Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном…
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.
О, если б, теплою мольбой
Обезоружив гнев судьбины,
Перенестись от скал чужбины
Мне можно было в край родной!
(Мечтать позволено поэту.)
У вод домашнего ручья
Друзей, разбросанных по свету,
Соединил бы снова я.
Дубравой темной осененной,
Родной отцам моих отцов,
Мой дом, свидетель двух веков,
Поникнул кровлею смиренной.
За много лет до наших дней
Там в чаши чашами стучали,
Любили пламенно друзей
И с ними шумно пировали…
Мы, те же сердцем в век иной,
Сберемтесь дружеской толпой
Под мирный кров домашней сени:
Ты, верный мне, ты, Дельвиг мой,
Мой брат по музам и по лени,
Ты, Пушкин наш, кому дано
Петь и героев, и вино,
И страсти молодости пылкой,
Дано с проказливым умом
Быть сердца верным знатоком
И лучшим гостем за бутылкой.
Вы все, делившие со мной
И наслажденья и мечтанья,
О, поспешите в домик мой
На сладкий пир, на пир свиданья!
«Три поэта составляли для него плеяду, поставленную почти вне всякой возможности суда, а еще менее, какого-то осуждения: Дельвиг, Баратынский и Языков. На Баратынского Пушкин излил, можно сказать, всю нежность сердца, как на брата своего по музе. Почти нельзя было сделать при нем ни малейшего замечания о стихах Баратынского, и авторы критик самых снисходительных на певца Эды принуждены были оправдываться пред Пушкиным и словесно, и письменно».
«К чести г. Баратынского, должно сказать, что элегический тон его поэзии происходит от думы, от взгляда на жизнь и что этим самым он отличается от многих поэтов, вышедших на литературное поприще вместе с Пушкиным».
«Едва ли можно было встретить человека умнее его, но ум его не выбивался наружу с шумом и обилием. Нужно было допрашивать, так сказать, буровить этот подспудный родник, чтобы добыть из него чистую и светлую струю. Но за то попытка и труд бывали богато вознаграждаемы».
«Ум тонкий, так сказать, до микроскопической проницательности».
«Он был худощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние».
Гусар на ПегасеДенис Васильевич Давыдов(1784–1839)
Пушкину, как известно, «лиру передал» Державин, а Дениса Давыдова благословил на ратные подвиги не кто-нибудь, а лично Суворов. У Александра Васильевича был глаз-алмаз: на смотре Полтавского легкоконного полка, которым командовал бригадный генерал Василий Давыдов, едва взглянув на его девятилетнего сына-постреленка, генералиссимус постановил: будет бойцом и выиграет три сражения. Как в воду глядел! Хотя, конечно, это был скорее «опыт, сын ошибок трудных», чем особый дар прорицания. В противном случае покоритель Альп узрел бы в черноглазом мальчугане не только героя нескольких военных походов, но и будущего прославленного поэта.
Как и большинство его сверстников, Давыдов мечтал о гвардии. Да вот беда – ростом не вышел. В самом что ни на есть прямом смысле слова. Ведь, чтобы попасть в гвардейскую элиту, нужно было иметь не только соответствующее происхождение, но и эталонную внешность. А с этим как раз и вышла загвоздка. И все же он пробился: «Наконец, привязали недоросля нашего к огромному палашу, опустили его в глубокие ботфорты и покрыли святилище поэтического его гения мукою и треугольною шляпою», – не только упрямства и отваги, но и самоиронии Денису Васильевичу было не занимать.
«В Кремле – пожар!» По картине неизвестного художника с оригинала В. В. Верещагина.
Начало XIX века
Необузданное остроумие вскоре сыграет с ним злую шутку. В 1804 году за весьма недвусмысленные политические сатиры – чего стоили одни только басни «Голова и Ноги» и «Река и Зеркало» – он был переведен из гвардии в армию, в Белорусский гусарский полк, расквартированный тогда в Малороссии. Какой удар по самолюбию, да и по репутации тоже: обычно гвардейского мундира лишали в исключительных случаях – за трусость, казнокрадство или карточное шулерство. Известие о ссылке Давыдов перенес мужественно: «Молодой гусарский ротмистр закрутил усы, покачнул кивер на ухо, затянулся, натянулся и пустился плясать мазурку до упаду».
Храбрый партизан Денис Давыдов.
По лубочной картинке.
1812
Через какое-то время неунывающего острослова простили, даже разрешили вернуться в Петербург, а в начале 1807-го он был назначен адъютантом к генералу Петру Ивановичу Багратиону и тут же отправился на первую войну с Наполеоном. Потом были русско-шведская кампания, бои с турками и, наконец, Отечественная война 1812 года, откуда Денис Васильевич вернулся прославленным героем-партизаном, фактически былинным богатырем, в рассказах о подвигах которого правда мешалась со сказочным вымыслом. Лубочными портретами Давыдова – в крестьянском армяке, с окладистой бородой и иконой на груди – украшали и деревенские избы, и знатные дома, причем не только в России. Даже знаменитый шотландский романист Вальтер Скотт повесил в своем кабинете коллекционного оружия гравюру работы английского художника Дениса Дайтона, подписанную «Денис Давыдов. Черный капитан».
Славу лихого рубаки, бесстрашного гусара-партизана, сеющего ужас и смятение в сердцах врагов и наполняющего сладостным томлением души прекрасных дам, как нельзя лучше поддерживали стихи Давыдова – удалые, ухарские и бесшабашные, словно бы нашептанные ему наперебой Марсом и Бахусом…
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарской,
С вами век мне золотой!
…И Купидоном, конечно же…
В нас сердце не всегда желает
Услышать стон, увидеть бой…
Ах, часто и гусар вздыхает,
И в кивере его весной
Голубка гнездышко свивает…
Нет ничего удивительного, что лирического героя Давыдова нередко путали с самим автором. Вот и будущая теща Дениса Васильевича, генеральша Чиркова, поначалу ни за что не хотела отдавать свою дочь Софью за «пьяницу, беспутника и картежника». Что, если верить ближайшим друзьям певца-гусара, было абсолютно несправедливо. «Не лишним будет заметить, что певец вина и веселых попоек в этом отношении несколько поэтизировал, – писал князь Пётр Андреевич Вяземский. – Радушный и приятный собутыльник, он на самом деле был довольно скромен и трезв. Он не оправдывал собою нашей пословицы: пьян да умен, два угодья в нем. Умен он был, а пьяным не бывал».
Столь же преувеличены были и слухи о его бесконечных амурах. Если он и разбивал девичьи сердца (известно, что одно время в Давыдова была влюблена старшая сестра Пушкина – Ольга), то и его собственное все больше ныло от безответных чувств. Так, еще в пору армейской службы под Киевом он сделал предложение генеральской дочери Елизавете Злотницкой, но, вернувшись из Петербурга, куда поехал перед свадьбой хлопотать о предоставлении ему казенного имения (и ведь все получилось – Жуковский помог), узнал, что невеста увлеклась другим и видеть его больше не желает…
И да, помимо витальных «зачашных песен», со временем Давыдов начал писать прозу. И последнее, в чем можно заподозрить его «нон-фикшен» – взять хотя бы «Опыт теории партизанского действия», «Воспоминание о сражении при Прейсиш-Эйлау», «Тильзит в 1807 году», «Записки о польской кампании 1831 года», – так это во фривольности!
Всенародная полумифическая слава не прибавляла Давыдову веса и в глазах властей. Цари злопамятны, обидевшись раз – уже не прощают. В 1814-м ему присвоили генеральский чин, чтобы тут же его отобрать – дескать, ошибочка вышла. Потом, правда, вернули, но осадок, как говорится, остался. За год до этого, когда Давыдов отбил у французов Дрезден, его немедленно отстранили от командования: нашлись другие триумфаторы, познатнее да поблагонадежнее, решившие присвоить его подвиг себе. Эту оскорбившую его до глубины души историю Давыдов поведал в статье-воспоминании «Занятие Дрездена», которую в 1836 году они с Пушкиным задумали опубликовать в «Современнике». И что же? Текст был искромсан цензурой до неузнаваемости. Не пощадили и статью «О партизанской войне», а ведь Денис Васильевич был уверен, что она «может пройти бодро и смело мимо Ценсурного Комитета, не ломая шапки…». «Право, кажется, военные цензоры марают для того, чтоб доказать, что они читают», – печально усмехался Пушкин, пытаясь хоть так утешить своего друга и автора.
Дом Дениса Давыдова на улице Пречистенке в Москве.
По картине Е. И. Куманькова.
1996
…Они встретились в Петербурге зимой 1818/1819 года. Но, конечно же, были наслышаны друг о друге задолго до этого. Оба состояли в «Арзамасе» – «Армянин»-Давыдов вместе с П. А. Вяземским и В. Л. Пушкиным входили в «московское крыло» общества, а «Сверчок»-Пушкин – в его петербургское «отделение». Юный Пушкин искренне восхищался «неподражаемым слогом» своего старшего товарища и позже никогда не забывал, что именно Давыдов «дал ему почувствовать еще в Лицее возможность быть оригинальным» и найти свой собственный поэтический путь, хотя куда как проще и заманчивее было «петь голосом» Жуковского и Батюшкова. Именно у Давыдова Пушкин «подсмотрел», как легко и естественно может звучать в поэзии язык повседневный и бытовой, а Давыдов гордился тем, что, сам того не подозревая, учил юного лицеиста писать «круче», то есть увереннее, звонче, безоговорочнее. «Певец-гусар, ты пел биваки», – восклицал юный поэт, а Давыдов в письме Вяземскому благодарно восхищался: «Ты и Пушкин имеете дар запенить меня, как бутылку шампанского».