Она обшарила взглядом его мускулистые плечи, гладкую кожу.
«Не может быть, – сказала она. – Слишком молод».
Я приложила свои «неруки» к стеклу, когда в спальню вошла девушка с блестящими волосами и губками-ягодками.
«Мы пришли не к нему, а к ней», – пояснила я.
«Зачем?»
«Просто смотри».
Маргарита смотрела.
«Ну, она хорошенькая, как ты. – Она закрыла глаза. – Хорошенькая, как ты».
«Да, – ответила я. – Посмотри еще».
Маргарита прижалась к стеклу и проникла в него, окунулась в него, словно это была вода. Она отошла от окна, от меня с Волком и сказала: «Она кажется белой, но…»
«Вот почему он не назвал мне своего имени. Своего настоящего имени, – произнесла я. – Он говорил: я его перевру, даже сама того не желая. Говорил, что из моих уст его имя будет звучать некрасиво, а он не хочет, чтобы его имя звучало некрасиво. Он не хотел, чтобы я произносила что-то некрасивое».
«Ты о чем?»
«Он был китайцем, развозил по городу почту на велосипеде. Думаю, у его родителей был бизнес где-то в городе: прачечная или бакалейная лавка».
«Ты… ты… и тот парень?»
Она попыталась взять меня под руку, но схватила только воздух. Ее «неруки» сцепились.
«Не получится», – сказала я.
«Китаец… и белая девушка? В 1918 году? Его могли убить из-за тебя. О боже! Так и было? Его убили из-за тебя?»
«Нет, он… пострадал, – ответила я, вспоминая Фредерика, вспоминая Уильяма. – А умерла я. Я родила ее, отказалась от нее, а потом подхватила грипп и умерла».
Маргарита приложила руку ко лбу, расхаживая по крохотному двору. Волк бежал за ней по пятам.
«Думаю, поэтому я все еще здесь, – сказала я. – Я расплачиваюсь за то, что натворила. Или потому что не могу все бросить. Или что-то в этом роде. Но…»
Она остановилась передо мной, ее грудь вздымалась, словно она пыталась отдышаться.
«Но?»
«Но даже при всем при том, даже…»
«Что?»
«Я бы опять так поступила, будь у меня такая возможность».
Она размахнулась, чтобы ударить, но ее «неруки» прошли сквозь меня, как клуб дыма на легком ветру. Так же, как было с газетой, когда я впервые увидела Маргариту. Она продолжала шлепать то левой рукой, то правой, словно верила, что сможет ко мне прикоснуться. Потом я подалась вперед, словно верила, что могу тоже прикоснуться к ней.
* * *Позже мы лежали в траве на грязном дворе и смотрели на очертания облаков: ястреба, лису, медведя, волка.
«Моя семья очень любила меня, – сказала Маргарита. – И я их любила. Но все равно погубила их, потому что его тоже любила».
«Откуда ты знаешь?»
«Просто знаю. Я могла вынести гнев мамы, но никогда не вынесла бы ее разочарования. Я бы не вынесла ее горя».
«Но, может быть, она в тебе не разочаровалась».
«Конечно же, разочаровалась! Я погубила себя! Я погубила все! Я никогда не показывала ей мои рассказы. Ее рассказы. Мне следовало показать. Почему я не показала? – Маргарита вытерла «неслезы» с «неглаз». – Я много раз просила прощения, молилась. Но сомневаюсь, что Бог слышит молитвы мертвых и что Он прощает меня».
Я могла бы рассказать об ангеле, о горниле этого мира, о воле Господа и всей Его тайне. Я могла бы сказать, что сердиться бесполезно.
Но вместо этого произнесла: «Расскажи еще историю».
«Какую?»
«О рыжеволосой с фотографии. Той, которая выглядит безобидной, как молоко».
Иезавель
«Жила-была прекрасная девушка, младшая дочь проповедника. Глаза ее были как васильки, волосы – как пламя, кожа…»
«Как сливки?» – предположила я.
«Персик и сливки, – уточнила Маргарита. – И она была отчаянно влюблена в сына ученого, прекрасного молодого человека, высокого и белокурого, словно божество, сошедшее с картины. Они казались идеальной парой. Но потом появилась она».
«Она?» – переспросила я.
«Искусительница, темная и обольстительная. Сын ученого был сражен, околдован. Он сказал дочери проповедника, что не может на ней жениться, потому что любит другую. Сказал, что дочь проповедника заслуживает лучшего, чем мужчина, который думает только о другой.
Дочь проповедника не могла поверить, что сын ученого так легко увлекся, отверг желания своих родителей, своего народа. Она боялась за его душу, боялась, что ее забрал дьявол – развратная Иезавель. Дочь проповедника была полна решимости спасти его и заручилась поддержкой своего отца. Они умоляли сына ученого подумать о семье, об общине. Равенство для всех – цель благородная, но слишком уж недостижимая. Зачем им раскол в городе? Он должен оставить Иезавель. Должен.
И он наконец поддался на уговоры проповедника.
Но, оставив искусительницу, он оставил с ней свое сердце. И как бы ни старалась дочь проповедника, она не смогла заставить его полюбить ее. Поэтому она попросила искусительницу прийти в церковь после воскресной службы. Просто поговорить, как женщина с женщиной, просто понять.
Иезавель осмелилась прийти, и дочь проповедника не испугалась. Она пригласила женщину на чай. Это был особый сорт чая, он усыплял, если выпить достаточно много.
Женщины поговорили. Дочь проповедника умоляла искусительницу оставить в покое сына ученого. “Ты погубишь его, – сказала она. – Это кощунство, ты же ходишь в церковь и наверняка читала Святое Писание”.
Но Иезавель заявила, что сын ученого любит ее, а она – его, и она не собирается никому причинять вред. “Истинно так”, – сказала Иезавель. Они когда-нибудь поженятся, она в этом уверена. Любовь сотворена самим Богом, как и сама Иезавель.
Дочь проповедника пришла в ярость от такого богохульства, но не подала виду. Она подождала, пока Иезавель допьет чай, чашка выпадет из ее рук и разобьется об пол, а сама Иезавель обмякнет в кресле. Потом дочь проповедника взяла диванную подушку и прижала к лицу гостьи, удивляясь тому, как легко оказалось победить зло.
Там ее и нашел проповедник, над Иезавелью. Вдвоем они бросили подушку в горящий камин, но разбитую чашку оставили на полу. Они позвали на помощь и сказали, что Иезавель непонятно почему упала замертво. Прямо Божья загадка! Они будут молиться за нее и ее семью.
Сын ученого был раздавлен горем, но дочь проповедника его утешила. И хотя сын ученого задавался вопросами, как искусительница оказалась в церкви в то воскресенье, как могла молодая здоровая женщина упасть замертво, выпив чая, и даже при том, что он обнаружил в камине остатки сгоревшей подушки, всю ночь не спал, глядя на безмятежное персиково-сливочное лицо своей прелестной молодой жены, спрашивая себя, на ком он женился, – он ничего не сказал.
Он ничего не сказал.
Он ничего не сказал».
* * *Почему мир требует от девушек быть красивыми, но если они красивы, то наказывает их за это? Почему он наказывает девушек в любом случае? Почему мир хочет, чтобы девушки были несчастными, а некоторые – даже больше, чем другие? Несчастными, несчастнее, самыми несчастными?
В день собеседования Фрэнки, проснувшись, причесывалась перед зеркалом. Теперь ее волосы были длинными, длиннее, чем до того, как их обрезала сестра Джорджина, длиннее, чем ей бы разрешили носить, если бы она жила в приюте.
Красивые волосы. Волосы Иезавели. Она хотела, чтобы Сэм был здесь, расчесывал их пальцами и никогда не прекращал.
Она надела свое лучшее платье и перчатки. Тони помогла ей нарисовать сзади на ногах швы, чтобы казалось, будто она в чулках. Затем Тони водрузила на только что завитые волосы Фрэнки шляпку, которую когда-то принесла ей тетя Марион.
– Вот теперь, – сказала Тони, – ты выглядишь как леди или вроде того.
– Или вроде того, – подтвердил Дьюи, младший сын Ады, которому оставался еще год до призывного возраста.
У него были глаза цвета наждачной бумаги и жесткие очень светлые волосы, торчащие как у куклы. Дьюи доставал Фрэнки и Тони своими горчично-карими глазами, кривой ухмылкой, тем, как ел с открытым ртом, плюясь непрожеванной едой. Они старались держаться от него как можно дальше, но достаточно далеко не получалось.
Когда Фрэнки вошла в кухню, там были только ее отец и Ада. Они выглядели так, словно ожесточенно спорили и она явилась в самый разгар ссоры. Отец сказал, что посадит Фрэнки на трамвай, и ушел за плащом. Ада не предложила завтрака, что было даже хорошо: Фрэнки от переживаний кусок в горло не полез бы. Ада, нахмурившись, уставилась на ее шляпку.
– Все будет хорошо, – сказал Фрэнки отец. – У тебя все получится.
Он вытащил из кармана мелочь и отсчитал на проезд.
– Дашь это водителю и скажешь, что тебе надо до «Бермана». Туда многие девушки едут на работу, так что они всегда останавливаются.
– Всегда останавливаются, – повторила Фрэнки. – Ясно.
Разумеется, ей доводилось ездить на трамваях, но сейчас все иначе. Если она получит работу, ей придется ездить на трамваях каждый день, ходить на работу, и все самой. В приюте у нее было много дел по хозяйству, но она ничего не делала одна, разве что в наказание. А что, если она заблудится? Что, если не сможет разобраться в своих обязанностях? Что, если другие машинистки ее возненавидят? Улицы никогда не казались таким широкими, а трамваи – такими большими, когда один из них остановился перед ней.
– Папа!
– Да?
– Что, если я не получу работу?
Он осмотрел ее сверху вниз и одобрительно кивнул.
– Я делаю тебе хорошие туфли. Ты получишь работу.
Она чувствовала себя так, словно ее сейчас стошнит на опрятное платье.
– Но что, если я ее не получу? Я хочу сказать, можно ведь и в других местах работать, правда?
– Твоя мама все устроила, – сказал отец, сдвинув брови. – Ты должна получить работу, да?
Фрэнки не поняла, о чем он, пока до нее не дошло, что он имеет в виду Аду. Он назвал Аду ее мамой.
Ада не была ее мамой и никогда ею не будет. Что за человек ее отец, раз говорит такое?
В ней мгновенно вспыхнул гнев. Все кости в ней словно размягчились, как пудинг, когда она попрощалась с отцом и нетвердо поднялась на ступеньку трамвая. Сунув водителю мелочь, Фрэнки сказала: