Холодный пот прошиб меня. Но как, как?.. Ужасная участь Арки все еще живо стояла перед глазами: разве на нем не появились такие же, прежде чем он?..
Но я не мог, никак не мог заразиться… я был так осторожен, собирая осколки…
Я прекрасно понимал твое недоверие, дружище, когда пришел к тебе в кабинет. Тогда заражение находилось в самой зачаточной стадии – не было никаких признаков того, какая мерзость кипит в моих жилах. Я понимал твое нежелание ампутировать мне руку – извини, что заставил тебя, что перепугал бедную Джиллиан. По итогу все это оказалось напрасно: я не успел. Я уже несколько часов не решаюсь посмотреться в зеркало, печатать мне очень больно, но состояние руки такое, что держать ручку невозможно. Никто не должен меня видеть после этого. Я ломал голову, как поступить… а потом вспомнил об инсинераторе. Огонь – все еще лучшее средство в борьбе с чумой; даже такой, чье происхождение – явно за гранью понимания, верно? Меня терзают тысячи бесполезных вопросов, но домыслы – единственное, что отвлекает меня от боли. Есть ли связь между урной майя и этой равниной, окруженной голыми горами, скрытой даже от смерти – явившейся мне во сне?
Может, я кое о чем и догадываюсь, но мне трудно изложить свою версию на письме в мало-мальски последовательном виде. Я всегда чувствовал, что за городами майя скрыта какая-то древняя и страшная тайна. Эти огромные груды камней, спрятанные в джунглях, имеют неясное происхождение, а пещерные монстры, злобно глядящие с барельефов на стенах, – куда более реальны, куда менее мифичны, чем нам кажется. Мы не понимаем и десятой части того, что раскопали в тысячелетних некрополях. Какое проклятие заставило миллионные толпы людей покинуть свои города? Почему новые построили позже и далеко? Я начинаю подозревать причину. Как много было известно в древние времена о равнине длиной в тысячу миль и огнях, спрятанных за мрачными вершинами? Там действительно был город?.. Если и впрямь был, то чей? Испанским завоевателям попадались непомерные, недоступные для их разумения реликты – артефакты, чья утрата так часто оплакивается… В самом деле, может, и незачем винить тех из них, кто с молитвой на устах предавал все находки огню… были и такие, кто подробно описывал и сберегал памятники эпохи, те, что несли на себе отпечаток непредставимой древности, – только Богу известно, следы каких страшных эпох беспечно хранятся в уцелевших архивах…
Из загадок, стоящих передо мной, я разгадал по крайней мере одну, хотя она и менее провокационная из всех. Это я взломал ту урну. Я убежден. На той витрине нашлись мои отпечатки пальцев – и тем утром я проснулся, почти уверенный, что ходил во сне. Что-то в этой урне буквально взывало ко мне с самого начала, еще когда я жалел, что не располагаю временем отнести ее на рентген; что-то исподволь заставило меня посадить семена из ягод. Эти два инцидента, вероятно, на самом деле – один, хотя сейчас неизвестно, намеревался ли плененный сомнамбулизмом я только вскрыть урну или же мог сделать с ней что-то еще. Возможно, моей миссией было всего лишь выпустить семена любым способом. Они долгое время пребывали в заточении – и должны были оставаться там навсегда!
Майя покинули свои города много лет назад. Коридоры Чичен-Ицы давно пустынны. Птицы гнездились в растрескавшихся монолитах и среди рухнувших храмов, равнодушные к разукрашенным ликам богов войны и воспоминаниям людей. Однако все это занимает сущий миг по сравнению с неизмеримыми годами, отделяющими от нас те горы из сна. Это их тайна меня мучает, это их реальность я не могу ни отринуть, ни принять. Хотя поздно терзаться выбором: от боли я с трудом разбираю, что пишу… кажется, зараза добралась и до глаз. Только в их случае проявления болезни – хуже, чем физическая боль. Накладываясь на вид знакомой комнатушки в подвале, нечестивый мираж раздвигает границы восприятия – стены отдаляются – подо мной уже не пол, а знакомое сплетение темных лиан – да, я снова там, снова там. Это не морок сновидца, это реальность. Эта реальность – моя погибель.
Мое тело, мои руки… то, чем они являются сейчас, я не могу описать без отвращения. Я благодарю Бога за туман, затмевающий обзор. Плоть уже не плоть, она больше не может поддерживать мозг и рассудок. Мои кости и нервы превращаются в желе, на мне оставлена размашистая роспись смерти – и, раз уж только смерть способна избавить от этих мук, я ее ускорю. Счет идет на минуты – сейчас, пока еще способен, я спущусь к инсинератору…
Перевод с английского Григория Шокина
Светлая долина
Поскольку в старых легендах говорилось о земле, укрытой среди огромных темных скал, возвышающихся к востоку от его деревни, Керн отправился на ее поиски. Там, в плодородной долине, защищенной от чудовища, его народ мог обрести убежище. Те, кто рассказывал о давних временах, поговаривали, что было время, когда люди посещали эти богатые потаенные земли, – и что в иные годы они приносили обильные дары в виде фруктов и дичи. В те времена охотники возвращались из светлой долины, нагруженные желанной добычей – сладкое мясо еще сочилось кровью в тех местах, куда угодили стрелы. Но потом, согласно древним сказаниям, на землю упали сверкающие камни, и костры навек взвились от них в ночи, бросившей тень на племена человеческие. Падая, они рождали такой звук, будто по равнинам и взгорьям топочут огромные копыта. Эти камни горели, но холодным огнем, ибо холодна была чернота, исторгнувшая их; они густо покрыли светлую долину, эту драгоценность в оправе гор – и после этого люди больше не ходили туда на охоту, с луком или с копьем, страшась того, что пришло с неба. Именно эту землю искал Керн в более поздние времена, когда в старые сказки уже не очень-то верили.
Он шел трое суток, но перед ним все так же простирались целые лиги пустынь. Ночью и в кобальтовом свете дня он прокладывал путь по плато, поросшему волосом мертвеца. Против него были выставлены похожие на кинжалы стебли тростника, а из еды оставались жалкие хлебные крошки. Небо затянули перистые облака, но набухшее от крови алое око солнца умудрялось как-то отгонять их от себя, продолжая немигающим взором таращиться на бездвижную, если не брать в расчет поползновения оранжевых гремучек, твердь внизу. Керн не знал, чем эти гады питалась, но вот белые хрупкие скелетики жаб захрустели у него под ногами. В этой земле царила тишина, будто все живое бежало от спешно ступающего Рока. Не было ни дороги к цели, намеченной Керном, ни чего-либо, что могло бы направить его, кроме темных, зазубренных безымянных скал, пролегших меж небом и землей. Так как слухи указывали, что его цель – за их пределами, он зашагал дальше под заходящим оком солнца, не отрывая ни взгляда, ни мыслей от краев впереди.
Мягко-золотистый оттенок окрасил равнину, ибо солнце ныне заняло самые нижние ступени своего трона, а по небу плыли рваные облака, рассеивая его лучи. Вскоре перед Керном в янтарном блеске раскинулся луг, сбегающий к краю мрачного утеса – лишенного напрочь даже проблеска; подобно какой-то страшной крепости или носу грозной галеры, он возвышался теперь над ним, суровый и устрашающий, и даже солнце над этой громадиной не решалось воссиять на закате. Поверхность утеса была странно гладкой, словно отлитой из расплавленного стекла; жерла пещер, образовавшихся в древности, напоминали впалые волдыри на ней. Преодолеть такую преграду было непросто, ибо она, казалось, доставала до самого неба. Но, достигнув светлой долины за ней, Керн имел право сколь угодно долго отдыхать, лакомясь фруктами, – так говорили во внешнем мире. В долине Керн мог целыми днями сидеть на безлюдных берегах, где не росло обычной травы – только цветы неземной красоты. Карабкаясь меж зарослей шиповника, разбросанных тут и там по волнистой скале, и пробираясь по старым валунам, он размышлял о том, как глупы были люди, что покинули это место из-за нескольких упавших звезд, и о том, почему столь славящаяся изобилием земля не возделывается, дабы породить злаки, цветущие деревья и другие необходимые людям культуры: темная долинная почва плодородна, а луговая плохо подходит для нужд земледелия. Еще Керн проклял своих отцов за то, что они предпочли бесплодную равнину этой чарующей красоте. Внезапно он увидел всю долину с каменистой возвышенности, и она стала похожа на узорчатый гобелен, сотканный из изысканных событийных полотен. Деревья превратились в кудрявые папоротники, а луга – в яркий шарф с приколотыми к нему брошками-озерами. Керн стоял, прислонившись к валуну, обветренному, как вросший в землю череп, и не уставал дивиться: до чего же красивое место! Настоящий Эдем, оплот народов, колыбель поколений!
Вот вдалеке заиграли неземными красками оперения птиц – а вот и голос их: фазаны и какаду певуче прощались с золотым днем. В час этого упоенного песнями заката цикады наигрывали заученные намертво трели, и им вторили монотонно безумно квакающие жабы. Небо заливал богатый пурпур, и в ходе долгих мгновений сумерки выкристаллизовывались до оттенка холодной и мрачной синевы. Небо расцвело нежными розовыми сполохами, а пятнистые деревья потемнели и четко вырисовались на фоне стылого неба. Наблюдая за этими переходами, Керн даже не заметил, как подкралась ночь; последние краски вечера выцвели за частоколом кривых сосенок, уступив лунной бледности, погрузились во тьму кроны – и голоса природы стали затихать по мере того, как угасали броские оттенки заката. И вот ночь расстелила над головой Керна усыпанную драгоценными камнями мантию.
Керн продолжил спускаться в долину, осиянный зодиакальными кругами созвездий. Здесь больше не было камней, способных поранить его, не попадалось и злых острых камешков под ногами. Утомительная полоса тростника и хрустящей травы закончилась, и он почувствовал под ногами упругую траву, зеленую, как крыло дракона. Когда Керн шел под благоухающими ветвями, ощущая, как ароматный ветерок нежно овевает его лицо, он уловил в дуновении том нечто зловещее и прижался к стволу толстой сосны. Страх порой приходит к человеку неуловимыми путями. Его посланник зачастую – не столько зримый зверь, с кем можно померяться силами, сколько неуловимый призрак неизвестного зрелища или предвосхищение такого звука в ночи, что не должен звучать. Но самый большой ужас вызывает внезапное столкновение с чем-то, что нельзя понять, – страх перед останками неопознаваемой морской твари на безмолвном пляже или перед темнотой, что, кажется, укрывает движущиеся уродливые фигуры.