«Нет, я тебя не прощаю».
Он моргнул, сбитый с толку.
«Давным-давно, – начала она, – одна девушка влюбилась в мужчину, такого мелкого, слабого и легко ведомого, что умерла из-за этого. Она просила о прощении у Земли и звезд, у Бога и призраков, и, хотя прощение было ей дано, она его не чувствовала, оно не затрагивало, не освобождало ее. Пока она сама себя не простит».
Маргарита рассмеялась, и смех ее звучал как церковный хор. Книги-птицы бешено закружились.
«Я не прощаю тебя, – сказала она, а потом: – Я пришла не туда».
Все книги упали на пол.
Она развернулась и вылетела через дверь магазинчика, оставив мужчину стоять на коленях. Мы с Волком ринулись за ней. Дома, магазины и здания превратились в размытые полосы. Я не понимала, куда она направилась, куда ведет нас, пока мы не достигли чикагского Саут-Сайда, наполненного музыкой и дружеской болтовней людей, наслаждающихся на крылечках и террасах приятным вечером в еще более приятной компании.
Она остановилась у крошечного кирпичного дома, в окнах которого горел приглушенный свет. Она прошла сквозь стену, и я – тоже. Волк последовал за мной. В доме вокруг обеденного стола собралась семья. В коже и чертах лиц этих мужчин, этих женщин, этих детей я видела кожу и черты Маргариты, ее прошлое и ее будущее. Во главе стола сидела величавая женщина, ее волосы с проседью были собраны в высокую прическу. Подняв голову от своей тарелки, она ахнула и содрогнулась, а потом аккуратно положила вилку с ножом.
– Малышка, – позвала она.
– Что такое, мама? – спросил сидящий рядом с ней усатый мужчина. – Тебе что-нибудь принести?
– Марджи, – проговорила женщина.
Остальные сидящие за столом прекратили есть, ножи и вилки повисли в воздухе. Мужчина тронул женщину за руку.
– Что Марджи, мама?
Она не то чтобы улыбнулась, но уголки ее губ слегка приподнялись, утонув в коричневой коже, в легких морщинках, предвещавших улыбку.
– Она здесь.
Мужчина переглянулся с сидящей напротив женщиной, которая взяла на руки маленького мальчика и крепко его обняла, хотя он вырывался, как щенок.
– В чем дело, мама? Кто здесь?
– Я ее не вижу, но она здесь. Правда, малышка?
«Да, мама», – отозвалась Маргарита.
Похоже, больше никто в комнате не видел и не слышал Маргариту, но величавая женщина произнесла:
– В воздухе пахнет чем-то сладким, будто духами. Так пахли твои волосы, когда ты была маленькой. Только взгляни на себя! Сияешь, как солнышко.
Женщина прижала кулак к сердцу.
По золотым щекам Маргариты побежали слезы.
«Да, мама. Я не знала, живешь ли ты по-прежнему в этом доме спустя столько времени».
– Я ждала тебя. Так долго!
«Знаю, мама. Мне так жаль. Я… у меня были дела. Нужно было во многом разобраться. Мне так жаль. Мне столько всего надо было тебе сказать. Столько всего сделать. Пожалуйста, прости меня».
– Моя прекрасная девочка, я любила тебя всю твою жизнь и любила все это время.
Женщина встала и, подойдя к маленькому столику в углу, вытащила книгу в кожаном переплете. При виде этой книги Маргарита затряслась, словно от слез и рыданий.
– Я храню твои рассказы, читаю их детям, – показала женщина на стол, откуда сидящие наблюдали с непониманием и любопытством. – Мне нечего прощать. Господь давно тебя простил. Ты сама должна себя простить. Сможешь? Простишь?
«Да, – ответила Маргарита. – Да. Думаю, теперь смогу».
– Ты должна куда-то уйти?
«Я не хочу тебя покидать. Не хочу покинуть тебя снова».
– Ты всегда будешь со мной, но ты знаешь, что должна делать. Твой отец там. А скоро буду и я.
«Я люблю тебя, мама. Я люблю тебя».
– И я люблю тебя, малышка. Унеси это с собой.
Кожа Маргариты заблестела от слез, заблестела ослепительным золотым светом. Она запрокинула голову и закричала, но не от боли, а от радости, как птица в полете. Из ее спины вырвались крылья, такие черные и такие яркие, что заслонили все у меня перед глазами; широкие, как комната, как город. Дом исчез, осталась только Маргарита, сгорающая в огне собственной любви. Ее губы беззвучно шевелились, рассказывая себе историю о самой себе, шепча волшебные слова, распуская, а затем сплетая новую форму. Я упала на колени, как мужчина в книжном, – еще одна грешница, еще одна просительница.
«Не уходи! – закричала я. – Возьми меня с собой». Но она не могла: я была ее подругой, но не из ее народа, она не могла научить меня словам, а я не смогла бы им научиться. Ее история не была моей. Последний взгляд, последняя блаженная улыбка – и она поднялась в воздух. Она улетала все выше и выше, в бархатную непроглядную тьму, в долгую ночь прощения, пока не просочилась сквозь звезду, сквозь дверь, где небеса приветствовали ее.
Зубы и когти
У меня не было крыльев, поэтому я не могла улететь. Мне пришлось бы бежать или скрестись когтями.
Мы с Волком вернулись в антикварный магазинчик и устроили там разгром. Опрокинули полки, разорвали книги, разбили красивые лампы, перевернули столы. Фотографию рыжеволосой, невзрачной как молоко, мы оставили нетронутой посреди комнаты.
