Упреки те же слышим мы:
Мы любим слишком, да, в бокале
Топить разгульные умы.
Избаловало нас начало.
И в гордой лености своей
Заботились мы оба мало
Судьбой гуляющих детей.
А. А. Дельвиг.
По рисунку А. С. Пушкина из Ушаковского альбома.
1829
Любовь к поэзии пробудилась в нем рано. Он знал почти наизусть Собрание русских стихотворений, изданное Жуковским. С Державиным он не расставался».
«Дельвиг не любил поэзии мистической. Он говаривал: „Чем ближе к небу, тем холоднее“».
«Онегин твой у меня, читаю его и перечитываю и горю нетерпением читать продолжение его, которое должно быть, судя по первой главе, любопытнее и любопытнее. Целую крылья твоего Гения, радость моя».
«Дельвиг – очаровательный молодой человек, очень скромный, но не отличающийся красотой мальчик; что мне нравится, – это то, что он носит очки».
«Женится ли Дельвиг? Опиши мне всю церемонию. Как он хорош должен быть под венцом! Жаль, что я не буду его шафером».
«Смерть Дельвига нагоняет на меня тоску. Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Он был лучшим из нас. Наши ряды начинают редеть».
«Дельвиг со всеми товарищами по Лицею был одинаков в обращении, но Пушкин обращался с ними разно. С Дельвигом он был вполне дружен и слушался, когда Дельвиг его удерживал от излишней картежной игры и от слишком частого посещения знати, к чему Пушкин был очень склонен. С некоторыми же из своих товарищей-лицеистов, в которых Пушкин не видел ничего замечательного, обходился несколько надменно, за что ему часто доставалось от Дельвига. Тогда Пушкин, видимо, на несколько времени изменял свой тон и с этими товарищами».
«<Его> жизнь была богата не романическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым чистым разумом и надеждами».
«Гостеприимный, великодушный, деликатный, изысканный, он умел счастливить всех его окружающих».
Русский Дон КихотВильгельм Карлович Кюхельбекер(1797–1846)
С самого детства было нечто такое, что словно бы проводило незримую черту между ним и окружающими, без скидки на друзей или врагов. Это «нечто» сквозило во всем: и в его долговязой фигуре с чересчур длинными руками, и в «вылупленных глазах», и в прыгающей походке, но ярче всего оно проявлялось в его характере. Он был пылок и романтичен, честолюбив – не без тщеславия, болезненно обидчив, изрядно рассеян и донельзя справедлив. Чистой воды Дон Кихот, русский идальго с немецкими корнями – поэт и декабрист Вильгельм Кюхельбекер.
Как и все его однокашники, в Лицей «первого призыва» он попал по протекции. Сын саксонского дворянина-эмигранта, сделавшего блестящую карьеру при Павле I, но впавшего в немилость после дворцового переворота 1801 года, по линии матери Кюхельбекер приходился дальним родственником генералу Барклаю-де-Толли. Он-то и пристроил племянника сначала в частный пансион в Верро (ныне эстонский город Выру), а затем и в Императорский Царскосельский лицей, призванный готовить будущую государственную элиту.
Подростки – во все времена подростки, и тому, кто иной, не похож, от них, как правило, достается. Дразнили и Кюхлю, писали на него эпиграммы, он оскорбленно вспыхивал, сжимал и разжимал кулаки, а однажды в отчаянии даже попытался свести счеты с жизнью и утопиться в парковом пруду. Большой Жанно – Пущин увещевал, что, мол, если из-за каждой шутки топиться, так в пруду места не хватит: «Ты же не „Бедная Лиза‟…»
Но дни текли, лицеисты взрослели, и постепенно в Кюхельбекере признали поэта. Стихи тогда писали все, а потому признание это дорогого стоило. Да, в нем не было легкости Пушкина или певучести Дельвига, но были честность, правдивость и страсть. Своих ошибок он не стыдился: «К черту правильность мертвеца!» Публикации в «Амфионе» и «Сыне отечества» укрепляли веру в правильность выбранного пути. Лицей Кюхельбекер окончил с серебряной медалью. В одной из учительских характеристик говорилось: «основателен, но ошибается по самодовольствию».
Сняв лицейский мундир, Кюхельбекер (вместе с Пушкиным) был зачислен в Главный архив Иностранной коллегии, а также подал прошение о предоставлении ему должности учителя словесности в Благородном пансионе при Главном педагогическом институте, где впоследствии три года преподавал русский и латынь. Среди его питомцев – младший брат друга Александра, Лев Пушкин, и будущий основоположник русской оперной школы, композитор Михаил Глинка.
