Пусто и темно. Открыв дверцу, Большой Человек говорит старухе:
– Вылезай.
Ее страх почти осязаем, как порыв ветра. Желтый свет в салоне накладывает поверх морщин мертвенный грим, и старуха кажется похожей на труп. Она артачится и хлестко получает открытой ладонью. Шлепки напоминают звук лопающихся бумажных пакетов.
Нечего было вынюхивать!
За то, что в доме никого больше нет! За голоса, вопящие в глубине мозга!
Оглянувшись, Большой Человек видит, как девушка в машине открывает глаза. Он улыбается, направляясь туда, где нашел ее накануне.
На кладбище темно, словно в гробу, но это не страшно, потому что все тропинки знакомы. Каждую ночь огромные ноги утаптывают их. Только здесь чайкины песни утихают, чтобы Великан мог слушать.
Сквозь барабанные перепонки просеивается мука, смолотая из шороха ветра, лиственного шепота и треска ломающихся в ночи былинок.
Отстранившись от всех звуков, можно услышать крики из-под земли. Это ожившие люди бьются в могилах, переживая самый дикий страх в жизни.
Девушка в машине – одиннадцатая. Они беззащитны, словно дети. И меняются… жутко, безвозвратно меняются. От прежних людей не остается ничего. Великан прекрасно это понимает, потому что от него самого мало что осталось.
Он давал им выбор – жить в доме или уйти в мир, который не примет их, закрыв в обитых войлоком комнатах. Облачит в смирительные рубашки и вколет сотни доз растворяющего волю лекарства.
Покорны и доверчивы, как малыши, они всегда оставались.
Щедро одаряя заботой, Большой Человек (Отец и Старший Брат) любил их всех. Давал пищу, трепетно смывая с тел то, что они не сумели проглотить. Душил в ладонях мышей, лакомившихся их кожей.
Они были тихие, словно ангелы, и разговаривали, не размыкая губ, прямо в его голове.
Большой Человек всегда будет любить их…
Для этого он не единожды воскрес.
Старуха падает на колени между Великаном и могилой. На дне виднеется гроб с расколоченной крышкой. Толчок ногой – и карга падает, цепляясь пальцами за мокрую почву.
Треск… Внизу что-то ломается. Хрусть-хрусть, какая грусть.
Старая сука только теперь понимает, что натворила, и начинает выть. Лезвие лопаты цепляет первую порцию земли.
Великан сыплет вниз и произносит:
– Незачем было вынюхивать.
Маньяк № 6Александр МатюхинКляксы
Единственное, за что вы можете меня осудить, – так это за оказание ритуальных услуг без лицензии.
Глава первая
1
Вовка нашел у подъезда ровную ветку и старательно затачивал один ее конец складным ножом.
Вовке очень нравился процесс. Надавливаешь, значит, чтобы лезвие вошло в кору, и аккуратным, плавным движением ведешь сверху вниз. Волокна натягиваются и рвутся, липкая стружка сворачивается в колечко, соскальзывает с конца палки и падает под ноги, в пыль.
А потом еще раз.
Из дома вышел Григорьев, спустился с крыльца. Вовка заметил его краем глаза – высокий, широкоплечий, с коротким ежиком чуть седых волос и лицом, покрытым множеством сетчатых морщин. Больше всего он походил на уголовника. Руки у него были широкие, ладони в мозолях, с надтреснувшими пожелтевшими ногтями. Одет в потертые джинсы и неизменно заправленную коричневую футболку. На ногах – тапки с обрезанными задними ремешками.
Вовке иногда хотелось, чтобы Григорьев о нем или забыл, или просто ушел. Неловко было вместе с Григорьевым идти по чистым, нарядным улицам, среди чистых и нарядных людей. Или заходить в хороший дорогой магазин. И как Григорьеву ни объясняй, что в нормальном мире надо нормально же одеваться, Григорьев только пожимал плечами и говорил:
– Сынок, ну куда мне? Я уже, считай, помер.
Но при этом жил-поживал, здоровьем обладал неслабым, и помирать, в общем-то, не собирался.
Над головой загрохотало. Вовка, сощурив левый глаз, посмотрел на небо, приметил черные рваные пятна, расползающиеся по горизонту. Сквозь них пробивались редкие лучи солнца.
– Как все прошло?
В левой руке Григорьев держал спортивную сумку, старенькую, потрепанную, как и сам хозяин. Запястье у него, заметил Вовка, было в частых мелких капельках крови.
– Как обычно, – отозвался отец, осмотрелся, буркнул: – Пойдем! – и неторопливо направился наискось через дорогу в ту сторону, где между выстроившихся стена к стене многоэтажных новостроек блестел кусочек голубого неба и видна была скоростная трасса.
Вовка поднялся, убрал ножик в задний карман, прихватил зачем-то с собой ветку и пошел следом. Догнал.
– Кляксы разбегаются, – пробормотал Григорьев, поглядывая на небо, – хорошо. Равновесие, стало быть, восстановлено.
– Сильно сопротивлялись? – спросил Вовка, имея в виду совсем не кляксы.
– Не ожидали. Они никогда не ожидают, хха. Эта самая дверь отворила, я смотрю – вся в червоточинах, безнадежная. Сгнила уже. Ну я ее первым делом. – Григорьев запустил руку в карман, выудил сигарету, зажигалку. Остановился на секунду, чтобы прикурить. Пальцы у него дрожали. Костяшки покраснели.
Вовка с восхищением крутанул ветку в воздухе:
– Шею сломал? А дальше?
– Шею, да. Дальше-то что? Мужик ничего, нормальный. Червоточин немного. Но, раз указывают на него, значит – все.
– Ты его как, пап?
Григорьев моргнул, пустил сизый дым носом, посмотрел на Вовку и нахмурился:
– Что значит «как»? Вов, ты, это, не перебарщивай. Мал еще. Нормально я его. Все тут, все тут, – тряхнул сумкой.
– А денег взял?
– Нет. Хватит нам. Запомни то, что тысячу раз говорил, – ничего из квартир зараженных не берем. Плохие там вещи, понимаешь?
– Блин, – буркнул Вовка, взмахнув еще раз веткой, – как так-то! А «Макдоналдс»?
Григорьев не ответил, махнул рукой, заторопился дальше. Сумка билась о его ногу, и в сумке этой, Вовка знал наверняка, лежали вырезанные червоточины.
– Опять консервы есть… – пробормотал Вовка и принялся крутить в руке ветку колесом, разглядывая недоделанный заостренный конец. Надо будет заняться, доделать. Хорошее слово «доделать». Для дела. Закончить. До.
2
Подошли к автомобилю. Это были старенькие красные «жигули», облупленные и потертые, на разбитых колесах, с вмятинами на левом боку и на крыше. «Жигули» не закрывались лет десять, не работали у них ни замки, ни подъемники, а на задних дверцах даже ручек не было. Этим «жигулям» уже бы помереть давно, как и хозяину, а все никак.
Григорьев открыл багажник и положил внутрь сумку. Вытерся тщательно влажной тряпкой. Потом достал бутылку с водой, сделал несколько глотков.
Болели коленки и пальцы. Дрожь сквозила по телу, будто угорь, задевая то шею, то подбородок, то заставляя непроизвольно часто моргать. Так всегда бывает после столкновения со злом. Скоро пройдет. Небесный говорил, что это как постоянно прививаться от болезни, то есть переболеть ею в легкой форме. Зацепил червоточину – переболел. Не сильно, но ощущается.
Подумалось: «А если часто цеплять? Вдруг когда-нибудь схватит дрожь, да и не пройдет?»
Наверное, тогда равновесие и нарушится.
Посмотрел на небо и обнаружил, что кляксы все еще скользят меж облаков: рыхлые, серые, тяжелые. Словно кто-то брезгливо стряхнул капли краски на голубой небосвод, чтобы разбавить позитивные цвета уходящего августа. Насытить их негативом.
Вообще-то, кляксы уже должны были исчезнуть. Они собирались над тем местом, где червоточины грозили равновесию. Служили ориентиром. И должны были раствориться, как только Григорьев заканчивал дело.
А сейчас нет.
