– От одного твоего желания ничего не зависит, – произнес он.
В ней вспыхнул гнев, словно от спички, и растопил холодный комок внутри.
– Зачем ты мне такое говоришь? Зачем хочешь, чтобы я волновалась за брата? Зачем хочешь, чтобы волновалась за тебя?
Он засунул руки в карманы и, глядя в окно, что-то пробормотал. Она не расслышала и переспросила:
– Что?
Он слегка повернул голову, так, что Фрэнки видела половину его лица.
– Я сказал, что боюсь.
Она открыла рот, но не вымолвила ни слова. Вито никогда не писал, что боится, хотя, возможно, боялся.
А потом Сэм напугал ее: он заплакал.
Не зная, что делать, она взяла его лицо в руки и целовала, пока соль не высохла на ее коже.
Бешеная Морин налила мне бурбона. Волку она поставила чашку воды, показав ему татуировку лисицы на бедре. Когда она сгибала колени, казалось, что лисица напрягается, готовясь к прыжку. Волк вскочил на табурет рядом со мной и принялся лакать бурбон. Я не стала у него отнимать.
«Каждый раз, слыша стук в дверь, я бежала открывать, на случай если это он принес письмо или посылку отцу, – говорила я. – Он сказал, что его зовут Бенно. Но это было не настоящее имя. Настоящее он не хотел говорить».
Бешеная Морин, вытиравшая большими кругами стойку, сказала мне то же, что и Маргарита: «В именах заключена сила. Он не хотел отдавать то немногое, что имел».
«Я хотела больше, – ответила я. – Хотела все. Когда я смотрела на него, чувствовала… что-то странное внутри, смутное, бесцветное и неясное. Такое же странное я почувствовала, когда впервые нашла в шкафу моего брата Уильяма французские открытки. Как будто открыла секрет, который все от меня таили. Как будто он сам был секретом. Как зуд на коже в месте, куда не дотянешься, как ни старайся. За ужином мама увидела красные отметины на моей шее. “Что ты с собой делаешь? – спросила она. – Что ты натворила?”»
Три письма
В кухне, в коридоре, во дворе под ангелом, в классных комнатах для музыкальных занятий – каждый раз и везде, где можно было улизнуть, Фрэнки встречалась с Сэмом. Они находили местечко посидеть, поговорить о том, как прошел день и чем собираются заняться завтра и послезавтра. Они целовались, и время утекало, словно вообще не имело значения. Иногда, если рядом никого не было, Сэм негромко играл для Фрэнки на трубе приятные мелодии. Фрэнки нравилась труба – она звучала грустно, но сильно. Она и сама себе казалась такой.
Но разве кто-то на свете так силен, как думает?
– Нет, – сказала Фрэнки. – Нет, нет, нет!
– Фрэнки, мы же знали, что письмо когда-нибудь придет, – ответил Сэм.
– Когда?
– Завтра.
Слово пронзило ее как шрапнель.
– Завтра! Ты не можешь уйти завтра!
Она схватила его за рубашку, словно могла заставить остаться, если держать достаточно крепко.
– Я бы сказал тебе раньше, но тоже не знал. Мне просто велели доложиться в городе.
– Это нечестно, – вырвалось у нее.
Происходящее правда было нечестно, но это ничего не меняло. Потому что шла война и потому что сам Сэм изменился. Он ожесточился, больше не мечтал о тюльпанах. Он сказал себе, что война может оставить шрамы, но шрамы для мужчины – не худшее. Сказал себе, что даже если война отнимет часть тела: руку или ногу, – у него останутся другие руки и ноги: руки и ноги Фрэнки. Она будет его поддерживать. Он сказал себе, что если ему суждено умереть, то Господь сделает его смерть быстрой. А если не Господь, то бомба.
Если придется, он станет молиться бомбам.
– Ладно тебе, Фрэнки. Ты же будешь мне писать?
Она попыталась взять себя в руки, вытерла глаза.
– Да, конечно, буду. Ты знаешь, что буду.
– И я буду тебе писать. Каждую неделю, хорошо?
– Обещаешь? Каждую неделю?
Он поцеловал ее в макушку.
– Договорились. – Он посмотрел на часы. – У нас мало времени. Я сказал сестре Корнелии, что забыл пальто. Она начнет беспокоиться, если не вернусь быстро.
– Сначала сыграй мне.
– Я не…
– Пожалуйста, – попросила она. – Просто сыграй мне песню, прежде чем уйдешь.
– Что ты хочешь, чтобы я сыграл?
– Не знаю. Что-нибудь. Прощальную песню.
Подумав минуту, он поднес трубу ко рту, закрыл глаза и начал играть. Фрэнки не знала этой песни, но мелодия была радостной, ноты порхали и танцевали, как бабочки. Почему-то от такой радостной песни в такое печальное время ей стало еще печальнее, будто радостные песни – всего лишь пожелания, мимолетные, как первые весенние цветы.
Закончив играть, он отдал ей трубу. На хранение, как он сказал. Они нашли в шкафу его пальто и расстелили как постель. В темноте крошечной комнатки они врезались друг в друга и взорвались, разбившись на осколки.
Фрэнки пробовала играть на трубе, но она не умела. Она довольствовалась тем, что прижимала к губам мундштук, которого касался Сэм.
Фрэнки полагалось заниматься домашними делами, учиться стенографировать. Полагалось исполнять свои обязанности перед семьей, друзьями и страной, держать голову высоко поднятой и улыбаться. Раньше она каталась в тачке по коридорам, была лучшей на курсах секретарей, воровала поцелуи в оранжерее, но теперь, когда Сэма призвали и он уехал, Фрэнки не знала, кем себя считать. Если она задирала голову, ее били в челюсть. Тушите свет.
Поэтому Фрэнки опустила голову и попыталась написать Сэму. Не о войне – она ненавидела войну. Нет, она хотела написать о том, где они с Сэмом будут через год, когда она выйдет из приюта. К тому времени война закончится – конечно, закончится, – и все устроятся на работу. Она сможет работать у какого-нибудь крупного бизнесмена, а Сэм откроет собственную цветочную лавку. Может, будет играть на трубе в оркестре в клубе, где танцуют всю ночь напролет. У них будет квартира, а потом дом, а потом…
– Франческа, спустись с небес на землю!
Фрэнки оторвалась от письма, над которым корпела несколько дней. Сестра Берт бросила перед ней два конверта. Как решила Фрэнки, оба от Вито.
Она разорвала первый.
Дорогая Фрэнки,
мы в
, и погода наконец наладилась. Можно подумать, что в январе должно быть холодно, но на самом деле нет. По крайней мере здесь.ййййййййй
Но лучше нехолодной погоды только тихая. Я люблю тихую! Уже несколько дней нет боевых действий, поэтому у нас появилось время написать письма всем друзьям и родственникам, по которым мы скучаем.
Вчера вечером несколько наших ребят ходили на боевое задание в
и принесли морковь, лук, картошку и курицу! (Наверное, отдали за курицу все свои сигареты!) Мы сварили большой котелок куриного супа. Даже не верится, насколько это вкусно. Я так давно не ел домашнего куриного супа, а это был самый вкусный суп в моей жизни, хотя его готовили парни, которые могут ремонтировать двигатели и стрелять из винтовок, но вряд ли умеют приготовить тосты так, чтобы не подгорели.ййййййййй
Ну а ты там как? Всем ребятам понравились рисунки музея, в который вас водили, особенно рисунок поезда. И всем понравилась история о чокнутом мальчишке, который забрался в самолет. Как ты и сказала, забавно, что он в итоге всего через месяц ушел в армию. Интересно, не попадет ли он в воздушные войска? (Наверное, нет.)
Раз уж мы заговорили о парнях, кто такой Сэм, которого ты дважды упоминала в последнем письме? Надеюсь, ты не теряешь голову. Погоди, я не просто надеюсь, я прошу тебя не терять голову, ты поняла? Мне хватит одной неуправляемой сестры, не хочу беспокоиться еще и о разумной сестре.
Ладно, пора на боковую. Сейчас выкурю последнюю сигарету и пожелаю доброй ночи.
Пиши поскорее!
Люблю,
Вито
Разумная. Ответственная. Управляемая. А если ей захочется немножко выйти из-под контроля? Что, если она уже вышла? Что, если ей надоело все время быть такой разумной? Разве она не заслуживает большего?
Она сунула письмо обратно в конверт, разорвала второй. И сразу испугалась, не случилось ли чего с Вито, потому что не узнала почерк и в письме ничего не было вымарано цензурой. Но потом увидела подпись.
Дорогая Франческа,
твой отец попросил меня написать тебе и сообщить, что после Нового года мы решили вернуться в Чикаго. Здоровье твоего отца наладилось, он скучает по Чикаго, и мы подумали, что сейчас самое время опять открыть обувную лавку. Люди не покупают новую обувь, но мы сможем зарабатывать починкой старой. Мы хотим найти местечко с небольшой квартирой наверху или позади рабочего помещения.
Места будет мало. Даже при том, что твой родной и сводные братья ушли на войну, для тебя и Тони комнаты не найдется, поэтому я не хочу, чтобы ты уговаривала отца, ему и так неловко. Кроме того, ты ведь уже достаточно взрослая, чтобы жить самостоятельно, правда? Уверена, что ты понимаешь.
Как только мы устроимся, отец вас навестит.
С наилучшими пожеланиями,
Ада
Когда я прилетела в библиотеку, Маргарита уже была там, читала газету через плечо какой-то женщины.
«Немцы захватили сестру Эриха Марии Ремарка, Эльфриду», – сказала я.
«Что? Кого?»
«Ремарка. Он написал “На Западном фронте без перемен”. Он сбежал из Германии, а его младшая сестра Эльфрида вместе с мужем и детьми осталась. Ее арестовали и обвинили в подрыве морали. Немцы не смогли поймать ее брата, поэтому взяли ее. И обезглавили».
Маргарита молча смотрела на меня. Потом спросила: «А ты откуда знаешь?»
Я пожала плечами: «Кое-что я просто знаю». Так оно и было, но не в этом случае. О сестре Ремарка мне рассказала ангел, как и о многом другом. Я пока еще не хотела говорить Маргарите об ангеле.
«В 1932 году мы считали Гитлера нелепым человеком, – сказала Маргарита. – Никто не воспринимал его всерьез. Мы были слишком заняты собственными тревогами».