Далеко-далеко, в самом сердце долины, плясали некие странные мерцающие огоньки, разгоравшиеся все ярче. Бледные завесы света не пропускали ни одно живое существо – эти паутинки сплетались в фосфоресцирующий гобелен и двигались так, как не должен был бы двигаться свет. Это были призраки – существа, более бледные, чем звезды, – и они парили на ветру, будто не имея ни веса, ни наполнения. Они качались и парили перед Керном, а затем опадали, как догорающие факелы, повсюду в долине. С того места, где он скорчился в приступе нового необъяснимого ужаса, за низко нависшей сосновой ветвью, идеально просматривалась вся долина – от края до края. Повсюду в ней бушевало зарево, похожее на отвратительный ведьмовский эфирный отвар. Керн чувствовал себя как полководец, что видит врага разбившим лагерь у ворот дома – и знает, что сулят ему вражеские костры. То место, что Керн считал прекрасным, вмиг стало для него проклятым: зло осквернило его.
Голодный свет вышел на охоту; он вихрился, расставлял всюду сети и разлетался по сторонам, рыская за старыми деревьями и пролетая над гладями маленьких озер. Вся твердь долины горела холодным пламенем – то призраки, туманные осколки самих звезд, когда-то сброшенные сюда из недр космоса, разгуливали по ней, ужасные и разнообразные в формах и видах своих. Они ползли через стоячие озерные заводи к пологим склонам, обращенным ввысь – в самое небо от края этой дьявольски прекрасной долины. На глазах Керна целая их огненная процессия скрылась в небольшом леске – но вот показалась снова, очень близко к нему.
В ошалелом страхе он наблюдал, как голодный свет пульсирует, приближаясь, – и все же не предпринял ни малейшей попытки убежать. Если бы он пробежал хоть немного, то, возможно, достиг бы черной вершины окружавших его утесов, но свет, разгоравшийся перед его глазами, показался ему странным и восхитительным. Он изливался на Керна, будто свежий горный источник; воздух вокруг него звенел, когда он наблюдал за происходящим затуманенным, непонимающим взглядом. Искрящийся, волнующий, как холодный ветер, что пронизывает угасающий зимний день, голодный свет проник в его тело, словно он был всего лишь призраком человека перед этим сиянием, соперничающим со светом луны и с неуловимой таинственностью лунного света манящим его, Керна. Бесшумно поднявшись, он сделал шаг, и, хотя больше ничего не чувствовал и не понимал, его глаза распахнулись широко-широко – в надежде узреть бессмертную, многообещающую, влекущую тайну. Весь пронизанный светом – тот тек через его руки, ноги, лицо, – Керн зримо преобразился в некий прекрасный, трагический, возвышенный образ: то погибал не человек, но Бог. Как очарованный пламенем мотылек, он был заключен в колышущийся кокон света и поглощен им. Когда он упал на траву, сквозь застывшее тело пробежала яркая искорка. Она радостно засверкала и закружилась над распростертой фигурой, похожая на огонек Святого Эльма. Миазматический ореол мотыльков-вампиров, слетавшийся на новую падаль, окутал тело, ярко вычертил его контуры. Пронизанное безумным светом, это место казалось куда более зловещим теперь, чем темные чащобы сосен, скорбно склонивших друг к другу головы…
Перевод с английского Григория Шокина
Награда мастеру
– Поскольку у каждого из нас есть золото и двадцать лет, чтобы придать ему форму, – обратился скульптор к своему сопернику, – да восславим же эру правления нашего короля! Но помни: только один из нас войдет в историю как триумфатор и истинный певец бога среди смертных.
А дело обстояло так: скульпторам поручили создать образ бога на деньги, взятые из казны недавно завоеванного города. Тому городу покровительствовали боги невыносимо прекрасные – такие, надо думать, допустили бы его падение только во сне.
Один мастер восемь лет кряду полировал свое долото, а потом отправился в Азирию, чтобы познакомиться с зарубежными техниками и приемами, а еще – расспросить мудрых аксакалов о богах, прикладных вопросах божественности и всех символах, с божествами связанных.
Он выяснил кое-что, перешерстив девять тысяч томов, посвященных описанию богов. Выходило так: у одних было двенадцать ног, у других – ни одной. Одни были женщинами, другие – мужчинами, но большинство этих созданий более сложно, чем люди, подходило к самому вопросу пола. В языческой стране, где женщины заплетали в волосы цветы и никто не работал, имелся бог, прибывший на метеоре, а в другие земли всевышний покровитель явился на белом коне, пересекшем с запада на восток все ночное небо. В более холодных краях водился такой бог, что обладал атрибутами всех своих коллег – кроме одного. В краю сообщающихся озер, чьи жители никогда не строили домов, а вместо этого катались на водных лыжах и сажали кувшинки, когда шел дождь, бога именовали Засухой. На темной земле, заключенной в узилище между двумя одноименными горами, жил бог с бородой, что горела, не угасая. В других краях какой-то человек с блестящими глазами объявил своим землякам, что один он заменит всех богов, – и земляки стали преклоняться перед ним за это. Вот что выяснил мастер, дыша книжной пылью, а потом – двенадцать лет вытесывал из свинцовой глыбы первый набросок, модель.
Его соперник тем временем улегся на склоне холма, где росла более вкусная, если довериться мнению овец, трава по сравнению с той, что облепила невысокие взгорья, – и стал сочинять небылицы, прекрасно сознавая, что никакой правды в них нет: про звезду, что расцвела возле дерева, спугнув на закате голубей, и реку, что попыталась выйти на сушу из своего тростникового гарнизона – и не смогла вернуться обратно; более того, когда факелы заката и молодого года погасли, она обнаружила, что бо́льшую часть ее вод разлили по кувшинам – и там воды превратились в вино, такое же сладкое, как губы девицы…
Первый скульптор носил черную мантию и соблюдал распорядок дня, ибо страстно желал создать самое лучшее изваяние бога. Второй носил тунику любимого цвета – пускай даже она была вся в дырах.
Так пролетело двадцать лет; время унесло корзины, полные блестящих или ржавых монет, сложенных туда для мастеров людьми. Нет нужды уточнять, каких монет там было больше. Затем король, которому больше не разрешалось выезжать за границу в качестве завоевателя, вызвал к себе двух скульпторов.
– Я обеспечил вас золотом на долгих двадцать лет, – изрек он, – и что же вы теперь дадите мне взамен?
Мастер в черной мантии приказал своим подмастерьям сдернуть покров. Все взгляды обратились на изваяние. У бога не было ни головы, ни рук – он так и остался огромным свинцовым бесформенным болваном, кое-где для приличия подмазанным золотой краской.
– Я прошу у тебя еще двадцать лет на завершение этого труда моей жизни, мой король, – промолвил первый мастер.
Мудрый правитель обратил свой взор на мастера в пестрой тунике: тот сорвал стебель петунии и дразнил им дворцового кота. Второй мастер сказал:
– Я потратил впустую твое золото и свои дни, но прошлой ночью мне приснился уж очень дивный сон – и я изваял вот это… – Он неопределенно махнул рукой в сторону.
Подданные короля сорвали покров со второй статуи. Бог в видении второго мастера оказался ровно таким, каким и должен быть бог. Собравшиеся пали ниц, а король еще целый час дрожал, гадая, зачем двадцать лет назад поручил этим двум мастерам такое страшное дело. Впрочем, тогда он был еще довольно юн – так что, наверное, его большой вины тут не было…
Скульптор в черной мантии подошел к богу своего конкурента с рулеткой.
В качестве награды король подарил второму мастеру своего кота, как тот и попросил, а первого мастера назначил жрецом при дивном изваянии. Негодная свинцовая заготовка была расплавлена и превращена в постамент для статуи-победительницы – хотя человек, создавший ее, обратился к королю со скромной просьбой: первые семьсот лет выставлять ее без постамента, чтобы каждый паломник смог без труда покрыть поцелуями ее ноги. На том и порешили; лишь через семь столетий, когда ее ноги растрескались от лобзаний, чудо-статую бога вознесли на пьедестал. Что до монет, уплаченных за нее из казны захваченного города, – говорят, они и по сей день в ходу в одном восточном далеком краю.
Перевод с английского Григория Шокина
Эдит Оливер
Должна же в этой изобильной мужской компании оказаться хоть одна женщина! И да, так выйдет, что завершит антологию именно рассказ писательницы – причем очень необычной. Эдит Оливер (1872–1948) была поистине столпом английского общества – особенно в Уилтоне, где провела бо́льшую часть своей жизни. Во многом вехи ее жизни напоминают лавкрафтовские: знала всех, кто разделял ее интересы, в родном городе, но эпистолярные ее контакты выходили далеко за пределы Уилтона; писала как художественную литературу, так и научные трактаты; обладала выдающимися энциклопедическими познаниями и твердыми убеждениями. Во время Первой мировой войны она помогла основать женскую сухопутную армию Уилтшира. Несмотря на то что в ранние годы Эдит выступала против избирательного права женщин, она сама стала участвовать в местной политике, став первой женщиной-советником в городском совете Уилтона в 1934 году. Она была мэром Уилтона в 1938–1941 годах, когда, помимо прочего, помогала организовывать переселение беженцев. Она так и не вышла замуж. Ее жизнь навсегда изменилась в 1925 году, когда ей было чуть за пятьдесят, после смерти отца и любимой сестры Милдред. Очарованная историей и духом Уилтшира, она верила, что в равнине Солсбери обитают темные, более примитивные, стихийные «энергии», как она их называла; ее соратники по организованному ею творческому объединению часто вспоминали, как Эдит устраивала спиритические сеансы, где будто и впрямь происходили очень странные, едва ли объяснимые по меркам подобных аристократических увеселений вещи. Эдит написала странный и замечательный короткий роман под названием «Дитя любви» – об отношениях между молодой женщиной и воображаемым другом ее детства, оживающем годы спустя, – и три рассказа ужасов, лучший из которых (и ничуть не устаревший с момента написания) – перед вами. Написанная за долгие восемнадцать лет до знаменитых «Птиц» Дафны дю Морье, эта история все еще способна удивить и напугать.