Настроение сделалось тяжелое, молчаливое. Григорьев закрыл багажник, снова достал сигареты. Бросить бы курить, да нервов никаких не хватит. Стар стал, а в старости от дурных привычек просто так не избавиться. Потянешь одну гадость – вся остальная из тела и вылезет. Тогда уж точно помирать.
Выдохнул. Закурил.
3
Пока ехали в сторону Ленинградской области, в дачные места, где осенью все леса были усыпаны черникой и грибами, а зимой даже, наверное, из космоса можно было увидеть извилистые ленты от лыжных следов, Вовка уснул.
Григорьев, сосредоточившись на дороге (водил он не очень хорошо и редко превышал скорость в шестьдесят километров), время от времени бросал взгляды на небо. Кляксы не расходились.
Каждый раз после чистки, складывая влажные и скользкие червоточины в сумку, Григорьев физически ощущал, как высвобожденная энергия струится сквозь пальцы, как она впитывается в воздух, очищаясь и перерабатываясь. Он видел голубые и зеленые искрящиеся точки, падающие на землю и постепенно затухающие. Это был знак, что все прошло хорошо. Просто замечательно.
Сегодня же искр было немного.
– Я вам так скажу, – пробормотал Григорьев, не заметив, что говорит вслух. – Жизнь – штука простая. Она черная и белая. Хорошая и плохая. И люди тоже хорошие или плохие, простые в общем. И те, в ком плохого больше, рано или поздно сделают так, что вся жизнь сгниет к едрене-фене. Если я не вмешаюсь, то кто вмешается? А потому ну их, эти искры. Главное – кляксы разогнать.
Покосился на Вовку, но тот спал, обхватив ветку руками.
Настроение у Григорьева было так себе. Денег осталось всего три тысячи. Скоро снова придется искать разовую работу – пыльную, тяжелую, выматывающую до предела. Приходилось то мешки с цементом перетаскивать, то продукты разгружать. Способ не самый лучший, но правильный, когда за душой ни копейки, а постоянной работы нет и не надо.
Душой чувствовал, что делает все как положено, каждый шаг свой в жизни выверял и обдумывал. Ничего лишнего ему не нужно было (разве что зимой не хватало иногда хорошего пальто и теплой шапки). С тех пор как начал видеть червоточины, как вышел из тюрьмы и узнал о кляксах – так и понеслось.
Может, как раз из-за диссонанса между внутренним умиротворением и бритой головой, желтыми ногтями и темной кожей люди видели в Григорьеве какой-то особый образ и охотнее брали его на работу, чем грязных диких взглядом попрошаек, в которых ничего человеческого уже давно не осталось?
А может, помогает кто. Ангел, например.
4
Где-то среди лесов на федеральной трассе Григорьев свернул и поехал по обкатанной колее, полной грязи. Автомобиль затрясся, Вовка проснулся один раз, сонно посмотрел в окно и уснул снова. Ехали минут двадцать. Солнце и кляксы исчезли за плотными темно-зелеными лиственными шапками. Автомобиль одолел еще километра полтора и остановился. Григорьев вышел, осмотрелся.
Место безлюдное и тихое. Кругом деревья, а еще влажные кочки, ручеек и черника. Хорошо.
Григорьев открыл багажник, достал лопату и спортивную сумку. Пошел по упругому влажному мху через поляну. Вглядывался. Обогнув несколько деревьев, увидел метрах в пяти от себя Небесного человека.
Тот, сидя на коленях, собирал в полулитровую пластиковую бутылку чернику. Пальцы и щеки Небесного покрывали темно-синие пятна. Кепка с треснувшим козырьком съехала набок. Длинные волосы, торчащие из-под этой кепки, были влажные и растрепанные.
– Рад тебя, это самое, видеть, – сказал Небесный, не отрываясь от своего занятия.
– И я вас тоже.
Хотелось просто стоять и смотреть, как это невероятное существо – внешне, конечно, напоминающее человека, но внутри бывшее чем-то совершенно иным – собирает чернику. Брюки Небесного насквозь промокли от влаги, на плечах лежали опавшие желтые листья, кончик острого носа цветом стал похож на сливу.
«Такие они теперь, ангелы», – подумал Григорьев, а вслух произнес:
– Интересно, откуда я каждый раз понимаю, где вы будете?
