19 октября.
По автолитографии А. З. Иткина.
1975
Парнасский братАнтон Антонович Дельвиг(1798–1831)
Антон Антонович Дельвиг оставил по себе удивительную славу. С одной стороны – тончайшего поэта и энергичного издателя, основателя «Литературной газеты», которая жива-здорова и по сей день. С другой – феноменального ленивца. Как все это уживалось в одном человеке – тайна сия велика есть, но с документальными свидетельствами не поспоришь. И все же главное, что помнится о нем через века, – его нежнейшая дружба и «парнасское братство» с лицейским товарищем Александром Сергеевичем Пушкиным, почти на двадцать лет во многом определившая жизнь обоих творцов.
Дельвиг – немецкий барон. Точнее, «полубарон полунемецкий» – если позволить себе вольно перефразировать знаменитую пушкинскую эпиграмму на графа Воронцова. Потому что, кроме собственно титула, никаких материальных благ предки-бароны Антону Антоновичу не оставили. Он даже по-немецки не говорил, да и французский, как отметили лицейские экзаменаторы, знал «преслабо». Зато в российской словесности разбирался отменно, тут ему равных практически не было.
Его отец служил помощником коменданта Московского Кремля, и в Лицей Дельвиг-младший попал по протекции московского главнокомандующего. Учился неважно, зато писал блестящие стихи и вторым – после Вильгельма Кюхельбекера – опубликовался во «взрослом» журнале «Вестник Европы». Кстати, своим дебютом в печати и Пушкин обязан Дельвигу, который тайно отправил все в тот же «Вестник» его послание «К другу стихотворцу». Муза Дельвига – и чем дальше, тем громче – будет говорить на два голоса: один – классический, восходящий к античным образцам, другой – фольклорный, поэтически осмысляющий народное мировосприятие и языковую стихию. Позже Михаил Глинка, Александр Алябьев, Антон Рубинштейн лучше любых критиков оценят певучесть его стиха и самые знаменитые свои романсы напишут, вдохновленные Дельвигом. Алябьевский «Соловей», положенный на посвященные Пушкину стихи, и по сей день считается образчиком русского романса.
Смолоду Дельвиг – трудолюбивый поэт, при этом до ужаса ленивый человек. Об этой его черте слагались легенды. «Мешкотность вообще его свойство…» – отмечает в характеристике юного барона лицейский инспектор.
Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?
Проснись, ленивец сонный!
Ты не под кафедрой сидишь,
Латынью усыпленный.
Это уже Пушкин хохочет над другом, намекая на знаменитую историю, когда во время урока латинского языка Дельвиг со страху забрался под кафедру и действительно уснул там. Как-то уже после окончания Лицея Антон Антонович отправился по делам на Украину, и вслед ему полетел привет от однокашников:
Дельвиг мыслит на досуге:
Можно спать и в Кременчуге!
А вот «репортаж» ссыльного Пушкина о пребывании Дельвига у него в Михайловском в апреле 1825 года: «Как я был рад баронову приезду… Наши барышни все в него влюбились – а он равнодушен, как колода, любит лежать на постеле…»
А. А. Дельвиг.
По рисунку К. Шлезигера.
1827
Мягкий и незлобивый адресат этих дружеских выпадов обычно лишь посмеивался в ответ:
Я благотворности труда
Еще, мой друг, не постигаю!
Лениться, говорят, беда, —
А я в беде сей утопаю…
Однако именно этот «ленивец сонный» написал гимн Лицея, который в будущем будут знать назубок все выпускники (сперва он был заказан Пушкину, да тот так и не собрался):
Шесть лет промчались, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины.
И уж Отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
А после он же, близорукий и не шибко ловкий, вызвал на дуэль Фаддея Булгарина, от которой тот, правда, в последний момент отказался.
С. М. Дельвиг, баронесса.
По рисунку К. Шлезигера.
1827
Литература с самого начала была образом его жизни. Выпущенный из Лицея на службу в Министерство финансов, Дельвиг довольно быстро завязал с «бухучетом» и поступил помощником библиотекаря в Публичную библиотеку. Его начальник – Иван Андреевич Крылов. Сам не большой охотник до системных библиографических изысканий, Крылов быстро понял, что в Дельвиге скрупулезности еще меньше, и им пришлось расстаться. Дельвиг служит чиновником особых поручений то тут, то там, но, если что-то и занимает его профессионально и всерьез, так это издательское дело.
Он выпустит семь книжек альманаха «Северные цветы», два «Подснежника», затеет «Литературную газету». Среди его авторов – весь цвет словесности того времени: Пушкин, Баратынский, Крылов (служебные неурядицы их вовсе не рассорили).
Поэтический вкус у Дельвига отменный. «Северные цветы» входят в моду и даже приносят прибыль. После декабрьских событий 1825 года, многим рискуя, он – конечно же, анонимно – будет публиковать тексты Одоевского, Бестужева, Рылеева, Кюхельбекера. Последняя книжка «Цветов» выйдет уже после смерти своего бессменного редактора. Ее в память о друге составит Пушкин. В «тризне по Дельвиге» – его собственные ранее не публиковавшиеся стихи, проза Батюшкова, Одоевского, Лажечникова, поэзия Жуковского, Дмитриева, Вяземского, Зинаиды Волконской. Сам Пушкин преподнесет в дар ушедшему товарищу маленькую трагедию «Моцарт и Сальери», стихотворения «Бесы», «Анчар», «Дорожные жалобы», «Эхо», «Делибаша», несколько эпиграмм. Все вырученные средства, хотя по причинам, далеким от творчества, и незначительные, будут отданы вдове Софье Михайловне и дочери Елизавете, родившейся незадолго до смерти отца. В отличие от Антона Антоновича, которому было отпущено всего-то тридцать два года, Елизавета Антоновна проживет жизнь долгую. Застанет установку памятника Пушкину в Москве в 1880-м, рубеж веков, Русско-японскую войну, первую революцию и угаснет лишь в 1913-м.
…Дельвига любили. В его петербургской квартире собиралось все литературное общество. И не только эпиграммы посвящали ему друзья-поэты. «Ты дух мой оживил надеждою возвышенной и новой», – писал Баратынский. Языков призывал поставить «усердную свечу поэтов богу». Дань барону-стихотворцу отдавали и наследники – Александр Блок, Давид Самойлов. Строки последнего особенно пронзительны:
О Дельвиг, ты достиг такого ленью,
Чего трудом не каждый достигал!
И в этом, может быть, итог
Почти полвека, нами прожитого,—
Промолвить Дельвигу доверенное слово
И завязать шейной платок.
Вечер у Дельвига.
По линогравюре Б. П. Кочейшвили.
1969
И, конечно же, бессчетны послания Пушкина своему «парнасскому брату». Страстный, порывистый Пушкин и неторопливый, созерцательный Дельвиг, не понаслышке знавший, что «служенье муз не терпит суеты». Вот уж и правда – две стороны одной медали, а пока были вместе – поэтический инь и ян, единое целое – духовное и человеческое. Сказать, что Пушкин ценил дарование Дельвига, – ничего не сказать:
Мы рождены, мой брат названый,
Под одинаковой звездой.
Киприда, Феб и Вакх румяный
Играли нашею судьбой.
Дельвига унесла «гнилая горячка» – скоротечное воспаление легких. Ускорила уход брань главы III отделения Бенкендорфа, грозившего отправить издателя в Сибирь «за неповиновение властям». После смерти друга, буквально подкосившей Пушкина накануне свадьбы, он напишет: «Никто на свете не был мне ближе Дельвига». А потом добавит: «Он не был оценен при раннем появлении на кратком своем поприще; он еще не оценен и теперь…» И вместе с тем Пушкин словно бы чувствовал, что разлука не будет долгой:
И мнится, очередь за мной,
Зовет меня мой Дельвиг милый…
И, как водится, не ошибся. Пушкин переживет Дельвига всего на шесть лет и пятнадцать дней.
А. А. Дельвиг.
По автолитографии А. З. Иткина.
1970
«Идиллии Дельвига для меня удивительны. Какую силу воображения должно иметь, дабы так совершенно перенестись из XIX столетия в золотой век, и какое необыкновенное чутье изящного, дабы так угадать греческую поэзию сквозь латинские подражания или немецкие переводы, эту роскошь, эту негу, эту прелесть более отрицательную, чем положительную, которая не допускает ничего напряженного в чувствах; тонкого, запутанного в мыслях; лишнего, неестественного в описаниях!»
Пушкин! Он и в лесах не укроется:
Лира выдаст его громким пением,
И от смертных восхитит бессмертного
Аполлон на Олимп торжествующий.
Мы рождены, мой брат названый
Под одинаковой звездой.
Киприда, Феб и Вакх румяный
Играли нашею судьбой.
Явилися мы рано оба
На ипподром, а не на торг,
Вблизи державинского гроба,
И шумный встретил нас восторг.
Твой слог могучий и свободный
Какой-то дразнит пародист,
И стих, надеждами доходный,
Жует беззубый журналист.
Но ты, сын Феба беззаботный,
Своих возвышенных затей
Не предавал рукой расчетной
Оценке хитрых торгашей.
В одних журналах нас ругали,