груда белого мрамора, как будто это был храм или дом важного человека. За ней я увидел еще одну постройку – круглую, с множеством колонн по краям, похожую на огромного паука. Ее назначение я так и не смог понять. Я бы исследовал их, не будь этой проклятой спешки. Но я понимал, что мы должны вернуться, покуда лунного света не стало слишком много – пока звери не поспешили на охоту. В час охоты они особо безжалостны и страшны.
Так что мы с матерью пошли дальше – и нашли много вкусных кореньев в пещерах за городом.
Перевод с английского Григория Шокина
Происхождение неизвестно
Я читал документ, оставленный Хейвудом Робертсом, и задавался вопросом, следует ли его опубликовать. Материал может оказаться полезным для студентов-психологов, поскольку касается рассмотрения редкого типа психического расстройства с точки зрения самой жертвы болезни. С другой стороны, уникальность свидетельства и его выдающаяся экстравагантность делает объективную классификацию затруднительной. Ясно одно: бред, мучивший Хейвуда, обрел в его глазах такие реальность и ужас, что он прибег к самым радикальным методам избавления от него. Больше нет никаких сомнений в том, что имело место самоубийство; в подвале художественной галереи Нелькина обнаружены конкретные улики, подтверждающие эту версию. Насколько мне известно, наследников у Хейвуда нет – и, поскольку прилагаемый текст был адресован мне, я думаю, что мои полномочия по его распространению не будут подвергнуты сомнению. Если кто-то из родственников покойного найдет его, я уверен, он не подвергнет мои действия критике.
Я должен добавить кое-какие пояснительные замечания к настоящему документу, причудливо сплетающему факты и фантазии. Мое весьма шапочное знакомство с покойным состоялось между 1912-м и 1913-м годами – тогда мы оба учились в Медицинской школе Кассия, в Детройте. В то время казалось, что его карьера хирурга будет многообещающей, но вскоре он оставил ее, став жертвой умонастроения, каковое даже если и не являлось фрейдистским стремлением к саморазрушению, скрытым во всех нас, то, по крайней мере, представляло собой уверенный шаг навстречу сознательному и неизбежному отказу от хороших жизненных перспектив.
Я-то повидал немало людей – с оттиском обреченности почти на всех их начинаниях, – поддавшихся тому же любопытному прискорбному порыву. До сих пор помню первое свое впечатление о Хейвуде. Его круглая голова казалась неподходящей и без того нескладному телу; бледное пухлое лицо, нордическое по сути, благодаря темным бровям и усам наводило на мысль о сынах Востока – и это при мелком-то подбородке и безвольно обвисших губах. Хейвуд изъяснялся на педантичном, почти академичном английском – что присуще зачастую иностранцам, кому язык этот не приходится родным. Он любил делиться своими идеями, ему не занимать было энтузиазма – и все же он редко мог донести свою мысль, не натолкнувшись на стену непонимания. Словом, типичный способный юноша, не нашедший опоры в жизни, отвергнувший тщетную философию изначального воспитания, но не подобравший достойной замены ей. Он всегда будто стоял на перепутье: такой человек мог из блестящего хирурга «переквалифицироваться» в преступника, а из ученого мужа – в запойного пьянчугу. Однако в конце концов он не поддался, как я опасался, соблазнам такой вот «промежуточной» жизни: внутри него будто действовал механизм-регулировщик, поддерживающий его на плаву. Его-то стараниями Хейвуд и занял видное место на избранной им новой стезе – археологии. Еще до того, как Робертс отверг медицину, его богатое воображение играло с осколками нашего забытого прошлого: с заброшенными городами, породившими человеческий легендариум, с Аккадией и Персеполисом, с Кноссом и Карнаком, где статуи копьеносцев восемь тысяч лет наблюдают, как солнце движется по выжженным полям. Руины времен расцвета экспансии Рима, великолепные египетские гробницы и, более того, дворцы, затерянные в джунглях Центральной Америки, представляли для Хейвуда бо́льшую реальность, чем современный мир, казавшийся ему достойным не более чем поверхностного ознакомления посредством книг и газет. В самом деле, ничего удивительного нет в том, что Робертс забросил медицинское образование. Он был недостаточно реалистичен, чтобы стать врачом.