– У тебя, брат, светлячок в душе, – отозвался Небесный. – Светлячок-маячок. Указывает куда идти и что делать. Это как с кляксами. Но они притягиваются темной материей, а твой светлячок-жучок, хха, светлой. То есть, стало быть, мною.
– У меня голова болит, а потом боль уходит – и я понимаю, что нашел.
– Так и должно быть, брат. Томится в душе свет, а выхода нет. Трепещется, колет. Стало быть, как в книге написано, да?
А ведь в книге действительно так и было, про свет-то. Григорьев досадливо сплюнул. Это же надо было забыть! Потоптался на месте и перевел тему:
– Сегодня мне показалось, что один из людей… Он как бы под горячую руку попал. Ну, понимаете, не самый заразный на свете. И еще ребенок. Он-то вообще чистый. Я вот думаю, может, из-за этого кляксы и не расходятся? Чего-то неправильно сделал, да?
Небесный наклонился к кусту черники, сорвал ягодку и бережно уложил ее в бутылку.
– Чистый, да не чистый человек был, – сказал он. – Иногда святой может раздавить бабочку и нарушить равновесие. А бывает и так, что солдат, убивший на войне десяток врагов, не вызовет ни единой кляксы. Не забивай себе голову. Червоточины, брат, выбирать умеют. На ангелов и этих, с чистой душой, ни в жизнь не полезут. Ты же небо видел? Небо не врет. Как затянет все, и солнышка никто никогда не увидит. А это, брат, непорядок.
– Но ведь кляксы…
– А они, стало быть, и не разойдутся. Слишком сильную негативную энергетику таскаешь с собой. Надо от нее, хха, срочно избавиться. – Небесный открыл рот и слизнул чернику длинным темным языком. – Знаешь же, не маленький. Выкопай ямку, и все дела. А уж там, это самое, нейтрализуем. И ребенка твоего, и мамашку его с папашкой. Всех.
Первое время, то есть два с половиной года назад, Григорьев все пытался найти логику, связь между этим странным, грязным, помятым человеком в кепке, его постоянным «хха», панибратскими оборотами – и каноническим образом ангелов. Не вязалось между собой никак. Но Григорьев как-то противоречиво верил, что это самый настоящий ангел и есть, а доказательством как раз и служит его непохожесть. Ведь особенно часто бывает так, что созданный в голове образ совсем не похож на то, что есть на самом деле. И дьявол наверняка не ходит на копытах и не трясет рогатой головой.
Григорьев выбрал подходящее место и начал копать. Лопата входила в мягкую землю, как нож в масло. Прошло две или три минуты, а ямка была готова. Присев перед ней на корточки, Григорьев расстегнул молнию на сумке. В нос ударил скользкий, мерзкий запах. Злые человеческие поступки разлагались быстро. Григорьев, зажав одной рукой нос, второй стал вытаскивать из сумки одну червоточину за другой. Сначала бурую скользкую печень, потом правое легкое. Кулек с глазами, плавающими в желтоватой жиже (а на каждом глазу пятнышки темные). Отдельно – языки. Каждый в своем пакете. Почки. Желудки. Легкие. И наконец три сердца. Два больших и одно маленькое.
Надрывая пакеты, Григорьев вываливал содержимое на дно ямки. Краем глаза заметил, что Небесный стоит рядом и наблюдает. Бутылка с черникой торчала горлышком вверх из кармана потертых брюк.
Червоточины плюхались во влажную землю, рассыпая в стороны искорки. Григорьеву казалось, что черные точки на вырезанных органах вытягиваются в линии, извиваются, пытаются убраться отсюда подальше.
Он подумал, что уже давно привык к процессу чистки, что ритуальное убийство стало делом привычным и даже в некоторой степени любимым. После очищения приходила сладкая усталость, граничащая с наслаждением. Так изнывают мышцы после хорошей тренировки. А когда Небесный забирал червоточины себе, приходила другая усталость – от выполненной работы, радостная. Теперь, хха, можно было расслабиться и просто немного пожить.
– Неплохой улов, – произнес Небесный с легкой нетерпеливой хрипотцой. – Я, это самое, физически ощущаю, как в мире наступает гармония.
