1
Вовка спросил у Анжелы Викторовны, кто его родители, в семь лет.
Анжела Викторовна была заместителем директора государственного детского дома номер семнадцать, под Геленджиком (ему запомнилось полное название, как вбивали на многочисленных линейках по утрам).
После каждой драки Вовку приводили в ее кабинет, который располагался на первом этаже в конце длинного коридора. У дверей в кабинет было окно с решетками, с видом на высокий желтый забор и мусорные баки. За забором растекалось, как море, пронзительно голубое небо и торчали редкие макушки тополей. Тополя Вовка особенно хорошо запомнил.
В кабинете сидела Анжела Викторовна. Это была большая, широкоплечая женщина, разменявшая шестой десяток. Прическа у нее всегда была овальной формы – волосок к волоску. Еще Анжела Викторовна красила губы яркой помадой и румянила морщинистые щеки. Она была женщиной мудрой и жесткой. Многие дети ее боялись, а ребята постарше уважали. Вовка к тому времени еще не определился.
– Ну что мне с тобой делать? – неизменно спрашивала Анжела Викторовна.
Вовка лишь пожимал плечами. Он и сам не знал. К семи годам Вовка как-то привык добиваться своего при помощи кулаков. Очередь к умывальникам – всегда можно растолкать нерасторопных мальчишек и пройти первому. Не достается хлеба на обед – вон у Толика два куска, так почему бы ему не поделиться? Красивый игрушечный грузовик с мотором взял на улицу Артем – не беда, Артем на два года младше…
– Ты же понимаешь, что кулаки ни к чему хорошему не приведут, да? – говорила Анжела Викторовна. – Это же элементарно. Ты мальчишка неглупый, грамотный. Учителя на тебя не нарадуются. Голова на плечах есть. Так зачем дерешься?
– Одной головой не наешься, – отвечал Вовка, смутно припоминая какой-то фильм, где положительного героя с открытым и честным лицом допрашивали фашисты (лица у них были соответствующие, фашистские). Герой в этом фильме всегда был прав, даже когда Вовке казалось, что поступает он неправильно. Да и вообще, разве героев называли бы героями, если бы они были неправы?
– Мне вот не надо никому нос разбивать из-за книжки-раскраски, чтобы наедаться.
– Вы уже старая, вам можно.
Тогда Анжела Викторовна подходила ближе, нависала большим своим телом над Вовкой, и Вовка чувствовал, что от нее пахнет чем-то приторно-сладким, ненастоящим, старым.
– Я не хочу, чтобы из такого умного мальчишки вырос какой-то идиот-уголовник. А ведь ты один раз ударишь, второй, а потом тебе как дадут в ответ, и вся умная голова превратится в тыкву. Будешь сидеть и слюнки подбирать, потому что больше ничего у тебя в голове не останется.
– Так уж и в тыкву? – поежился Вовка.
– Обязательно. Ты же читал «Волшебник Изумрудного города»?
– Читал.
– Так вот, помнишь, у Страшилы сначала мозгов не было. И что он делал без мозгов? Правильно, висел на шесте и ворон пугал. Хочешь так же ворон пугать? А один раз тебе дадут по голове камнем, и все. Станешь, глупым как Страшила.
– Я не маленький мальчик, чтобы мне так объяснять.
– О, да. Я вижу. Колючий, как еж. – Анжела Викторовна разводила руками. – Хочешь, как отец, всю жизнь по тюрьмам мотаться – дело твое. Но мне жалко, что твоя голова пропадает. Умный ведь не по годам.
Вот тут и вырвалось:
– А кто он – мой отец?
У Вовки была фотография, на которой молодая женщина с кудрявыми светло-рыжими волосами и бритоголовый мужчина, сверкающий золотым зубом, обнимают на пляже пухлого розовощекого малыша, которому едва, наверное, исполнился год. За спинами этих людей – голубое море. Под ногами – золотистый песок. И они так счастливы и так беззаботны, что совсем не верится, что их больше нет рядом.
Вовка смутно помнил, что от мамы всегда веяло тонким, нежным ароматом духов. А у папы на плече была голубая татуировка. Кажется, ящерица. Иногда Вовке снились родители, пляж, мороженое и сладкая вата. Это были сны-воспоминания, от которых никуда не деться всю оставшуюся жизнь. Но почему-то до этого момента Вовке не приходило в голову спросить о родителях у Анжелы Викторовны.
– Уголовник твой отец, вот кто, – тихо сказала она. – Не люблю я таких людей. Жалко, что нельзя тебе его показать. Чтобы ты сообразил, что так жить нельзя. А ему поделом! Десять лет отсидел, говорят, вышел, ребенка заделал и снова сел. И еще человека убил… Да-да, убил. Бывает и такое. Хочешь человека убить и всю жизнь себе исковеркать? Я возражать не стану. Только помнить будешь Анжелу Викторовну, которая тебе говорила, что ты умный мальчик, а не чучело огородное. И жалеть будешь о том, что не послушался. Да поздно уже, поздно.
В тот момент на глаза у Вовки навернулись слезы. Не от жалости к себе и даже не от слов Анжелы Викторовны, которая отошла к столу, налила минералки в граненый стакан и тяжело выпила, переводя дух. Плакать вдруг захотелось от того, что человек с фотографии, человек из снов и воспоминаний, внезапно за одно мгновение оказался так близко и так бесконечно далеко. Он был живым, настоящим – но недоступным. Нельзя его показывать. Невозможно к нему прийти. Никак нельзя вырваться сквозь окно с решеткой, перебраться через забор в голубизну бескрайнего неба и найти того, кто тебя «заделал» и кто с тобой сфотографировался. А главное, нельзя спросить у него – зачем ты вообще это со мной сделал? Зачем поместил сюда? Зачем оставил?
Вот из-за этого Вовка неожиданно разревелся.
Он плакал громко, навзрыд, вцепившись пальцами в сиденье стула. А когда наплакался, до икоты, Анжела Викторовна налила минералки и ему тоже.
– Вот видишь, – говорила она, – в тюрьму никто не хочет, умница моя. Не надо драться больше. Не губи свою жизнь. Тебе еще жить и жить.
Вовка обнял стакан пальцами и жадно, долго пил, ощущая, как пузырьки лопаются во рту.
Анжела Викторовна была хорошим человеком, но, как обычно, все не так поняла.
2
Григорьева освободили по УДО ровно на середине срока – спустя шесть лет после убийства.
Он бы и отсидел до конца, не сопротивляясь и не жалуясь, но вмешался адвокат и насоветовал всякого. Напомнил, что у Григорьева сын в детдоме и жена до сих пор прописана в двушке в Геленджике. То есть живут на свете люди, за которых он в ответе, пусть даже и теоретически.
Григорьев несколько дней обдумывал, сверился с книжкой и решил, что грех свой искупил сполна. На УДО подал и в итоге вышел из тюрьмы жарким июньским летом две тысячи десятого года.
Четыре дня ехал на поезде, забравшись на верхнюю полку в плацкарте, отвернувшись к стенке и отсыпаясь. Сон был то поверхностный и тревожный, то глубокий, как в пропасть падал, и с внезапным, испуганным пробуждением. Отвыкший от людских, живых запахов Григорьев сходил с ума от сквозивших вокруг ароматов. Кофе резал ноздри. Вареная курица щекотала нёбо. А еще кто-то ел соленые огурцы, чистил залежавшиеся в сумке яйца, заваривал дешевую китайскую лапшу и неторопливо, осторожно проносил ее мимо.
Вокруг много и дружелюбно разговаривали, вываливали друг на друга ушаты новостей, сплетен, слухов, обсуждали погоду, президента, выборы, футбол, молодежь, Советский Союз, Ленина и самого черта. Эти разговоры убаюкивали, успокаивали, пробуждали старые рефлексы из прошлой, дотюремной жизни.
Ближе к концу поездки Григорьев купил на остановке газету и сотовый телефон. Сразу же вбил все номера, которые помнил, и прозвонил нескольким знакомым, договорился о ночевке и деньгах. Кто-то ему все еще был должен, кто-то согласился помочь по старой дружбе. Некоторые, услышав его голос, невнятно что-то бормотали и клали трубку. Эти люди гнили в червоточинах, но их можно было только простить. Что он искренне и делал.
Часть поездки Григорьев провел за чтением. Сначала изучил газету вдоль и поперек. Потом достал из кармашка старенькой спортивной сумки завернутую в бумагу книгу. Она была крохотная, в мягкой обложке. Листы в ней рассыпались, но Григорьев держал их бережно, не давая разлететься.
Книга называлась «Небесный человек», а автором ее был Данила Деньков, белый офицер, ставший врачом при советской власти и убитый в Киеве в тридцать втором году. Книжку он написал намного раньше, в годы Гражданской войны, долго пытался ее опубликовать, переделывал в пьесу и, не найдя удачи на родине, переправил рукопись в начале двадцатых в Берлин. Ее и там не издали тоже.
Книга вышла единственный раз в годы бурной перестройки конца восьмидесятых, когда издавали все трагическое-революционное, до чего только дотягивались руки. Хотя тогда было модно выпускать полумиллионные тиражи, «Небесный человек» вышел всего двухтысячным, а издательство, чей затертый логотипчик блестел на обложке, видимо, давно скончалось в круговороте книжного бизнеса.
Впрочем, Григорьев не исключал, что книга была издана всего в одном экземпляре. Вот в этом. А выходные данные разместили для того, чтобы отвлечь. Кого? Понятно кого. Недоброжелателей. Единственный же экземпляр наверняка долго хранился предыдущим читателем и – кто знает? – возможно, потерялся совсем не просто так.
Небесный, тот самый в кепке с козырьком, рассказывал, что Деньков, открывший ангелам дорогу в этот мир, сам пал жертвой людей, сгнивших от червоточин, не устоял в борьбе против зла. А после него были и другие «рыцари в белых перчатках», передававшие книгу из рук в руки, поддерживающие хрупкое равновесие. Все они, так или иначе, погибли, не удержались, сгинули. А книга вот она, перед глазами.
Григорьев наткнулся на нее в тюремной библиотеке случайно, выхватив наугад из стопок других мятых и потрепанных книг в мягкой обложке. Надеялся прихватить в камеру детектив, а наткнулся на философскую притчу белого офицера. Прочел первую страницу, вторую… а потом и не помнит уже, что произошло. Сумбурные воспоминания, каша в голове, много путаных, но важных мыслей. Как в горячке, провел несколько дней, все не верил никак, что прочитанное – правда. А потом встретил Небесного человека. И завертелось…
– Теперь ты в надежных руках, – шептал Григорьев, перебирая пальцами нежные тонкие страницы. – Никому я тебя не отдам.
В Геленджик Григорьев приехал ранним утром, на изломе уходящей ночи и яркого летнего рассвета. Прошелся по знакомым улицам, насладился тишиной и невероятно близким запахом моря. Редкие утренние гуляки казались счастливыми и беззаботными.
Григорьев подошел к многоэтажному дому, где когда-то жил с женой и ребенком, отыскал взглядом родные окна со старыми рамами и прозрачными занавесками. Пока поднимался на шестой этаж (пешком, потому что с детства боялся лифтов), отыскал в сумке ключи и так крепко сжал их, что на ладони потом остался рельефный отпечаток. Остановился перед дверью с цифрой «47», вдохнул, вставил ключ в замок и провернул. Дверь отворилась, выпуская душный летний застоявшийся воздух. Григорьев зашел. Воспоминания нахлынули с невероятной силой, да так, что застучало сердце в висках, задрожали пальцы, а голова закружилась. Он вспомнил, как видел свою жену в последний раз (запах ее слез, локоны волос по щекам, размазанная помада в уголках губ – о, как давно это было!), как обнимал ее, разговаривал, шептал на ухо, умолял. И еще вспомнил, как поднял маленького совсем Вовку, чмокнул в крохотный носик и пробормотал: «Эх, помирать мне уже пора».
Да все никак, видишь, не помер.
Пошатнулся, едва удержался на ногах, схватился рукой за куртку, что висела на вешалке. За чужую чью-то куртку. Долго смотрел на нее, не понимая. Потом заметил пальтишко рыжее, знакомое, еще одну куртку, шарф мужской и шарф женский, голубого цвета. Несколько пар обуви. Тоже мужские и женские. Приоткрытый коричневый крем. Щетку на подставке.
В голове вдруг сразу прояснилось. Григорьев неслышно разулся, прошел по коридору, мимо ванной и туалета, к комнате. Осторожно заглянул в щель между дверью и проемом. Потом тихонько свернул в кухню. Снял с плеча спортивную сумку, положил ее на табуретку. Увидел на подоконнике пепельницу, смятые в ней окурки и обгорелые спички. В раковине – грязные тарелки. Крошки вокруг доски для резки хлеба и нож в масле. На столе стояли пустые чашки, а рядом с ними – открытая коробка с пакетиками чая. Бурая, сгнившая шкурка от яблока на блюдечке. Мертвые мухи на липкой ленте. На дверце холодильника магнитики из Италии, Испании, Таиланда. И всюду, всюду капли гниющих червоточин!
Сквозь приоткрытую форточку долетели звуки просыпающегося города. Григорьев подошел к окну, посмотрел на небо. В небе появились первые кляксы.
Григорьев взял нож, указательным и большим пальцем стер с него масло. Вернулся в комнату. На этот раз не был тихим. Толкнул дверь ногой, в два шага оказался у кровати, придавил коленом проснувшегося тощего мужичка с жиденькими такими усиками, с размаха ударил его ножом по груди. Потом еще раз – между ребер. Ударил туда, где расплывались по обнаженному костлявому телу мерзкие, потные, влажные червоточины. Брызнули в стороны яркие искры. Так тебе да растак! Ударил по шее, по щеке, потом снова по груди. Раз за разом, методично и быстро. Вдохнул давно забытый сладковатый запах.
Женщина, лежащая рядом, завопила, запуталась в простынях и упала с кровати, лицом вниз. Григорьев перегнулся, схватил ее за волосы, рывком затащил обратно.
– Женька, Женька! – стонала женщина, выпучив глаза. – Да ты что? Да я же… Да я не знала… Ты не звонил же! Не писал даже! У тебя же!.. Ты же!.. Не понимаешь, что ли?..
Григорьев видел, как по телу женщины тоже расползаются червоточины. Страшные, заразные.
– Ты замок забыла поменять, – сказал Григорьев, обнаружив, что голос у него не дрожит, как обычно, звучит мягко и даже успокаивающе. – Глупая. У меня же ключи.
И полоснул любимую свою жену, солнышко, ненаглядную, ножом по горлу.
3
Григорьев не знал, где конкретно искать Вовку, поэтому сначала пришлось посмотреть в Интернете адреса всех детских домов в регионе. В квартире были и компьютер, и принтер, и даже маленький розовый ноутбук, какой жена всегда хотела купить (красоваться перед подругами в бухгалтерии). Григорьев провел полночи, отыскивая адреса. Еще зашел на Википедию, набрал «Деньков» и в тысячный, наверное, раз пробежал глазами по биографии писателя. Про «Небесного человека» ни слова. Достал книгу из сумки, положил перед собой. В который уже раз удержался от желания отредактировать запись на «Вики», добавить фотографию обложки, внести свой посильный вклад в историю гения.
Вместо этого созвонился со старым приятелем, спросил, на ходу ли еще машина, которую оставлял на хранение. Приятель был верный и ответственный. Автомобиль держал в порядке, даже колеса подкачивал и масло менял. Наверняка сам мотался на ней все эти годы, но это уже мелочи.
С утра Григорьев поехал по адресам.
К первому детскому дому он подъехал со стороны двора и почти два часа сидел в душном салоне, ощущая, как накаляется на улице воздух. Он ждал какой-то внутренней подсказки, интуитивного решения, прислушивался к себе. А когда решил, что Вовки в этом детском доме нет, поехал дальше.
Следующие три детских дома Григорьев объехал точно так же, но уже не задерживался подолгу, а осматривался, прислушивался и мчался по извилистой дороге, между гор и густого темно-зеленого леса, из которого время от времени выскакивали металлические вышки электрических станций.
Чувствовал, что ничего не чувствовал, и не было желания тратить время попусту.
Первую ночь провел в автомобиле, припарковавшись у пустующей бензоколонки, следом за грузовиком с прицепом. Спал, скрючившись, на заднем сиденье. А во сне пришел к нему Небесный человек и сказал:
– Это правильно, стало быть! Скажу тебе, что мерзким было десятилетие, и страшное было время после того, как погиб предыдущий чистильщик. Кляксы ползли по небу, набухая от испарений червоточин. И гнили люди, вот те крест, гнили изнутри. Полстраны разом и загнило, хха! А те светлые души, что оставались нетронутыми, готовы были захлебнуться от мрази и черни, которая расплескалась кругом. Болото, брат, форменное такое, лихое болото. Хорошо, что ты вызвался. Хорошо, что вас будет двое.
– Я сегодня убил людей, – сказал Григорьев, испытывая сладкую неловкость. – Я видел червоточины, которые расцвели на их телах и которыми была запачкана вся квартира. Хотел все вымыть, но испугался, что подхвачу заразу. Поэтому я просто сложил тела в ванне и залил водой. А комнату и кухню засыпал хлоркой. Хлорка от червоточин, конечно, не помогает, я же не дурак, понимаю, но почему– то мне так захотелось. Я правильно поступил?
– А как же! Ты рыцарь без страха и, это, упрека. Считаешь нужным – убивай. Раз хлорка, значит – хлорка. Это внутреннее состояние, брат. Понимаешь, да?
– На небе были кляксы, и они исчезли, как только я закончил.
– Оно самое. Кляксы как буревестники у Горького. Если они пропали – значит, ты все делаешь как надо.
– Я бы с удовольствием убил еще кого-нибудь. Они живут неправильно. Они раздражают. Нельзя так.
Небесный человек улыбнулся. Поправил кепку с блестящим козырьком. Спросил:
– Кто такие «они»? Подумай над этим, брат.
И растворился.
А утром, едва проснувшись, Григорьев понял, в каком направлении надо ехать.
Он стрельнул сигарету у водителя грузовика, сверился с картой и направился в центр. Как только доехал – через двадцать минут, когда выползло из-за облаков жаркое солнце, – сразу понял, что на этот раз не ошибся. Припарковал старенькие свои «жигули» через две улицы, а сам пошел к детскому дому пешком. Забор был сетчатый, высокий. За забором – игровая площадка, бетонные тропинки, деревья и чуть в глубине – трехэтажное типовое строение из кирпича.
Григорьев обнаружил пропускной пункт в виде квадратной кабинки. В кабинке на табурете сидела пожилая дама лет, наверное, шестидесяти. С южной стороны забор исчезал за густыми шапками разросшихся деревьев. По-честному, любой ребенок мог без труда залезть на ветвистое дерево и перебраться по нему на улицу. Киоск через дорогу с зазывным плакатом «ПИВО-РАКИ» наверняка уверенно делал прибыль за счет смекалистых детдомовцев.
Через какое-то время во двор детского дома высыпали беспризорники. Вернее, в современном мире их называли как-то по-другому, но факт оставался фактом. Мальчишки и девчонки без матери и отца. Сироты. Никому не нужные в этой жизни.
Григорьев остановился, высматривая, вытягивая шею. Перебирал лица, отсеивал, вспоминал, пытался выхватить знакомые черты. Где-то здесь должен быть Вовка. Обязательно. Интуиция подсказывала, что он именно тут.
И наконец увидел. Тонкое, родное лицо, острый подбородок, большие розовые уши, короткие волосы ежиком. Одет черт-те во что и сбоку бантик. Стоит чуть поодаль от всех, ковыряет ногой торчащий из земли кусок кирпича. Точно он!
– Вовка! – Григорьев побежал вдоль забора, до тех пор, пока не оказался напротив девятилетнего пацана, а когда тот поднял голову, замер и счастливо улыбнулся. – Точно ты! Вовка! Вовка!
В больших зеленых глазах мальчишки гуляло небо. Сначала он удивился, потом робко улыбнулся, узнавая, подошел ближе. А Григорьев уже пропустил пальцы сквозь сетку, насколько позволяли ячейки, схватил Вовку за ворот старенькой куртки, подтянул к себе.
– Вовка! Ты! Вымахал-то как! Здоровый! А я думал, ты, это, не узнаешь! Вот мать, зараза! Знал бы, сразу убил! Вовка! Как ты? Как у тебя? Расскажи! Хотя нет. Забрать тебя нужно. Пойдем со мной!
– Куда? – спросил Вовка.
У Григорьева закружилась голова от этого детского, родного голоса. Он еще крепче прижал к сетке Вовку. Металл врезался в пальцы.
– Уходить нам с тобой надо, – зашептал Григорьев. – Уходить, слышишь? Нечего тут делать! Я твой отец, а не хрен с горы. Нельзя детям при живых родителях в таком месте!
Увидел за спиной Вовки движение, выпрямился и столкнулся с тетенькой-охранником, которая, схватив ребенка за шиворот, попыталась оттянуть его от забора.
– А ну, отпусти! – взвизгнула она. – Милицию сейчас позову! Живо, я сказала!
– Я его отец! – Григорьев рванул Вовку к себе, и тот, не удержавшись на ногах, упал и проехал щекой по сетке.
Из глаз Вовки брызнули слезы. На бледной коже проступили ярко-красные ромбовидные полоски.
– С ума сошел? – вновь взвизгнула тетка и потянулась вдруг к кобуре, что болталась у нее где-то в области пояса.
Григорьев сразу отступил на шаг и поднял вверх руки. Оружие он не любил. В тюрьме, знаете ли, насмотрелся.
– Отойди от забора, живо! – приказала тетка, бесцеремонно ставя Вовку на ноги. Тот ревел, растирая кулаком слезы.
Вокруг уже собралось немало других детей. Все они с восторгом наблюдали за происходящим.
– Я за ним пришел, я отец, понимаете? – спросил Григорьев. – Я его забрать хочу. Зачем он вам?
– Вот иди к директору и общайся, – сказала тетка, – а детей не трогай. Мало ли, отцы всякие ходят. Развелось уголовников. А ты умываться дуй. Живо!
И, отвесив Вовке оплеуху, она таким образом отправила ребенка в здание, умываться.
Григорьев проводил его взглядом, выудил сигарету, закурил.
– Документы покажите, потом забирайте, – добавила тетка.
Червоточины ползли по ее старому морщинистому лицу. Григорьев ощутил, как побаливают колени, как дрожат кончики пальцев. Постояв немного, выкурив сигарету, он вернулся к автомобилю.
Чтобы успокоиться, лег на заднем сиденье, поджал ноги и просто смотрел в одну точку.
– Я же все правильно делаю, – шептал Григорьев. – Не может так быть в жизни, чтобы хороший человек страдал. Или мир весь создан из зла, и поэтому просто неоткуда получить в ответ что-то доброе? И Вовка там, один… Что делать-то?..
И сам не заметил, как, сморенный переживаниями, задремал. А проснулся от того, что почувствовал – кто-то ходит около машины. Заглядывает в окна.
Григорьев выждал с полминуты, потом открыл дверцу и выкарабкался на улицу, в прохладу опустившейся незаметно яркой звездной ночи.
Около «жигулей» стоял Вовка и с осторожностью разглядывал заспанного, помятого, похмельного Григорьева.
– Я тебя сразу узнал, – сказал Вовка спустя минутную вечность молчания.
Григорьев развел руки и вдруг, неожиданно для самого себя, понял, что плачет.
Он размазал слезы рукавом рубашки, подошел, присел на колени и сгреб Вовку в крепкие отцовские объятия. Тогда заплакал и Вовка.
– Ты же меня не бросишь? – спрашивал он, дрожа от плача.
– Никогда не брошу, никогда! – отвечал Григорьев.