[1] называли не иначе как «катехизисом заговорщиков». А «Русским богом» (1828), впервые опубликованным в 1854 году в лондонской типографии А. И. Герцена, восхищался Карл Маркс.
Князь П. П. Вяземский с женой в парке.
По рисунку Е. А. Столыпиной (?).
1849
Ополченцем князь Пётр прошел Бородино, слушал столь многое сулившую речь Александра I в польском Сейме, принял участие в составлении записки царю об отмене крепостного права, перевел французский проект конституции П. И. Пешар-Дешана, не раз лично встречался с императором и обсуждал с ним возможные реформы. Его горячее «вольтерьянское» сердце требовало перемен, верило в них, и тем сильнее ударили по нему политические «заморозки» начала 1820-х.
Прослужив четыре года в «вольнодумной» Варшаве, в 1821-м неблагонадежный князь отстранен от службы с особо унизительным для него уточнением: въезд в Польшу ему отныне запрещен. Оскорбленный до глубины души, Вяземский подает в отставку, отказывается от придворного звания камер-юнкера и уезжает в Москву, где за ним устанавливают тайный надзор. Теперь он «свободный журналист». Сотрудничает с «Московским телеграфом», «Полярной звездой», «Литературной газетой» Дельвига, пишет критические разборы, переводит, готовится засесть за роман. Но душой он в Петербурге: корит приближенного к царю Жуковского, который отказывается «бросить служение идолов» и порвать со двором, вникает во все дела друзей-декабристов, хотя формально ни в одном из тайных обществ не состоит. Его не будет на Сенатской площади, в истории он останется как «декабрист без декабря», что не помешает Николаю I бросить едкое: «Он не попался только потому, что был умнее и осторожнее других».
Вторая половина 1820-х обернулась для Петра Андреевича нестерпимыми арктическими морозами. На него открывается самая настоящая «общественная охота» – ату, ату его! Он всерьез размышляет об эмиграции: «Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена, мне в ней душно, нестерпимо…» Он пишет царю «Записку о князе Вяземском, им самим составленную» – «исповедь», как сам ее называет, а на деле безупречно выстроенную речь опытного адвоката, спокойно и деловито отметающего всю возведенную на него напраслину, все лживые обвинения. И император дает князю второй шанс: в 1830-м он принят на службу чиновником особых поручений при министре финансов и возвращен в Петербург.
В. Ф. Вяземская.
По картине А. Молинари.
Конец 1800‑х
Несмотря на стремительный карьерный взлет (со временем практически вся внешняя торговая политика России окажется в его руках), к «финансовой» службе князь относится весьма скептически. Но при всем своем уме и проницательности не замечает, что в какой-то момент все, против чего прежде он выступал открыто и непримиримо, теперь становится нормой, предметом неустанных забот и делом жизни. Идеалы молодости сброшены, как жмущий в плечах сюртук, скручены в небрежный узел и заброшены в самый темный угол, куда свет памяти не достигает. Сенатору, товарищу министра народного просвещения, руководителю Главного управления цензуры, члену Государственного совета и приближенному царской семьи они уже без надобности.
Метаморфозы эти объяснить трудно, но и замалчивать их невозможно. Потому что какие бы два разных человека ни уживались в князе Вяземском до начала 1840-х годов и в последующие десятилетия, это был один и тот же человек. Пылкий либерал – и радикальный консерватор («раскаявшимся сатириком» назвал его Герцен). «Птенец гнезда Карамзина», ратовавший за свежий ветер в русской словесности, – и непримиримый враг всего нового, что привнесли в отечественную литературу авторы второй половины XIX столетия. Опальный поэт и главный цензор. Во время Польского восстания 1830–1831 годов Вяземский принял сторону тех, кто считал, что Польша имеет право сама выбрать «род жизни». А в начале 1860-х он же приветствовал подавление очередного Польского бунта. Убитый горем товарищ, он скорбно, как священную реликвию, хранил щепки от эшафота, на который взошли пятеро декабристов, провожал в Сибирь Марию Волконскую, отправлял с ней деньги для помощи нуждающимся. А через двадцать с небольшим лет морщился, говоря о «безумном» революционном Западе.
Но перед тем как критиковать или судить одного из этих двоих (нам, потомкам, это свойственно), стоит все же прочитать «Записные книжки», которые князь Пётр Андреевич Вяземский вел с 1813 года до конца жизни. Помимо лавины острот и бесценных историко-биографических свидетельств, в них точно найдутся ответы на многие, еще даже не заданные вопросы. И, конечно же, портрет князя Петра Андреевича будет неполным без ста с лишним дошедших до нас писем, хранящих историю дружбы двух поэтов – Пушкина и Вяземского.
