Я задавала те же вопросы, что и всегда: «Почему я хожу по кругу, где же волшебные слова, почему мир корчится от такой ужасной боли, почему, почему, ПОЧЕМУ?»
Она давала мне те же ответы. Я пребывала в той же ярости, когда Фрэнки выскочила из церкви.
И тут Фрэнки резко остановилась, обернулась и уставилась на окно прежнего кабинета сестры Джорджины. Оттуда выбросился призрак девушки с разбитым лицом и упал на мостовую. Фрэнки ее не видела, не слышала, но… почувствовала что-то, почувствовала, как кто-то с окровавленными волосами корчится на камнях. Фрэнки наклонилась, присела на корточки, пытаясь отделить тени от света. Призрак поднялся с земли, полетел обратно, туда, откуда выпал, попутно просочившись сквозь Фрэнки. Та ахнула и содрогнулась от внезапного холода.
Призрак летел к зданию, и Фрэнки отправилась по следу холода, по ледяному вихрю. Призрак проскользнул сквозь стену, Фрэнки прошла через дверь в безмолвный коридор. Ни голосов, ни монахинь, ни сирот, мчащихся на тачках. Она следовала за легким ветерком, минуя одну дверь за другой, до самого конца коридора, до черной двери. Призрак исчез за ней, а Фрэнки заколебалась. Эта дверь вела в подвал, в катакомбы, в туннели под приютом, куда все боялись заходить. Монахини редко запирали эту дверь: байки и страх наказания отпугивали от нее детей.
Но Фрэнки была горячей, такой горячей, с саднящими свежими ранами. Она исполнилась решимости перевернуть каждый камень, последовать за призраками печали, боли и правды, которые она чувствовала в больнице и потом во дворе. Взявшись за ледяную ручку, она чуть-чуть повернула ее и толкнула дверь. Та заскрипела ржавыми петлями. За дверью оказалась небольшая площадка, а дальше – ступеньки, исчезающие в темноте. Холод призрачной девушки еще держался, как запах пепла в потухшем очаге. Фрэнки медленно спустилась по ступенькам в коридор.
Там царил мрак, но не мертвый, в воздухе ощущалось электричество, как после чирканья спички перед вспышкой пламени. Кожа Фрэнки, от кончиков пальцев до плеч, покрылась мурашками, волосы встали дыбом.
– Эй! – окликнула она.
Тьма манила, сгущалась, увлекала ее в свою глубину. Фрэнки нашла на стене выключатель и увидела, что здесь тоже по обе стороны есть дверные проемы. Она заглядывала на ходу в небольшие комнатки. В каждой стояли узкая кровать и шкаф. Она отсчитала двенадцать комнат, прежде чем вошла в очередную и коснулась ладонью холодного матраса. Но кровать была необычной: в изножье – хомуты, в изголовье – ремни. Фрэнки в замешательстве потрогала хомуты, уставилась на крошечные красные пятнышки на матрасе. Она не видела в углу призрака с окровавленными волосами, не слышала ее жалобных причитаний. И все же ее посетило видение: девушка на кровати с ногами в хомутах и пришпиленными руками умоляет монахиню, уносящую ее ребенка: «Нет, пожалуйста, подождите!».
Боль от этого зрелища пронзила грудь Фрэнки, и она закрыла глаза. Может, некоторые девушки испытывали облегчение; может, некоторые надеялись, что их детей отдадут любящим родителям, что это к лучшему, что всех ждет лучшая жизнь. Но ощущение было тем же самым. Как бы ты ни надеялась, надежда может разбить твое сердце.
Она выскочила из комнаты в коридор, в пульсирующей темноте инстинктивно сложив руки колыбелью, как делала ее мать в Даннинге. Девушек так жестоко наказывают за любовь, так жестоко, что могут их сломать.
Фрэнки крепче сжала руки, обхватывая саму себя. Но, может быть, давным-давно мать тоже сильно ее любила.
Она не стала садиться в трамвай. Она добралась до дома бегом, с каждым шагом повторяя «Аве, Мария», на каждом выдохе – «Отче наш».
Милосердие
– Где ты была? – спросила Тони, когда вошла Фрэнки. – Почему ты так вспотела?
Фрэнки сняла шляпку.
– А где все?
Тони плюхнулась на стул.
– Они заставили меня вкалывать весь день как собака. Папа с Адой пошли навестить ее мать. Кора и Бернис расфуфырились и смылись в Центр военнослужащих. А Дьюи… ну… – Она обхватила себя руками и уставилась на поцарапанную столешницу: – Не знаю, где Дьюи, и меня это не волнует.
Фрэнки села на соседний стул.
– А что с Дьюи?
– Не беспокойся насчет этого.
– Тони, что-то случилось? Он что-то сделал?
Тони потерла пальцем царапину на столе.
– Я купалась в ванной, а он ввалился. Сказал, что случайно.
– Не случайно, – ответила Фрэнки. – Вот мерзавец.
Она вскочила со стула и прошлась по кухне, охваченная бешеным возбуждением.
– Он ко мне не прикасался и ничего такого.
– Чтоб он провалился! – вырвалось у Фрэнки.
Тони склонила голову набок и внимательно посмотрела на сестру:
– Фрэнки, что с тобой?
– Ничего. Я в порядке.
Тони подождала, не скажет ли Фрэнки еще что-нибудь. Но та молчала.
– Ладно, как хочешь, – произнесла Тони. – В холодильнике есть салат с ветчиной. Он ужасен, ты знаешь, как скверно Ада готовит, но для перекуса сойдет.
Фрэнки опять села за стол и стянула перчатки.
– Я не хочу есть.
– Ты никогда не хочешь есть. Скоро совсем зачахнешь. Ты как куколка.
– Я не куколка.
– О-о-о! Тебя только послушать, «не куколка». – Тони хлопнула в ладоши. – Мне нравится, когда ты так говоришь.
– Как?
– Как обычная девчонка, которая, прости меня, которая не работает в офисе. – Она постучала пальцами по столу. – Так ты будешь рассказывать, что с тобой сегодня случилось?
Фрэнки не могла. Хотела, но не могла. Тони была в Даннинге, но она не так отреагировала, ее не охватило то же возмущение. Может, она была слишком мала, когда мать исчезла, или она просто другая. В любом случае Фрэнки не знала, как объяснить свои ощущения в приюте, когда она спустилась в катакомбы, – чувство, что она была не одна.
– Ничего не случилось, – сказала она.
Тони вскинула руки, сдаваясь.
– Ладно, не говори. Зато я скажу. Я сегодня устроилась на работу.
– Где? На какую?
– Кассиром в бакалейной лавке. Приступаю послезавтра.
– Ого. И что тебя на это сподвигло?
– Смеешься? Мне надоело околачиваться дома, подчиняться распоряжениям. Папа командует мной в обувном магазине, Ада командует здесь, ее тупые дети тоже командуют. Надоело! – Улыбка пропала с ее лица. – Мне здесь не нравится, Фрэнки. Я думала, что понравится. Думала, что… о, не знаю, что думала. Глупости. – Она сжала кулаки. – Приходил Гай повидаться, а папа не разрешил! Сказал, что я еще мала. Но Дьюи… Если этот Дьюи опять ко мне подкрадется, будет на меня дышать или попробует прикоснуться, я… я… я не знаю, что сделаю.
– Ткнешь его вилкой?
– А это идея.
В голове Фрэнки что-то загорелось – не прежний гнев, а мысль, от которой она раскрыла глаза так широко, что практически ощутила, как натянулась кожа лица. Она положила ладони на стол.
– У меня есть идея получше.
– Да? И какая же?
– Мы уберемся отсюда.
Остаток лета и уже часть осени Фрэнки каждое утро вставала, надевала красивое платье и туфли, шляпку и перчатки, брала сумочку, выходила за дверь и шла к трамвайной остановке, что делала с тех пор как переехала к отцу с Адой. Только она шла не в «Берман», а в кафе. В дамской комнате она меняла красивое платье на розовую униформу с фартуком и весь день суетилась за чаевые. По выходным говорила, что идет в церковь или навестить Лоретту, но вместо этого работала в обеденную или вечернюю смену, когда давали самые хорошие чаевые. Ей приходилось вручать отцу ту же сумму, что обычно, но теперь у нее оставались деньги, и она откладывала каждый цент. Это были деньги на побег, ей и Тони.
Поначалу она все время так боялась, что едва дышала, все думала, что кто-нибудь ее обнаружит, кузина Коры и Бернис зайдет к мистеру Гилхули поболтать, и он скажет, что у Фрэнки возникло так много женских проблем, что ей пришлось уволиться. Но спустя месяц, когда отец, как всегда, отсчитал доллары и отдал Аде, а Кора с Бернис посмеялись над платьями Фрэнки и сказали, что ей в самом деле следует уйти в монастырь, раз она столько времени проводит в церкви, Фрэнки успокоилась.
– Еще кофе, сэр? – подняла она кофейник.
– Очень любезно с вашей стороны, – ответил сидящий за стойкой худощавый молодой человек.
Он произнес «любезно» как южанин, но по его выговору Фрэнки не сомневалась, что он родился и вырос в Чикаго. Она долила его чашку и наполнила молочный кувшинчик.
– Хотите еще что-нибудь? – спросила она.
– Было бы неплохо супа из собаки.
Глаза у него были зеленые и сверкающие.
Она налила ему стакан воды и поставила рядом с кофе.
– От всего сердца спасибо, – сказал он, подняв стакан, прежде чем отпить.
Он был всего на пару лет старше самой Фрэнки. Ей стало интересно, не служил ли он, не знал ли Сэма. Это было глупо: солдат по всему миру миллионы. И все равно ей хотелось его спросить. Хотелось рассказать о мечте, в которой Сэм играл на трубе печально-радостную мелодию, а когда она спрашивала название песни, он отвечал: «Она называется “Прощальная песня”. Прощай, Фрэнки. Ребята зовут, мне пора идти».
Но ничего этого она не сказала, а только произнесла:
– Я вас раньше здесь не видела.
– Нет, конечно, нет. – Он протянул руку. – Меня зовут Рэй. Как луч солнца[28].
Фрэнки рассмеялась.
– Ну здравствуйте, Луч Солнца.
– Если хочешь, можешь называть меня просто Солнце. Я жду, когда ты пожмешь мне руку.
– Долго придется ждать.
Она подхватила кофейник и пошла проверить, у всех ли посетителей полные чашки. Фрэнки нравилась эта работа. Она разбиралась в еде, знала, что такое голод, и никогда не волновалась о том, что сказать этому или тому человеку. Все, что ей приходилось говорить, – «Что будете заказывать?», а все, что делать, – держать кофейник.
Когда она вернулась за стойку, Луч Солнца достал бумажник, чтобы расплатиться.
– Мисс Фрэнки, – произнес он, прочитав ее имя на униформе, – не нужен ли такой прекрасной юной леди партнер по танцам?