Мужчина нас видеть не мог, но зато он видел, что мы делали, наше воздействие на его мир. Но его я не убила. Он был слишком слаб, слишком жалок, и Маргарита не хотела бы, чтобы я его убила. Она предпочла бы, чтобы он жил со всем этим и с тем, каков он. Когда он сидел, плача, на руинах магазина, на руинах собственной жизни, с черной кошечкой, свернувшейся у него на коленях, я наклонилась и прошептала ему на ухо: «Даже эта кошка заслуживает лучшего».
1945 годДвери
Королева в башне
Когда Маргарита улетела и мы с Волком покинули антикварный магазинчик, я потерялась. Не знаю, где я была. Если Волк и помнит, то держит в секрете. Я очнулась на кладбище возле приюта, прислонившись к такому старому надгробию, что имя на нем стерлось. «Здравствуйте, леди, здравствуйте, джентльмены», – сказала я, но без сердечности.
Кого я обманываю? У меня нет сердца, больше нет. Возможно, и не было никогда.
Я отправилась повидать Фрэнки. Всю зиму она, в собственной маленькой петле, ходила на работу, возвращалась домой, ходила на работу, возвращалась домой, ходила на работу, ходила в кафе. В феврале ей исполнилось восемнадцать. Она ожидала, что почувствует себя взрослой, ожидала, что станет сама себе хозяйкой, но вместо этого ощущала, что заперта в ловушку, как и всегда. Наступил апрель, и внезапно скончался президент Рузвельт, но война продолжалась без него, словно ничего не изменилось. По ночам Фрэнки ворочалась, стараясь устроиться поудобнее рядом с сестрой на комковатой старой кровати, но однажды проснулась, услышав, как кто-то или что-то царапается в дверь спальни: «Чирк, чирк, чирк». Она стала спать на кушетке в гостиной с вилкой под подушкой на всякий случай.
К маю Фрэнки ходила в кафе каждое утро перед работой только затем, чтобы выбраться из дома. Иногда она даже ужинала там, если удавалось сэкономить. Обычно это означало, что домой придется идти пешком, но в этом не было ничего страшного.
– Смотри, Харви, вот она, наша гулена. Опять поздно легла, Фрэнки? – приветствовала Нэнси однажды утром, наливая Фрэнки кофе, пока Харви клал в тостер два ломтика хлеба.
– Ну да, поздно, – ответила Фрэнки. – Но не по той причине, о которой ты подумала.
Фрэнки не спалось, поэтому она читала в гостиной книгу, которую дала Лоретта, – «Дерево растет в Бруклине». В гостиную ввалился Дьюи, от которого разило спиртным. Он сел на Фрэнки, будто не зная, что она здесь. Она спихнула его, и он ушел, но она всю ночь беспокоилась, что он вернется, проберется в ее комнату и…
– Эй, Харви, она говорит, что не по той причине, о которой я думаю! А что я думаю, Фрэнки? – Нэнси поставила локти на стойку и потерла подбородок: – Я думаю, что ты подцепила нового парня и вы были на танцах.
– Ха! – сказала Фрэнки. – Абсолютно мимо.
– Ладно. Значит, вы обжимались.
Фрэнки чуть не выплюнула кофе, а Харви усмехнулся, выкладывая на тарелку тосты.
– Нэнси!
Фрэнки огляделась и понизила голос:
– Не говори такие вещи.
– Почему? За такой симпатичной девушкой парни, наверное, строем ходят. Я права, Харви, я права?
Она поставила перед Фрэнки обычную тарелку с тостами.
– У меня нет парней, – сказала Фрэнки.
– Да ладно тебе!
– Правда. У меня когда-то был парень, но…
– Но?
Фрэнки отломила от хлеба корочку.
– Вряд ли мой отец одобрит, если я буду гулять с парнями.
– Он такой строгий?
– Старомодный, – ответила Фрэнки.
– Я знаю таких, поверь мне. – Нэнси взяла тряпку и принялась вытирать стойку. – Хотят, чтобы девушка вышла замуж, но не хотят, чтобы она встретила парня, за которого выйдет. Маленькая нестыковка, правда?
– Наверное.
– Не наверное, я это точно знаю. Да, Харви? – Закончив вытирать стойку, Нэнси бросила тряпку в раковину и уперла руки в бока. – Хочешь знать, что еще я знаю?
– И что же?
– Твой партнер по танцам где-то совсем близко, – сказала она, погрозив пальцем Фрэнки. – Уж поверь мне.
Фрэнки вышла из кафе, думая о Сэме, думая о партнерах по танцам, и тут заметила, что люди уже танцуют. Множество людей, мужчины и женщины. Радостно кричат и целуются. Прежде чем Фрэнки поняла, что происходит, к ней подбежала девушка в платье в горошек и сказала:
– Разве не чудесно?
– Да! А что чудесно? – спросила Фрэнки.
– Разве ты не знаешь?
– Чего не знаю?
Девушка стала прыгать, как марионетка.
– Германия капитулировала. Война закончилась!
Фрэнки шла домой по улицам, бурлящим импровизированным праздником, – люди целовались и смеялись, вальсировали и обнимались. Ее же собственные эмоции метались между счастьем и горем. Счастьем оттого, что Вито скоро вернется домой, и горем потому, что для Сэма слишком поздно – и для многих других слишком поздно. Прежде чем открыть дверь в квартиру за обувным магазином, она стерла с лица все слезы счастья и грусти, потому что не хотела объяснять их Коре, Бернис или Аде и вообще никому. Но ее опасения оказались напрасны: ей повезло, что в кои-то веки в квартире никого не было, а на кухонном столе лежало адресованное ей письмо.