Григорьев отбросил сумку в мох и поспешил отойти. А Небесный человек уже огибал его, падал на колени перед ямой, опускал внутрь длинные руки, зачерпывал червоточины и ел.
Это было не самое приятное зрелище. Но Григорьев смотрел. Он тоже ощущал гармонию.
Небесный чавкал, похрипывал и повизгивал от удовольствия. Григорьев видел, как вместе с бурой жижицей капают на землю разноцветные искорки. Небесный подхватывал их и забрасывал в рот, словно редкий, изысканный деликатес. Сколько же времени он не ел? Сколько же питательных, сладких червоточин накопилось в мире с момента их последней встречи?
– Нравится? – внезапно спросил Григорьев. Не удержался.
Небесный повернулся. С его губ по подбородку и щекам сочилась вязкая жидкость. Глаза блестели.
– Стало быть, молодец! – сказал он мягко. – Не знаю, что бы этот мир без тебя делал.
5
Когда Григорьев вернулся к машине, Вовка уже не спал. Он сидел на багажнике и стругал ветку.
Небо было чистое и глубокое, темно-синего цвета. Ни единой кляксы.
– Как все прошло? – спросил Вовка.
Вж-ж-жик. Кольцо стружки плавно полетело вниз.
– Видишь же, отлично. – Григорьев закурил. Третью сигарету за последний час. – Остановили на время этот наш апокалипсис. Не знаю. Паузы между кляксами все меньше. Мир как будто сошел с ума. Одно зло, одно зло.
– Небесный все еще ходит в кепке с козырьком?
– Ага. Только козырек сломался.
– Съел все и растворился?
– Как обычно.
Вовка помолчал, деловито повертел ветку в руках, разглядывая блестящий заостренный кончик. Потом спросил:
– Пап, а кто он такой?
– Небесный?
– Ага.
– Он, ну знаешь, – Григорьев кашлянул, – то самое существо, некая сила, которая отвечает за равновесие в мире.
– Ты это уже рассказывал, – буркнул Вовка. – Но я так ничего и не понял.
– Он, наверное, ангел. Настоящий. Такой, каким и должен быть в двадцать первом веке.
– Все равно, – упрямо продолжил Вовка. – Откуда взялся? Как он тебя нашел? Почему именно мы, а?
Григорьев снова кашлянул, словно в горле застряла крошка табака. Сказал:
– Каждый, на кого сваливается груз ответственности, рано или поздно спрашивает – почему я? Это глупая фраза. Неправильная. Ты считаешь, что ты избранный, но это не так. Просто есть ответственность перед миром, перед равновесием. Если не ты и не я, то кто? Кто очистит всех нас от червоточин? Кто уберет кляксы с неба?
– А разве может один человек с этим справиться?
Григорьев пожал плечами:
– Всегда есть грань, – продолжил он, – за которую нельзя переходить. Если я не справлюсь, если червоточины распространятся по всему миру, то все, конец. Такое уже было. Кое-кто не справился, Деньков не справился, и было много крови, и наступил апокалипсис, гражданская война, революция… – Григорьев заметил, что говорил словами Небесного человека, а вернее – предложениями из книги, которая лежала в бардачке, завернутая в газетную бумагу. Почесал подбородок, пытаясь сформулировать свою, точную и короткую мысль. И наконец произнес: – В общем, философия такова – удерживаем равновесие. Не даем злу расползтись. Вот и все. Просто.
– Я еще ни разу ничего не чистил, – заметил Вовка и так резко чиркнул ножиком по ветке, что сломал ее заостренный конец.
– Всему свое время, сынок.
Григорьев втягивал едкий сигаретный дым и пытался унять дрожь в пальцах. После разговора наступило неприятное послевкусие.
– Я хочу есть, – сказал Вовка. – Можно мы поедим в «Макдоналдсе»?
– Можно.
– Мне хватит на хороший обед, да? Чтоб с кока-колой.
– Я бы не налегал на кока-колу.
– Но я все равно ее хочу.
Григорьев смял сигарету в пальцах. Не хотелось спорить сейчас, в момент всеобщего мирового очищения.
– Хорошо. Будет тебе кола.