- Я не поговорила с леди Вайтберри. Она мне показалась сегодня странной, - призналась я. - Впрочем, не только сегодня. Такая тихая, молчаливая - совершенно на себя не похожа. Надеюсь, что она здорова.
Мне почудилось, что Лайзо опять готов рассмеяться и сдерживается лишь героическим усилием.
- О, да, вполне здорова, - произнёс он наконец, когда пауза неприлично затянулась. - А молчит, верно, потому что об имени для девочки думает.
Признаться, сначала я совершенно растерялась. А когда осознала сказанное - смутилась ещё сильнее, чем после поцелуя.
- Какой девочки? О, святая Генриетта Милостивая, ты же не хочешь сказать... Откуда ты узнал?
- Увидел, - коротко ответил он и пояснять ничего не стал.
Весь остаток дороги до кофейни я пребывала в смятённых чувствах. Эмбер в положении, подумать только! Какое счастье для неё... Или нет? Всё же история с кузеном Джервисом не просто глубоко ранила её чувства, но и, похоже, наложила отпечаток на здоровье. Пусть худшее позади, и рядом с нею теперь любящий супруг, есть вещи, которые просто невозможно выбросить из головы. Но сегодня, как никогда, мне хотелось верить в лучшее будущее - и для Эмбер, и для себя.
В "Старое гнездо" Мадлен вернулась намного раньше меня. Выглядела она изрядно расстроенной, настолько, что даже миссис Скаровски проявила возмутительную - и смутительную для себя самой - бестактность и спросила громким шёпотом:
- Здорова ли мисс Рич? Она так бледна... И кофе мне достался не тот, что я заказывала. Мускатный орех и перец - хорошее сочетание для зимы, право, но мне хотелось чего-то сладкого.
- Тогда, полагаю, вы не откажетесь от черничного пирожного в качестве извинения за это досадное недоразумение, - улыбнулась я в ответ. - Что же до мисс Рич, то она вполне здорова, благодарю за беспокойство.
- О, отрадно слышать! Черничное пирожное - звучит изумительно! У сэра Гордона Шенстона есть стихотворение, посвящённое чернике...
Поэзия позапрошлого века выгодно отличалась от современной. Во-первых, тогда, на счастье потомков, в моду вошли лаконичные формы - к примеру, сонет. А во-вторых, строки, выдержавшие испытание временем, можно было слушать и изображать восторг, не боясь прослыть человеком с плохим вкусом - так я и поступила. Причина болезненной рассеянности Мэдди была мне, увы, хорошо известна; она лежала, запертая на ключ, в ящике бюро, в тёмной комнате между кухней и крыльцом чёрного хода - коротенькая записка от Эллиса с предложением навестить дом Шелли десятого февраля, в первой половине дня. Детектив явился в кофейню в моё отсутствие, но не стал дожидаться, пока я вернусь, и вместо десерта попросил принести лист бумаги и прибор для письма.
Мадлен досталась одна вежливая улыбка, формальное приветствие - и ни словом больше.
"Ему сейчас тяжело, - хотела сказать я. - Он отгораживается от семейства Шелли стеной, а Роджер снова и снова разбирает её по камешку".
- Что со мною не так?.. - пробормотала Мэдди, замерев на мгновение в тёмной арке с полупустым подносом.
Я осеклась - не на полуслове ещё, а на полувздохе. А что теперь говорить? Как убеждать?
Но Мадлен почти сразу же встряхнула кудряшками, упрямо поджала губы и шагнула глубже в полумрак коридора.
- Ничего, ничего, - долетел до меня едва слышный шёпот. - Он ведь носит мой шарф. Даже сегодня. Даже сегодня...
Я отвернулась, скрывая улыбку от Георга. Пожалуй, это мне следовало бы поучиться стойкости и упорству у Мэдди, а не наоборот.
Записка Эллиса вместе с частью деловой корреспонденции перекочевала в особняк на Спэрроу-плейс - сперва в кабинет, затем в спальню. Перед сном рука сама потянулась к сложенному вчетверо листку, где наискосок, от уголка к уголку, протянулись несколько строчек:
"Знаю, театр вы не любите, но от этого представления точно не откажетесь. Итак, впервые на сцене, увлекательная драма о любви, о зависти - и о глупости, потрясающей воображение.
Святой Кир, пошли мне терпения (зачёркнуто).
Единственное выступление состоится десятого февраля в особняке Шелли, примерно в первой половине дня. Без вас обещаю не начинать, вечером рассчитываю на чашку кофе с бренди и пирог.
Или бренди без кофе (зачёркнуто).
Спешите видеть и ужасаться.
Навсегда ваш,
уставший уже невыносимо,
когда же всё это кончится (зачёркнуто),
Эллис"
Приглашение заинтриговало меня, но ещё сильнее - едкие интонации детектива, почти на грани приличия, явное свидетельство крайнего утомления. И я догадывалась, что стало тому причиной. Нервные болезни недаром считаются чрезвычайно тяжёлыми и опасными; целый день работы, напряжённой и грязной, скажем, у прачки или горничной-на-все-руки, не принесёт столько вреда здоровью, сколько один час безобразного скандала. Только на моей памяти Эллису уже прежде случалось и проводить ночи без сна, и распутывать два сложнейших дела одновременно, но никогда прежде он не был вовлечён настолько лично. Роджер Шелли душил его - своим вниманием, уверенностью, что детектив накрепко привязан к этому странному семейству, и потому должен стать его частью - как друг ли, как незримый хранитель... как кто?
И какая безжалостная судьба вообще свела Эллиса с безумной миссис Шелли и её сыном, таким обаятельным, но пребывающим в плену навязчивых идей?
- Хочу знать, - пробормотала я, погружаясь всё глубже в сон. - Хочу... видеть.
Пустые глаза Валха; кладбище, по которому блуждают люди с фонарями; искажённое страданием лицо Абени; лопнувшие нити в ловце снов; запах вербены... Образы пронеслись перед внутренним взором - причудливые, гротескные, подобные ярмарочному балагану.
- И всё же, и всё же... - Шёпот доносился точно из противоположно угла комнаты, почти беззвучный, больше похожий на выдох. - Хочу знать.
Неразумное желание.
Я понимаю это, когда открываю глаза высоко над городом - узнаваемым и в то же время чужим, сшитым из лоскутов улиц и лет, дней, ночей, покатых крыш, из обезлюдевших зимних парков и тесных трущоб Смоки Халоу, выдыхающих смрад в июльский зной, из воспоминаний, из бездомных котов и детей, из смерти и снов.
...Впрочем, сны мне вполне подходят.
Мимо проносится незнакомка - юная, стройная, лёгкая, с непокорными каштановыми локонами, летящими по ветру. Петелька из её рукава цепляется за моё кольцо - розовый шёлк на серебряной розе; девушка исчезает в тумане хмурого осеннего Бромли, и нить натягивается, тихонько вызванивая: "Миранда, Миранда, только не оставайся с ним наедине". Потом раздаётся женский крик и почти одновременно - надрывный младенческий плач; они вторят друг другу, сплетаясь в одну мелодию неизбывного горя. Но только я собираюсь нырнуть следом за незнакомкой, как вдруг слышу знакомый голос с совершенно противоположной стороны.
- Мне тоже хотелось бы в это верить! Но сроки не сходятся. Куда подевался год?
Я выпускаю нить и без сил падаю на землю.
Здесь царит душное лето. В тени, за старой церковью на поваленном дереве сидят двое. Эллис совсем юный, неприлично худой; в его чёрных волосах - две асимметричные серебристые пряди, одна низко, над самым ухом, другая почти у макушки, и оттого он кажется ещё более легкомысленным, чем обычно. Отец Александр похож на себя нынешнего, лишь чуть моложе, и даже молоток в его руках - тот же, видно, опять церковные скамьи требуют починки.
- В приюте не осталось записей о том, когда точно тебя принесли, - говорит отец Александр, прищурившись на безмятежное летнее небо. - Да и Шелли мог ошибиться на полгода.
Лицо Эллиса становится ожесточённым; я холодею от страха и отступаю.
- Мне не нужна другая семья.
Он продолжает говорить, глядя сквозь меня. Я пячусь, пока не упираюсь спиной в стену, холодную и влажную, как в склепе. Место другое, и время тоже; за окном - проливной дождь, вокруг - цвета коричневые и зеленоватые, натёртый паркет блестит, массивный письменный стол внушает трепет, а низкие потолки готовы вот-вот рухнуть на плечи. Странный дом; отчего-то мне кажется, что я видела его иным, светлым.
И здесь - тоже Эллис, по-прежнему юный, одетый в великоватую форму "гуся". Неизменное кепи он комкает в кулаке. Напротив сидит за столом дородный мужчина, тёмный лицом и мыслями.
- Я хочу задать вам четыре вопроса, мистер Шелли, - говорит Эллис отстранённо и опускает взгляд. - Думаю, это справедливая плата за то, что я скрыл преступление и уберёг вашу супругу от виселицы.
На висках у мужчины напрягаются жилы, под кожей играют желваки.
- Спрашивайте.
- Знала ли ваша супруга человека, который украл медальон?
Мужчина хватается за собственный воротник; из глаз и ушей хлещет боль - алая, густая, как кровь.
- Знала очень близко. Но они не виделись почти двадцать лет.
Эллис медленно выдыхает. Седина ползёт по его волосам, пятнает их, как иней - окна в ночь на Сошествие.
- Сколько точно лет не выходила Миранда Клиффорд из дома?
- Около двух, по словам её отца. Я не расспрашивал, как вы понимаете. Я полюбил её такой, какая она есть.
Перед третьим вопросом Эллис прикусывает губу, чтобы совладать с чувствами. Темнота в комнате сгущается.
- Когда родился Роджер?
- Ему пятнадцать.
- Конечно, - бормочет Эллис. - Конечно, глупый вопрос. Значит, пятнадцать лет назад, и ещё год в положении, и ещё год на помолвку, и два года взаперти, итого - не хватает года... Простите, мистер Шелли. Последний вопрос: в медальоне были детские волосы?
Мужчина резко перегибается через стол, и я зажмуриваюсь в испуге, но уши зажать не успеваю, а потому слышу и звук оплеухи, и яростное "Да, да, и убирайтесь отсюда!".
Стены раздвигаются, за ними - туман, переплетение розовых шёлковых нитей, снова женский крик и детский плач. По правую руку - кабинет, залитый кровью, и Роджер, мальчишка пятнадцати лет; он сжался в комок и поскуливает. По левую руку - Миранда Клиффорд, раскачивающая пустую колыбель, Миранда Клиффорд, баюкающая медальон.