По окончании духовной семинарии в Твери девятнадцатилетний Плетнёв приезжает в Петербург. Идти по стопам отца и становиться священником он не намерен, и вот оно первое чудо: его зачисляют в Педагогический институт. Руководит им Егор Антонович Энгельгардт. Тот самый, что через несколько лет возглавит Лицей. Тот самый, что в течение тридцати двух лет будет хранить портфель с тайными бумагами своего выпускника, декабриста Ивана Пущина, который тот передал ему перед своим арестом. Егор Антонович, как позже и сам Плетнёв, умеет разглядеть в человеке талант и перспективу, а потому решает дать безродному тверскому отроку шанс.
А вот и чудо номер два. В Екатерининском институте, куда Плетнёв устраивается после выпуска, он знакомится с Вильгельмом Кюхельбекером. Через него – с Дельвигом и Пушкиным. Попадает на литературные субботы к Жуковскому. Но до настоящей дружбы с Пушкиным еще далеко. И «чувствительные», а-ля Карамзин, и «ультраромантические», во многом подражательные стихи Плетнёва Александру Сергеевичу, судя по всему, малоинтересны. Прочитав роман студента Ивана Георгиевского «Евгения, или Письма к другу» (первый издательский опыт Плетнёва, опубликованный им с предисловием собственного сочинения в память об умершем приятеле), Пушкин лишь холодно плечами передернул: «Зачем вы напечатали роман? Вам бы выдать одно предисловие: это вещь прелестная». Выяснять, что именно скрывается за этим «прелестная», Плетнёв либо не хочет, либо, что скорее, не решается. А в мае 1820-го опальный автор оды «Вольность» отправляется в Южную ссылку, и связь их, и без того весьма поверхностная, естественным образом прерывается…
И тут случается чудо номер три! В 1821 году Плетнёв пишет несколько стилизованных элегий. Подражания его столь точны, что в «Жуковском из Берлина» и в «Батюшкове из Рима» публика вначале действительно видит руку Жуковского и Батюшкова. «Пушкин из Кишинёва» в письме к брату Льву обрушивается на мистификатора с гневной отповедью, называя его слог «бледным как мертвец». Другой бы на месте Плетнёва оскорбился и язвительно парировал. Плетнёв же кротко отвечает Пушкину, возможно, лучшими своими поэтическими строками:
Я не сержусь на едкий твой упрек:
На нем печать твоей открытой силы;
И, может быть, взыскательный урок
Ослабшие мои возбудит крылы.
Твой гордый гнев, скажу без лишних слов,
Утешнее хвалы простонародной:
Я узнаю судью моих стихов,
А не льстеца с улыбкою холодной.
Так странно и уж точно нетривиально началась дружба, длившаяся до самой смерти поэта.
С середины 1820-х все литературные дела Пушкина в руках Плетнёва. Бескорыстно, не получая за то ни копейки, он берет на себя переговоры с цензорами, издателями и книгопродавцами, ведет пушкинскую бухгалтерию, исправно отчитывается об исполнении всех мыслимых и немыслимых поручений, подбадривает, вдохновляет: «Онегин твой будет карманным зеркалом петербургской молодежи. Какая прелесть! Латынь мила до уморы. Ножки восхитительны. Ночь на Неве с ума нейдет у меня. Если ты в этой главе без всякого почти действия так летишь и влечешь, то я не умею вообразить, что выйдет после». В общей сложности его стараниями и под неусыпным его надзором в свет выйдут более двадцати книг Пушкина, самим своим существованием опровергая непреложную вроде бы истину, что с друзьями работать нельзя.
Стихи П. А. Плетнёва, вписанные в альбом в Петербурге 12 сентября 1819 года
В письмах они обращаются друг к другу исключительно «милый» и «душа моя», иногда – по несколько раз за страницу. Пушкин уверен, что всегда найдет в Плетнёве того, кто разделит с ним и триумф победы, и черную тоску. Ничего не скрывая, жалуется на унизительную предсвадебную «тяжбу» за приданое с будущей тещей, а вернувшись из Болдина в декабре 1830-го, с детским восторгом раскладывает перед другом свою бесценную «добычу»: «2 последние главы „Онегина“… повесть, писанную октавами… несколько драматических сцен или маленьких трагедий… сверх того… около 30 мелких стихотворений… 5 повестей». «Более многих нежный в дружбе», поэт всегда замечает, если с другом неладно: «Опять хандришь? Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу… Но жизнь все еще богата… были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы».
П. А. Плетнёв.
По гравюре Ф. И. Иордана.
1870
По средам Плетнёв обычно собирал друзей-литераторов, причем не только мэтров, но и студентов, в которых, как некогда Энгельгардт в нем самом, без устали отыскивал ростки способностей и таланта. Именно в передней у Плетнёва с Пушкиным столкнулся юный третьекурсник Иван Тургенев, правда, в смеющемся господине среднего роста, уже надевшем шляпу и шинель, знаменитого поэта не признал, о чем после бесконечно сокрушался. 27 января 1837 года тоже выпало на среду. Плетнёв зашел на Мойку, чтобы забрать друга к себе на вечер. В этот самый момент к дому подъехала карета, из которой вынесли смертельно раненного Пушкина…
После смерти друга и в память о нем Плетнёв будет себе в убыток почти десять лет издавать пушкинский «Современник» и только в 1846 году продаст его Н. А. Некрасову. Редакторского опыта Петру Александровичу не занимать: когда-то он успешно помогал Дельвигу с «Северными цветами» и «Литературной газетой». Но от природы «человек благоволительный», мягкий, избегающий «лобовых атак», он не захочет ввязываться в модные идеологические баталии 1840-х, без участия в которых журналу в то время было уже не выжить. Столь же деликатен он и в своих критических разборах, в которые ушел с головой, оставив в конце 1820-х поэтические штудии. Никогда никого не ругает, никому не ставит на вид (за что нередко ругают и ставят на вид ему самому), предпочитает, «не осуждая плохого, хвалить хорошее». Авторов, которые ему откровенно чужды, просто не замечает, будто их и не существует вовсе. Первооткрыватель И. С. Тургенева, заступник Н. В. Гоголя, один из основоположников жанра биографического очерка, он был вполне счастлив, довольствуясь «беспечной безвестностью». Напрочь лишенный гордыни и тщеславия, Пётр Александрович Плетнёв сделал ставку на тех, кем искренне восхищался и дорожил: «Я буду жить бессмертием мне милых…» И победил! Ну не чудо ли?
Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть – рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
Ты издал дядю моего:
Творец Опасного соседа
Достоин очень был того,
Хотя покойная Беседа
И не жалела лик его.
Теперь издай меня, приятель,
Плоды пустых моих трудов,
Но ради Феба, мой Плетнёв,
Когда ж ты будешь свой издатель?
«Кроткая тишина его обращения, его речей, его движений не мешали ему быть проницательным и даже тонким, но тонкость эта никогда не доходила до хитрости, до лукавства; да и обстоятельства так сложились, что он в хитрости не нуждался: все, что он желал, – медленно, но неотразимо как бы плыло ему в руки; и он, покидая жизнь, мог сказать, что насладился ею вполне, лучше чем вполне – в меру».
«…Все жаждут. Онегин твой будет карманным зеркалом петербургской молодежи. Какая прелесть! Латынь мила до уморы. Ножки восхитительны. Ночь на Неве с ума нейдет у меня…»
«Я имел счастье, в течение двадцати лет, пользоваться дружбою нашего знаменитого поэта. Не выезжавши в это время ни разу из Петербурга, я был для него всем: и родственником, и другом, и издателем, и кассиром».
«Все товарищи, даже не занимавшиеся пристрастно литературою, любили Пушкина за его прямой и благородный характер, за его живость, остроту и точность ума. Честь, можно сказать, рыцарская, была основанием его поступков – и он не отступил от своих понятий о ней ни одного разу в жизни, при всех искушениях и переменах судьбы своей. Не избалованный в детстве ни роскошью, ни угождениями, он способен был переносить всякое лишение и чувствовать себя счастливым в самых стесненных обстоятельствах жизни. Природа, кроме поэтического таланта, наградила его изумительною памятью и проницательностию. Ни одно чтение, ни один разговор, ни одна минута размышления не пропадали для него на целую жизнь. Его голова, как хранилище разнообразных сокровищ, была полна материалами для предприятий всякого рода».
Калибан сердца моегоСергей Александрович Соболевский(1803–1870)
Ближний круг Александра Сергеевича Пушкина, словно затейливый орнамент в калейдоскопе, – многолюден и ярок. Но даже в этом разноцветье образов и характеров фигура Сергея Александровича Соболевского стоит словно бы особняком, не вписываясь не только в весьма обобщенный коллективный портрет друзей поэта, но и в саму его романтическую эпоху. Пылкость, мечтательность, страстность, а уж тем более вертеровская чувствительность – все это не про Соболевского. Деловая хватка, практичность, остроумие с привкусом колкой язвительности, «ноль» сентиментальности и абсолютное пренебрежение светскими приличиями – аристократ по рождению, по духу и жизненным принципам, он принадлежал скорее к деятельным разночинцам второй половины XIX столетия, будто бы опередив время и вобрав в себя отдельные черты еще не родившихся штольцев, базаровых и лопахиных.