В марте 1816-го в Царском Селе Вяземский и Карамзин заехали вместе с Василием Львовичем Пушкиным к его племяннику. Не склонный к сантиментам, Пётр Андреевич не может скрыть обуявшего его восторга: «Чудо и все тут! Его Воспоминания вскружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картинах… Задавит, каналья!» – это из письма Батюшкову. «Стихи чертенка-племянника чудесно хороши… Какая бестия!.. бешеный сорванец нас всех заест», – а это уже из послания Жуковскому. «Не только читал Пушкина, но с ума сошел от его стихов», – и перед другом Александром Тургеневым Вяземский своих чувств не скрывает.
Последующие отношения Пушкина и Вяземского, наверное, правильнее назвать парадом интеллектов и поединком остроумий. Это были, без сомнения, глубокие взаимные чувства, построенные на фундаменте разума и таланта. Оба смотрели в одну сторону, но каждый выбирал собственный угол зрения, отсюда и частые споры – «до упаду, до охриплости». При этом, как и в случае с Евгением Баратынским, Пушкин не позволял никому в своем присутствии дурно отзываться о друге, подарившем ему эпиграфы к «Онегину» и «Станционному смотрителю», идею и название журнала «Современник». Сам, случалось, втайне критиковал («смелость, сила, ум и резкость; но что за звуки!.. какофония…»), другим же – ни-ни! Критиковал и Вяземский, не упуская случая напомнить о злопамятности Пушкина, в которой тот придерживался «бухгалтерного порядка», и его «патриотической щекотливости». Но и через много лет после ухода друга Вяземский повторял: «Пушкин был всегда дитя вдохновения, дитя мимотекущей минуты. И оттого все создания его так живы и убедительны. Это Эолова арфа, которая трепетала под налетом всех четырех ветров с неба и отзывалась на них песнью…»
Нежная «любовь дружбы» навсегда связала Пушкина и с Верой Фёдоровной Вяземской. С первой их встречи в Одессе она стала наперсницей и утешительницей поэта, хранительницей многих его сердечных тайн. Княгиня проведет с ним его последние минуты в январе 1837-го и доживет до того дня, когда в 1880-м на Тверском бульваре Москвы будет воздвигнут памятник ее любимому «сыну», как она нередко называла Пушкина в письмах к Петру Андреевичу.
Из восьмерых детей Петра Андреевича и Веры Фёдоровны родителей переживет лишь «душа моя Павел» – Павел Петрович Вяземский, тот самый, что еще мальчишкой, преисполненным важностью момента, торжественно встречал со свадебными иконами Пушкина и Наталью Николаевну, приехавших после венчания на Арбат. Дипломату, коллекционеру, литератору и гордому хранителю «Русского Парнаса» Павлу Петровичу тоже повезло с «козырями судьбы», которыми он сумел распорядиться куда как достойно.
Язвительный поэт, остряк замысловатый,
И блеском колких слов, и шутками богатый,
Счастливый Вяземский, завидую тебе.
Ты право получил, благодаря судьбе
Смеяться весело над злобою ревнивой,
Невежество разить анафемой игривой.
Судьба свои дары явить желала в нем,
В счастливом баловне соединив ошибкой
Богатство, знатный род – с возвышенным умом
И простодушие с язвительной улыбкой.
«Я провел нынешнею осенью несколько приятных и сладостно-грустных дней в Михайловском, где все так исполнено „Онегиным“ и Пушкиным. Память о нем свежа и жива в той стороне. Я два раза был на могиле его и каждый раз встречал при ней мужиков и простолюдинов с женами и детьми, толкующих о Пушкине».
«Проза князя Вяземского чрезвычайно жива. Он обладает редкой способностью оригинально выражать мысли – к счастью, он мыслит, что довольно редко между нами».
«Уже при последних издыханиях холеры навестил меня в Остафьеве Пушкин. Разумеется, не отпустил я его от себя без прочтения всего написанного мною. Он слушал меня с живым сочувствием приятеля и судил о труде моем с авторитетом писателя и опытного критика меткого, строгого и светлого, вообще более хвалил он, нежели критиковал…»
Великий меланхоликЕвгений Абрамович Баратынский(1800–1844)
В полутьме пустого школьного зала главный герой фильма «Доживем до понедельника» задумчиво декламирует:
Не властны мы в самих себе
И, в молодые наши леты,
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.
Сидящая рядом учительница, даром что литературы, строк этих не узнает:
«– Некрасов? Тютчев? Фет?