“У кого…
моя…
золотая…
РУКА?”
“Но ты мертва! Рука тебе не нужна!” – закричал скупердяй.
“Это так, – ответила девушка. – Как и тебе”.
Одни говорят, что она забрала свою руку, а потом стала отрывать части тела, оставив для животных только клочки. Другие – что она проглотила его целиком и выплюнула золотую руку, как кость. Как бы то ни было, этого человека больше никто не видел. Но по сей день, если ты поедешь по определенной безлюдной дороге, взберешься на определенный холм, подойдешь к замку на его вершине и постучишь в дверь, то, прежде чем откроешь, услышишь вой, рычание и женский голос, шепчущий: “Хрясь” и “Цап”, тебя ослепит золотой свет, и ты не будешь знать, рай это или ад».
Я так увлеклась сказкой, что только через несколько секунд заметила, что девушка закончила свой рассказ.
«Дай угадаю, – произнесла я. – Она была какой-то ведьмой или ангелом мщения?»
Девушка в золотистом платье пожала плечами: «Эту сказку когда-то поведал Марк Твен, но он изложил ее неправильно, превратив в дешевую страшилку, поэтому я ее исправила. Девушка с золотой рукой была такой же, как и все женщины. Рано или поздно всегда кто-то пытается отнять то, что принадлежит тебе. Она просто сильно разозлилась».
«Что ж, это глупо», – сказала я.
«Прошу прощения?»
«Ты ничего не можешь сделать, чтобы прекратить это. Злость не помогает».
«Гнев может быть праведным».
«А ты разгневана?» – спросила я.
Она вздернула подбородок: «Бывает».
Я подумала о визитах к младенцам. Подумала о девочках, которых щекочу за ступни.
«А я не гневаюсь, – сказала я. – Мне не на кого сердиться».
Она вкрадчиво рассмеялась: «Только посмотри, как ты лжешь сама себе».
Вот теперь я рассердилась: «Я не лгу».
«Нет, ты лжешь».
«Я единственный человек, которому я никогда не лгала», – произнесла я, но при этих словах мир закачался и загудел. В голове возникли странные помехи, и едва слышный голос проговорил: «Ты лжешь себе, не лги себе, не лги МНЕ».
У нас над головами ярко вспыхнула лампочка. Затем она взорвалась, забросав читателей осколками.
Девушка в золотистом платье посмотрела наверх, потом на меня своими огромными карими глазами: «Это ты сделала?».
«Нет», – ответила я.
«А я думаю, что ты. Что еще ты умеешь?»
«Ничего, – сказала я, глядя на читателей, которые, испуганно моргая, стряхивали с плеч осколки стекла. – Я ничего не могу. Я мертвая».
«И что?»
«И что? Что ты имеешь в виду?»
Она уставилась на меня долгим тяжелым взглядом, затем вздохнула.
«Ладно, не бери в голову, – развернувшись, она пошла прочь, помахав рукой через плечо, – наслаждайся человечками с мохнатыми ступнями».
Она улетела в стеллажи, оставив меня с перепуганными читателями, хоббитами и осколками стекла.
«Нет» и «да»
Я часами, днями, неделями пыталась свалить с полки книгу, но ничего не получалось. И взорвать лампочку – тоже. Разумеется, я этого не умела, как бы ни была раздражена. Мир не хотел иметь со мной дел. Я не была историей, и моя история уже завершилась. Люди, за которыми я наблюдала, вот они – история. Фрэнки была историей. Она двигалась в одном направлении, имела начало, середину и возможный безболезненный конец. Вот она на кухне в отделе для монахинь, поднимает крышку кастрюли, чтобы стащить несколько морковок, сладких и ярких, как конфеты. Вот она подает кастрюлю сестре Корнелии, ожидающей у входа в столовую. Вот она разворачивает тачку и с Чик-Чик катит ее по длинному коридору обратно в кухню.
– Чик-Чик, сколько тебе лет?
– Мне? Шестнадцать. А что?
– Ты всегда была такой здоровенной?
– Конечно. Мои братья тоже здоровые. Больше меня.
– Больше? Какого же они роста?
– Не знаю. Восемь или девять футов[13]. – Она в своей обычной манере шлепнула Фрэнки по затылку. – А у тебя есть братья, Фран-чес-ка?
– Один. Вито.
– Он тоже здесь?
– Был.
– А что с ним случилось?
– Ничего. Отец забрал его в Колорадо.
Чик-Чик бросила на нее взгляд и задала тот же вопрос, что и Сэм:
– Отец взял твоего брата, а тебя нет?
– Да.
– Паршиво, – сказала Чик-Чик.
– Ну да. – Фрэнки не хотелось об этом говорить. – А чем ты хочешь заняться, когда выйдешь отсюда?
Чик-Чик сдвинула густые брови.
– Без понятия. Может, пойду на какой-нибудь завод, если война еще не кончится. Буду строить самолеты.
Она остановила тачку и, закатав рукав, показала бицепс.
Фрэнки присвистнула. Мускулы Чик-Чик впечатляли. Наверное, помогла хорошая еда для монахинь, которую она все время «пробовала».
– Да ты можешь самолеты поднимать, – сказала Фрэнки. – Может, даже летать на них.
– Девушки не летают на самолетах, по крайней мере на военных. А ты? Чем займешься, когда выйдешь?
– Не знаю, – ответила Фрэнки. – Я даже не знаю, на что похоже «выйти», понимаешь?
Она замолчала. Она не знала, куда идти. Не знала, где что покупать, где жить, где работать. Она не умела разговаривать с людьми, выросшими не в приюте. О чем говорить с теми людьми? Она подумала о том, что однажды написал Вито: наверное, ей лучше быть здесь. Возможно, он прав: если она настолько тупа, что даже не знает, где брать продукты, и не умеет разговаривать с людьми, то ей и правда здесь лучше.
– Ну, ты только наполовину сирота. Отец может тебе помочь.
Фрэнки пожала плечами. Все письма писал Вито. Она не была уверена, поможет ли отец хоть чем-то. Она даже не знала, увидится ли с ним еще когда-нибудь. Внезапно глаза защипало. Наворачивались слезы, ведь каждый раз это было так обидно.
– Залезай, – указала подбородком Чик-Чик.
– Куда?
– В тачку, глупая. А ты что подумала? Покатаемся.
Фрэнки огляделась. В коридоре было темно и тихо, несмотря на разгар дня.
– Если нас засекут, неприятностей не оберешься.
– Значит, надо постараться, чтобы не засекли, – сказала Чик-Чик.
Фрэнки залезла в тачку, и Чик-Чик покатила. Она оказалась такой же сильной, какой и выглядела, и даже более быстрой, чем предполагала Фрэнки. Они полетели по коридору так, что у Фрэнки развевались волосы, и она не могла сдержать визга и смеха. Смех был верным способом выманить монашек из укрытий. Если сироты слишком веселятся, значит, что-то идет не так.
Они проносились мимо дверей коттеджей: коттеджи девочек, коттеджи мальчиков, коттеджи старших. Когда они летели мимо коттеджа старших мальчиков, дверь открылась, и Фрэнки показалось, что внутри промелькнул Сэм. Она понадеялась, что он тоже увидел ее: с растрепанными волосами, хохочущую так, будто вот-вот взорвется. И тут же в ее смех прокрались, вплелись печаль; горе, которое она не могла определить; страх, что будущее никогда не наступит, и страх, что оно наступит; странное чувство, что у нее не достанет сил встретить его.
Чик-Чик резко остановилась прямо перед кухней, и ей пришлось схватить Фрэнки за плечи, чтобы та не вылетела из тачки. Они стояли, пытаясь отдышаться.
Фрэнки вытерла слезы, притворившись, что они от радости.
– А замуж ты собираешься? – спросила она.
– А? Может, я и здоровенная, но мне всего шестнадцать, – ответила Чик-Чик.
– Нет, я имела в виду, когда выйдешь из приюта. Когда станешь старше.
– А как же? И я принесу своего жениха к алтарю на руках.
Фрэнки рассмеялась.
– Ты сможешь!
– А ты? Ты выйдешь замуж?
Фрэнки подумала о Сэме, вспомнила, как он удивленно вытаращил глаза, когда они неслись на тачке.
– Да. Разве не все выходят замуж?
– Не все. Например, монахини. И моя тетя Этель.
– А что с твоей тетей Этель?
– У нее усы. К тому же она змея подколодная.
– Твоя тетя Этель не может забрать тебя и твоих братьев?
Чик-Чик фыркнула.
– Шутишь? Она ненавидит детей. Хорошо, что она не замужем. Мне было бы жалко малышей. Она отсылала бы аистов прочь, как только они появлялись бы.
– Малышей приносят не аисты, – рассмеялась Фрэнки.
Чик-Чик дала ей подзатыльник. Опять.
– Я знаю, глупая. Они выскакивают из пупка.
Фрэнки не стала поправлять. Многие девочки в такое верили. В двенадцать лет каждая девочка в «Хранителях» получала книгу под названием «Твой день, Марджори Мэй». Но книга мало что объясняла помимо того, как стирать тряпки. И ничем не помогала какой-нибудь одиннадцатилетней, когда у нее начинались месячные и она кричала, что умирает, пока другие девочки не успокаивали ее.
Фрэнки была осведомлена лучше, потому что Лоретта посвятила ее во все – по крайней мере, что там происходит. Но, если верить Лоретте, люди бесконечно изобретательны в том, что касается «как», «где» и даже «с кем». Ее описания действий вгоняли Фрэнки в краску, но сама Лоретта не краснела, больше нет.
Может быть, и Фрэнки теперь тоже.
Чик-Чик передала записку, и несколько часов спустя Фрэнки встретилась с Сэмом в оранжерее. Снаружи мир только начал пробуждаться, на деревьях набухали почки, а в оранжерее вовсю цвели тюльпаны и нарциссы. Даже розовые кусты подавали признаки жизни. Лучи заходящего солнца, проникавшие сквозь стеклянный потолок, освещали всю оранжерею приглушенным теплым светом, в котором глаза Сэма блестели. На Фрэнки при виде Сэма разом нахлынула целая буря чувств, и у нее чуть не подкосились ноги. Как прекрасны цветы, как прекрасен этот парень! И как ужасно это заведение, где их всеми силами стараются держать отдельно, в разлуке друг с другом. Как ужасна бушующая за океаном война, которая может унести его с такой же легкостью, с какой ветер срывает лист с дерева…
Перед глазами опять все расплывалось. Если он спросит, почему она плачет, она не сможет ответить. «Я боюсь, что застряну здесь навсегда, боюсь, что меня не станет, боюсь, что ты умрешь, боюсь все время, схожу с ума от страха, когда думаю о будущем, в котором только дым и туман, и не вижу пути сквозь них».
Его голос заставил Фрэнки прийти в себя.