Но Дон Кихоты приходят в этот мир не для спокойствия. Полная условностей столичная жизнь «по брегету» – не для них. Вырваться из «колеса» помог счастливый случай: лицейский друг Антон Дельвиг уступил Кюхельбекеру свое место секретаря при отправлявшемся в Европу «светском льве» Александре Нарышкине. Поначалу путешествие вернуло Вильгельма Карловича к жизни – столько новых впечатлений. В Веймаре даже удалось встретиться с «гигантом» Гёте, на деле оказавшимся среднего роста и с голосом медленным и тихим. В Париже Кюхельбекер согласился прочитать цикл лекций по истории русской литературы. Казалось бы, предмет весьма безобидный, однако вышел политический скандал, уж слишком горяч и прямолинеен оказался лектор. Пришлось спешно покидать Францию. Затем была служба на Кавказе – чиновником особых поручений при генерале Ермолове. Здесь Вильгельм Карлович сблизился с Грибоедовым, и все вроде как шло неплохо. Но ох уж эта вспыльчивость, отнюдь не немецкая горячность: очередная дуэль вынудила вернуться в Петербург.
За две недели до восстания на Сенатской площади Кюхельбекера приняли в Северное тайное общество. Дружба с Кондратием Рылеевым и многими другими декабристами была давней (с Александром Одоевским он и вовсе некоторое время делил квартиру). Вольнолюбивые мечты нахлынули не вдруг (чего стоит одна лишь навязчивая мысль отправиться в Грецию на войну эллинов за независимость). В том, что произойдет после, закономерностей больше, чем случайностей.
14 декабря 1825 года он был на Сенатской – и не только. Метался по городу большой черной птицей – ездил в Гвардейский экипаж, где служил его брат Михаил, в казармы лейб-гвардии Московского полка; по свидетельству очевидцев, пытался стрелять в великого князя Михаила Павловича и в генерала Александра Воинова. Когда все было кончено, бежал из Петербурга в надежде навсегда скрыться в Европе. Но чуда не случилось, и подложные документы не помогли: в Варшаве Кюхельбекер был схвачен и доставлен в Петербург в цепях.
Петропавловская, Кексгольмская и Динабургская крепости, Шлиссельбург и Вышгородский замок в Ревеле – из тюремных адресов Кюхельбекера можно составить полноценный путеводитель, по градусу страданий сравнимый с Дантовым адом. Содержали декабриста в одиночных камерах как особо опасного преступника. Книги, бумага и чернила были строжайше запрещены. Затем арестантские роты в Свеаборге. И наконец через десять лет мытарств, когда вероятность сохранить рассудок неуклонно стремилась к нулю, – высылка на поселение в Баргузин.
Кюхельбекер-лицеист.
Статуэтка работы А. М. Ненашевой.
1961
В Сибири он проведет еще десять лет. Женится, обзаведется семьей, будет учительствовать и много писать – в основном критику, но и поэзию не оставит. Со временем шумные гекзаметры уступят место простому, ясному, где-то даже аскетичному слогу – явный признак зрелости, помноженной на мастерство и разочарование:
Горька судьба поэтов всех племен;
Тяжеле всех судьба казнит Россию…
К концу своих дней Кюхельбекер ослепнет и в сорок девять лет навечно упокоится на центральной аллее Завального кладбища Тобольска. Могила его сохранилась. Найти ее и сегодня легко…
Декабристы. По рисунку А. С. Пушкина.
1826
Гордый и неуживчивый, Кюхельбекер тем не менее умел влюбляться, любить и дружить. Сам поэт, он остро и тонко чувствовал поэзию в других. Прежде всего, конечно, в Пушкине. По юности случались ссоры, была даже дуэль – эхо донельзя обидной пушкинской эпиграммы. Но Пушкин посвящал лицейскому товарищу и другие стихи. Так, первое из опубликованных – «К другу стихотворцу» – было о нем, о Вильгельме. Кюхельбекер восхищался «Русланом и Людмилой», много размышлял об «Онегине», находя в нем и плюсы, и минусы. И до последнего вздоха, как и когда-то в юности, считал Пушкина первым среди равных:
Счастлив, о Пушкин, кому высокую душу Природа,
Щедрая Матерь, дала, верного друга – мечту,
Пламенный ум и не сердце холодной толпы! Он всесилен
В мире своем; он творец!
Для Пушкина же Кюхельбекер – «брат родной по музе, по судьбам». Их последнюю случайную встречу на почтовой станции Залазы в октябре 1827 года Пушкин описал в дневнике. В одном из конвоируемых по этапу арестантов, «бледном, худом, с черною бородою», он узнал родного Кюхлю: «Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили». Вызволить декабриста Кюхельбекера из тюрьмы было не в его власти. Но он сделал все, чтобы сохранить его для литературы – пусть под псевдонимом, да хоть бы и анонимно. Печатал его стихи в «Северных цветах» и «Литературной газете» Дельвига, пытался получить разрешение на публикацию в собственном «Современнике». Отправлял ему в ссылку книги. Из их переписки до нас дошли только письма Кюхельбекера – полные любви и признательности. Да эти его безутешные строки, написанные в 1837-м на смерть друга: