1
Сидя в «Макдоналдсе», Григорьев заметил, что Вовка за два с половиной года сильно повзрослел. Там, в детском доме, он был худеньким, скуластым, с оттопыренными розовыми ушами. А сейчас поправился и вытянулся. Сгладились острые скулы, заметно прижались уши. Даже разговаривать стал без детской озорной наивности, в его речи возникли какие-то уловимые взрослые интонации, подражания.
– Пап, – сказал он, вынимая из промасленной бумаги чизбургер, – я хочу кого-нибудь зачистить на день рождения. Мне же уже двенадцать будет. Можно?
– Почистить, – поправил Григорьев. – Давай подумаем над этим, хорошо? Дело это непростое.
– Я знаю, что непростое. Я видел.
– Один раз.
– Но видел же. Я понимаю, что происходит, не дурак. А еще с Небесным хочу познакомиться. Он же сам тебе говорил, что с помощником лучше.
– Это когда было…
– Так и я о том же, пап. Надо мне как-то вливаться. А то эти кляксы на небе… Один ты не справляешься, я же вижу.
Снова завел разговор, которого Григорьев старательно избегал несколько месяцев. Вовка наседал, приходилось отбиваться. Пока все заканчивалось взаимным молчанием и отступлением сына. Григорьев не мог решиться. Ему казалось, что еще не время. Но с другой стороны, размышлял он, а когда оно будет? Вовка всю жизнь может казаться ему маленьким ребенком. Между тем они третий год скитаются по стране. Один чистит людей, второй ждет и вроде бы учится… Так страшно учить его. Так сложно сделать этот шаг.
– Пап, ты лед из колы будешь? – Вовка снял пластиковую крышку, зачерпнул пальцами ледяные кубики, погрузил их в рот и принялся хрустеть со счастливым лицом.
Или все же маленький еще?
– Давай я себе на день рождения куплю хороший нож? – предложил Вовка, слова которого тонули в звонком хрусте. – И как раз им, ну, соберу червоточины для Небесного?
– Опять за свое…
– Надо когда-то начинать, верно?
– И ведь не поспоришь с тобой…
– Я хочу, хочу, хочу! – Вовка взял чизбургер. На салфетку капнула рыжая капля горчицы. – Это не потому, что я маленький и капризный, – продолжил он, – а потому, что пора.
– Почему ты так решил?
– А посмотри на небо, – буркнул Вовка. – С утра подними голову и посмотри. Одни кляксы. И люди вокруг… кто без червоточин? У всех на лице, на руках, на шее одно и то же. Не осталось хороших людей. Вот я и думаю, что ты не справляешься. Конец света, блин, наступит, а мы и не успеем ничего.
– Не у всех червоточины, – попытался ответить Григорьев и запнулся. Почесал затылок, огляделся. В «Макдоналдсе» находилось человек десять. На кого ни посмотри – расплывались трупными пятнами признаки мерзости, алчности, ушлого воровства и низкой морали. У каждого червоточины, пусть не самые крупные, но Вовка бесспорно прав.
– И все равно всех чистить не надо, – сказал он. – Путь к самым заразным указывают кляксы.
– И они ведут нас на юг?
– Они ведут нас… Я пока не знаю.
– Давай на юг, – оживился Вовка, – пап, смотри, август на носу, самая жара там. Море теплое, кукуруза, заодно посмотрим, кто там есть из червоточин, а? Я так давно не был на море!
…С тех пор как они умчались прочь от детского дома.
Григорьев как-то отстраненно подумал о том, что его, должно быть, до сих пор разыскивают за убийство жены и ее любовника. Но было все равно. Это не убийство, а чистка. Без них мир стал намного лучше.
– Сколько нам ехать до Геленджика? – Вовка забросил в рот еще кубиков льда, захрустел.
– Часов сорок, – отозвался Григорьев. – Погоди, не торопи события. Дай подумать.
– Пап. У меня день рождения через три дня. Представляешь, какой замечательный подарок?
– Уж представляю.
Григорьев задумался, снова почесал затылок и поймал себя на мысли, что делает так все чаще и чаще. Как в старом анекдоте про обезьяну и человека. Ведь когда-нибудь должен был наступить этот день. В смысле, когда Вовка захочет поучаствовать в чистке, а Григорьев поймет, что отказывать уже нельзя, поздно, да и нет никакого резона. Но в двенадцать лет?
– Рановато, – пробормотал он. – Вовка, люди не любят умирать. Они оказывают сопротивление. А ты еще слишком маленький, чтобы что-то им противопоставить.
– А если когда они спят? – Вовка оживленно сделал рукой жест, словно втыкал нож.
Григорьев нахмурился.
– Нет, так не пойдет. Мы же не убиваем просто так. Я не убиваю. Мы вырезаем червоточины. Это, понимаешь, дезинфекция, лечение. А больные люди должны знать, от чего их лечат. Им нужно объяснять. Мы блокируем заразу и не даем ей распространиться. Их смерти – это дань жизни всего человечества.
– Но ведь зараза распространяется.
– Это сложно, Вовка! Понимаешь, как в книге написано. Это чума. Люди по природе своей слабые, у них нет иммунитета к дурным поступкам и дурным мыслям. Даже наоборот. Они получают удовольствие, когда подражают кому-то в чем-то плохом.
– И ты, пап, чистишь самых заразных и безнадежных, – кивнул Вовка. – Я уже сто тысяч раз слышал. Но что, если таких вот заразных все больше и больше?
Григорьев устало мотнул головой, задумался.
– Давай решим так, – произнес он медленно. – Беру тебя в следующий раз посмотреть. Постоишь в сторонке и поучишься. Через пару лет, договорились, сможешь почистить самостоятельно. Но пока не надо рисковать.
– А может, тогда съездим на море, искупаемся, отдохнем и там найдем кого-нибудь настоящего, зараженного? – оживился Вовка. – Ты же сразу поймешь, если мы найдем нужного человека, да?
И тут Григорьев сдался окончательно:
– Хорошо. Будет тебе и подарок на день рождения, и Геленджик…
– …И лучший папа в роли спасителя человечества! – озорно засмеялся Вовка, потом высыпал себе на руку крошки еще не растаявшего льда. – Мы прорвемся, пап. Обязательно прорвемся!
2
Через два дня, на рассвете, когда черная глубина неба начала стираться серой дымкой, ровная дорога сменилась горным серпантином. Григорьев нашел автозаправку и припарковался за вереницей грузовиков. Вовка крепко спал на заднем сиденье.
Григорьев вышел на улицу и посмотрел на звездное небо. Клякс не было. Но желание заглянуть в Геленджик не пропало.
Краем глаза заметил движение, повернул голову и увидел Небесного человека. Тот стоял под звездным небом, и на лице его блуждала извиняющаяся улыбка.
– Ну чего встал? Пойдем, дорогой! – поманил Небесный длинным тонким пальцем, развернулся и пошел мимо автозаправки, в поле, в траву, поднимающуюся темнотой ему едва ли не до пояса.
Григорьев ощущал прохладу ускользающей ночи. Под ногами – влажная, рыхлая почва и трава с зарождающейся росой. А Небесный человек словно плыл впереди.
Остановились где-то вдалеке, так, что свет от автозаправки казался крохотным округлым маячком, торчащим в траве. А над головой было глубокое звездное небо.
Небесный сел в траву, скрестив ноги и положив ладони на колени. Сказал:
– Ну делись.
Григорьев пожал плечами:
– Мне кажется, что Вовка становится взрослее и… злее, что ли? Он вдруг начал походить на людей вокруг. Не ценит то, что есть. Всегда хочет большего. Требует, чтобы я забирал из квартир деньги, вещи, а потом продавал их. Хочет спать в гостиницах, есть только мясо и гамбургеры. Я не знаю, как его удержать.
Небесный улыбнулся. Лунный свет скользил по его худому, острому лицу.
– Скажете что-нибудь? – спросил Григорьев пытливо.
– Продолжай, брат. Мне, это самое, слушать тебя приятно.
Григорьев вздохнул:
– Мне казалось, что помощник, о котором вы так часто говорили, должен быть похож на меня. Без червоточин. Не потому, что я стою сейчас перед вами, а вообще. Без плохих мыслей и поступков. Я ведь никогда не делал в жизни ничего плохого, а то, что совершил по глупости, – от этого давно очистился. Вы понимаете, о чем я?.. А Вовка, он, знаете, он хочет жить богато. У него нет желания бороться за весь мир целиком, без остатка. Он не хочет чистить. Для него чистка – это дорожка к деньгам и квартирам, к людям, которых он не любит, к теплой постели.
– Ты помнишь, когда впервые увидел меня? – внезапно перебил Небесный.
– Помню. Прекрасно помню.
– Стало быть, не позабыл, кем ты был до того, как прочитал книгу?
– Не забыл, – повторил Григорьев, достал сигарету, закурил, снова убрал руки в карманы, – не забыл.
Как будто вчера.
Армию вспомнил, как брал молоденького ефрейтора в кругленьких таких очочках за плечи, встряхивал так, что у того зубы друг о дружку клацали, а потом что есть силы бил аккурат в переносицу, гнул тонкую дужку, разбивал стекла к чертям собачьим. За что бил? Для чего? Не помнил уже. Просто так надо было. Жизнь такая, чтоб ее.
Вспомнил, словно монтаж жизни делал, первую свою работу, на складе в каком-то магазине бытовых приборов. Как разбирали с двумя другими кладовщиками фуру из Москвы, как обнаружили несколько случайно привезенных ящиков со стиральными машинами. И что? Зашли за угол, перекурили, перетерли, договорились. Что упало, как говорится, то пропало! Закатили морозным днем шесть ящиков мимо склада к другу на вещевой рынок и там же, через друга, продали за хорошие деньги. Напились, как сейчас помнил, до безобразия. Швыряли из окон пепельницы и пустые бутылки. Хохотали от звона битого стекла.
А дальше? Врезка монтажная. Первая жена, которой влепил пощечину, не раздумывая, просто так, подчинившись мимолетному желанию. Тяжело ударил, наотмашь. И добавил, словно в оправдание: «Чтоб мужа уважала, сучка». Хотя, в сущности, ничем она никогда не провинилась и уважала и даже любила – кого? – этого вечно пьяного мудака, который с друзьями заваливался в сауну после работы и проводил среди изящных, скользких тел молоденьких и дешевых проституток ночи напролет. Кто кому еще пощечину-то должен?
– Я за это расплатился, – пробормотал Григорьев, раздавил окурок пальцами и бросил в траву. В горле прополз ядовитый и острый никотиновый змей, заставил закашлять негромко, но как бы виновато.
– И он, хха, расплатится, – легко кивнул Небесный. – Ты же пойми, брат, не бывает абсолютно чистых людей. Бывают очищенные. Помнишь, как ты очистился? Наверняка же помнишь, ага.
Такое не забывается, подумал Григорьев, не умел бы прощать, не научился бы, век бы проклинал все это ваше очищение…
– Ты, это самое, расскажи, Григорьев. Хочется услышать.
– Вы же были там…
– А ты напомни.
Григорьев выдохнул, в горле запершило с новой силой, так, что на глазах проступили тяжелые слезы. Заговорил быстро, сквозь колючую боль:
– Ведь по книге как? Очистится только тот, кто простит. Поймет, что не надо делать больше зла на земле, и вырежет червоточины из грешного тела.
– И ты, стало быть, не поленился, вырезал?
– Я увидел вас впервые. Помню. Вы сидели на подоконнике в душевой, а за вашей спиной, за окнами в решетках светила луна. И у вас еще козырек был целый.
– Ах, времена…
– Это же ваш голос сказал мне прийти в душевую.
– И сказал тебе – захвати с собой что-нибудь острое, хха. Помню, а как же? В этих ваших тюрьмах всегда найдется что-нибудь острое.
– Я взял перочинный нож. Он у меня хранился, на всякий случай.
– Пригодился…
– Вы сказали, что только через очищение можно прийти к истине. Очистившийся да поймет, а понявший да воссоздаст.
Григорьев не в силах больше был сдерживать острый, едкий кашель и зажал рот кулаком, выплевывая с кашлем невыносимую боль. Перед глазами поплыло, подернулось ночной звездной дымкой, и он с невероятной четкостью увидел вдруг ту саму тюремную душевую, упакованную в серый кафель, с высокими отштукатуренными потолками, с мутной желтой лампой, закрытой круглым плафоном. Увидел влажный щербатый пол с хлорными разводами, ржавые металлические поддоны и местами подгнившие скамейки. Торчали из стен тройные крючки-вешалки, темнели следы от гвоздей, и полоска синей краски разрезала стены надвое. И, конечно, увидел подоконник, Небесного человека и лунный свет.
А в руках ощутил холодную рукоятку старенького перочинного ножа, который добыл месяца два назад, когда не знал еще точно, куда заведет бесконечная (казалось) тюремная жизнь. Вспомнил, как беззвучно выскользнуло лезвие, а Небесный предложил:
– Ну ты посмотри сначала, брат. Осмотрись.
А что осматриваться, когда Григорьев и так знал, где у него засела червоточина проклятая, не дающая жизни, ломающая судьбу от рождения до тюрьмы. Это все она виновата. Кто же еще?
Подошел к овальному зеркалу, которое все в царапинах и трещинках по углам, выгнулся, нащупал холодными пальцами червоточину чуть выше поясницы, справа. Расплылась червоточина размазанным пятнышком, в диаметре чуть меньше пяти сантиметров. Похожая на родимое пятно. Вот только если надавить на нее пальцами, то пальцы провалятся внутрь, а сама червоточина порвется надвое, переползет рваными кругляшами и на пальцы, и под ногти, и по всей руке растечется. Заразная эта штука!
Выдохнул, сжал зубы так, что заболело в скулах. Всадил лезвие под кожу, еще глубже! Перехватило дыхание. А надо было вырезать. И вырезал! Медленно, резкими движениями, словно пилил по кругу – следил в зеркале, чтобы все ухватить, не оставить. Сразу подалась толчками на волю темная кровь, поплыла по пальцам, закапала на пол, размазалась по обнаженному телу. Боль усилилась, и сквозь зубы вырвался тонкий, предательский хрип. Руки задрожали. Глянул на Небесного, а тот, подавшись вперед, ступил носком ботинка на пол, а вторую ногу поджал.
И вот тут не помнил, как закончил, но вспомнил особенно ярко, что рухнул на пол и, скорчившись, лежал на боку, щекой в лужице с хлоркой, а Небесный подошел, присел на корточки, извлек из ладони кровавую червоточину и принялся ее есть.
– Красавец! Вот теперь, стало быть, верю. Смотрю и не налюбуюсь. Чист! Чист! – воскликнул Небесный, насытившись и растерев по губам кровавые капли и гаснущие искорки. – Если доживешь до утра – станешь другим человеком. Гарантирую.
И ведь стал…
Откашлявшись, Григорьев заметил, что Небесный человек сделался как будто прозрачным, но не таким, как бывают в фильмах призраки, а неуловимо – на грани сознания. Тело его перестало быть плотным, сделалось двухмерным, плоским. Небесный человек, кажется, даже немного воспарил над землей. Лунный свет прошил его рваными стежками в нескольких местах.
– А что делать в Геленджике? – спросил Григорьев сквозь кашель. – Кого чистить-то?
– Да ты не беспокойся, дружище. Завтра все увидишь. – Небесный прислонил указательный палец левой руки к краю поломанного козырька, улыбнулся и исчез.
Мир навалился привычной тишиной, и только где-то очень далеко затухающей волной лилась южная приморская музыка. Григорьев прижал руки к горлу, стараясь подавить кашель. Согнулся пополам и стоял так, в неудобной позе, несколько минут. Где-то на трассе задрожал автомобильный гул, осветил коротко фарами и поле, и Григорьева.
Заболело в боку, в том самом месте, где когда-то росла червоточина. Как болит у людей сломанная некогда нога перед началом грозы. Григорьев помассировал, выпрямился и, покашливая, заковылял обратно к автомобилю. На душе сделалось как-то чище и приятнее. Так тоже бывает перед кляксами.
3
И Небесный не обманул. С утра появились кляксы. Они распороли небо с двух сторон и потянулись вдоль горизонта туда, где у Черного моря раскинулся город Геленджик.
До Геленджика, к слову, ехали недолго. Нырнули сначала в карьер между двух вечнозеленых холмов, потом вынырнули, закружились кольцами невероятной дороги – и вот уже потянулась то справа, то слева голубая линия моря, извивалась, исчезала и появлялась вновь. Григорьев ловил взглядом этакую красоту, изгиб, где море сливалось с небом, и ощущал, как успокаивается в душе, как зарождается глубокое и правильное чувство. Все должно идти своим чередом.
Подул прохладный солоноватый ветерок, принесший с собой не только ощущение спелого, словно апельсин, лета, но и воспоминания, и ностальгию – ту самую, что терзала совсем недавно.
В город въехали со стороны автобусного вокзала, покружили немного и остановились у закусочной на холме. Эту закусочную Григорьев давно знал и любил. Готовили здесь «по-советски», то есть душевно, масла не жалели, а мясо прожаривали так, что зубы оставить в нем можно было. Больше всего Григорьеву нравились в закусочной компот и женщины. За прилавком неизменно стояли сочные, дородные дамы лет под сорок. С ними всегда можно было пофлиртовать, улыбнуться, подмигнуть и получить на пару кусочков мяса в подливе больше. И хорошее настроение в придачу. Все в закусочной дышало светлым, радостным прошлым. Конечно, Григорьев пофлиртовал и взял два стакана вишневого компота.
– А я хочу персиковый, – скривился Вовка. – Вишневый кислый! Можно мне персикового?
– Сходи, налей, – чуть устало кивнул Григорьев, а сам подумал: возраст. Скоро все пройдет и очистится.
После минувшей ночи вообще на многое стал смотреть спокойнее.
Пока Вовка стоял в очереди, Григорьев разрезал на множество мелких кусочков сочное жареное мясо и ел один кусочек за другим, старательно их разжевывая. Положил перед собой книгу, раскрыл на случайной странице. Книга подсказывала, кого искать. Никогда не ошибалась.
Но в этот раз прочитал что-то нелепое:
«На Город опустилась осень. За одну ночь его словно накрыли оранжевым одеялом. Осыпались листья. Голые ветки деревьев с мольбой смотрели на низкое серое небо. Мороз ударил в окна, покрыв их мелкими ледяными узорами. Ветер превратился из славного попутчика в колючего попрошайку, дергающего то за нос, то за щеки».
Пришел Вовка. Григорьев, нахмурившись, перелистнул несколько страниц, но снова наткнулся на описание городка, в котором происходило действие. Что-то про Церковь и тень от креста. Толковать можно было как угодно.
А может?..
– Возьми. – Григорьев протянул книгу Вовке. – Ты же выбираешь, что и как. День рождения, все дела.
– А что делать? – Вовка заинтересованно подтянул книгу к себе. Он читал ее дважды, но сам не выбирал никогда.
– Открой наугад страницу и прочитай строчку, которая прыгнет в глаза. Как блошка. Вслух прочитай.
– «У нее были рыжие волосы, кучерявые, разбросанные как попало по плечам», – прочитал Вовка, пытливо посмотрел на Григорьева. – Годится?
– Еще как. Дай-ка. – Григорьев взял книгу и, пока доедали, прочел несколько страниц, погрузился, вспомнил едва ли не по буковкам содержимое, запомнил то, что не успел запомнить раньше.
Портрет нарисовался отличный, ни прибавить, ни убавить. Осталось следить за кляксами да по сторонам. А там душа подскажет.
Допил второй стакан с компотом, потянулся за кошельком, высыпал на стол несколько купюр. На бензин хватает, а вот на ужин – не очень.
– Подождешь меня в машине? – спросил Григорьев.
Вовка лениво допивал персиковый сок через трубочку, упершись рукой в щеку и разглядывая потолок. На вопрос Григорьева лениво же кивнул и буркнул:
– Я допью и сразу в машину, хорошо?
– Отлично. Я, может быть, до вечера. Не скучай без меня.
– Не впервой, – махнул рукой Вовка.