– Удивительнейшее место, доложу я тебе, – говорил Федор Ипполитович. – По оценкам моих предшественников, сейчас в Урге проживает около двадцати пяти тысяч человек, из которых половина – ламы и иные лица, так или иначе причастные к культу. Поразительно! Можешь ли ты себе представить чтобы в Петербурге или в Москве половину населения составляли православные священники и чернецы?
Жданов кивнул, но от комментария воздержался.
– Таков феномен теократического государства, – продолжал Щербатской, – здесь духовенство заменяет собой аристократию, и я вижу в этом определенно положительный аспект. Вне всякого сомнения, человек остается человеком, сколь бы высоким духовным саном он ни был облечен, – и все же Богдо-гэгэн, далай-лама и панчен-лама связаны куда более прочными устоями религиозной морали, нежели европейские монархи.
– Неужто, Федор, ты предлагаешь вручить всю полноту власти московскому патриарху и Святейшему Синоду? – полушутя поинтересовался Жданов.
Товарищ его отрицательно мотнул головой:
– Ни в коем случае. Православие слишком долго существовало в тени и по милости власти светской, чтобы сегодня быть способным к самостоятельным действиям государственного масштаба. Нет, любезный мой Георгий Филимонович, каждый народ следует своим путем, и глупо рассчитывать на благоденствие и процветание, слепо копируя чужие порядки…
– Петр Великий не согласился бы с тобой.
– Ах, оставь. К чему сейчас эти отстраненные рассуждения? Как бы ни старался первый русский император обустроить Россию по образу и подобию немецких княжеств, все равно вышло не так. Тесно славянину немецкое платье. Да и азиатский халат не пришелся бы впору. Оставим этот разговор. Я хочу рассказать тебе о цели нашего визита.
– Как пожелаешь, – без колебаний согласился Жданов, – и какова же цель?
Щербатской снял рукавицу и потер раскрасневшиеся на морозе щеки.
– Если тебе доводилось слышать о Доржиеве, ты наверняка знаешь, какое положение он занимает.
– Буду признателен, если ты прояснишь это, – признался Жданов. – Поскольку знания мои об этом человеке ограничиваются газетными заметками времен его визита в Северную столицу и краткой беседой с поэтом Волошиным.
– Что ж, изволь, – кивнул Федор Ипполитович. – По возвращении Агвана Лобсана в Тибет далай-лама значительно возвышает его, возведя в третий чин старшего кхенпо. Это назначение дает Доржиеву право голоса во всех вопросах, как политических, так и религиозных. По сути, Агван становится первым министром далай-ламы, в его руках, в частности, находится тибетская казна.
– Гм… – Жданов задумчиво покачал головой, – признаться, я воспринимал его скорее как миссионера, несущего буддизм в Европу. Никогда бы не подумал, что этот человек настолько влиятелен.
– Полтора года назад он встречался с государем императором. Ты ведь понимаешь, что его величество едва ли дал бы аудиенцию простому миссионеру?
– Само собой, – кивнул Георгий Филимонович. – В Ургу, я полагаю, он перебрался вместе со своим господином?
– Именно так. После того как англичане вторглись в Тибет, винтовками и пулеметами решив навязать ему волю британской короны, далай-лама и его ближайшее окружение вынуждены были покинуть Лхасу. Сейчас ситуация складывается для них нелучшим образом: Британия и Китай давят на далай-ламу, вынуждая принять унизительное подчинение Тибета Циням. Доржиев заверил далай-ламу в том, что Российская империя окажет ему всестороннюю поддержку, – так бы и произошло, если бы не результаты Русско-японской войны, не самые лучшие для нас, как ты знаешь.
– И что теперь?
– Теперь? Доржиев рассчитывает, что русское правительство разрешит двору далай-ламы переселиться в Бурятию. Подобный ход позволит сильно изменить расстановку сил в Большой Игре, поскольку даст Российской империи довольно веские основания претендовать на присоединение Тибета. Само собой, Англия никогда этого не допустит, да и маньчжурская династия, правящая в Китае, всяко не обрадуется такому повороту. Сейчас, когда европейские державы уже вознамерились разделить Китай словно именинный пирог, можно было бы считать подобную просьбу со стороны далай-ламы подарком судьбы, но…
Щербатской прервался, задумчиво глядя прямо перед собой. Уже начинало смеркаться, и из-за стен храмов слышны стали странные, чуждые русскому уху песнопения. Низкие горловые звуки, монотонные и аритмичные, звучали в морозном воздухе вибрирующе-протяжно. Казалось, им не будет конца. Жданов попытался уловить настроение этих песен, но не почувствовал ничего – они были слишком чуждыми, чтобы проникнуться тем благоговением, какое испытывали местные монахи.
– Стараниями графа Полусахалинского на Певческом мосту считают, что империи стоит воздержаться от обострения отношений с Китаем. Они кормят меня (а я, в свою очередь, Доржиева) обтекаемыми заверениями о теплоте отношений и готовности к сотрудничеству. Между тем день ото дня становится яснее, что эти переговоры ни к чему не ведут.
Федор Ипполитович от столь внезапного откровения выглядел удрученным. Вероятно, находясь в узком кругу соотечественников, он не имел права и возможности поделиться с кем-то своими соображениями. Появление Жданова сильно подействовало на него – менее чем за час их беседы он раскрыл старому товарищу самую суть стоявшей перед ним проблемы. Георгий Филимонович, при всем своем желании, все же едва ли мог помочь другу.
– Так в чем же цель этой встречи? На ее проведении настоял Доржиев? – произнес он, желая отвлечь Щербатского.
Тот покачал головой:
– Нет. На встрече настоял я. Видишь ли, ситуация, и без того непростая, продолжает осложняться. Китай непрерывно шлет далай-ламе требования немедленно вернуться в Тибет, вдобавок оказывая давление на Богдо-гэгэна. До сих пор эти требования игнорировались, но в последний год отношения между двумя буддийскими лидерами стали, мягко говоря, натянутыми. Если далай-лама покинет Ургу, Россия лишится серьезного козыря в Большой Игре. Больше того – это повлияет на отношения с Китаем, значительно склонив его на сторону англичан.
– Значит, сейчас ты через Доржиева постараешься убедить далай-ламу не покидать Монголию?
– В общих чертах – да. Необходимо убедить его, что процесс переговоров не зашел в тупик. Но видит Бог, я и сам в это не слишком верю.
Наконец спутники вышли к массивному зданию с выбеленными стенами, судя по всему – монастырю. В его архитектуре преобладал тибетский стиль: многоярусные, будто составленные из кубиков разного размера здания, обилие золоченых декоративных элементов, коричневые горизонтальные полосы, обозначавшие границы секций, узкие окна и тонкие колонны портиков.
– Пришли, – резюмировал Федор Ипполитович. – Далай-лама со свитой разместился в этом монастыре.
– Насколько я понял, от меня требуется только молчать и слушать? – негромко спросил Жданов.
Щербатской кивнул:
– Точно так. Но слушать и смотреть очень внимательно. Я бы очень хотел узнать суждение человека стороннего, не проварившегося еще в этой похлебке.
Встретившие посетителей монахи, выслушав спокойное представление Федора Ипполитовича, провели их внутрь монастыря. Казаки из сопровождения остались на первом этаже, ученые же, сняв верхнюю одежду, поднялись по лестнице выше. Там, в небольшой комнате, украшенной золочеными щитами, бурханами разных размеров, лентами и свитками, их ожидал невысокий мужчина в просторном бордовом халате. Он сидел в традиционной для монгольских народов позе, поджав под себя ноги, сложив на груди спрятанные в просторные рукава халата ладони и выпрямив спину. Черты лица его были характерны для бурят: округлая форма, при этом – прямой нос и широко открытые карие глаза, только слегка раскосые. Темные волосы его были коротко острижены, а одежда лишена каких-либо украшений и излишеств. Он приветствовал вошедших, кивком указав на сиденья напротив него.
– Приветствую тебя, мой друг Федор, и прошу садиться.
Говорил Доржиев по-русски, довольно чисто и бегло.
– Я также приветствую тебя, кхенпо Агван, – ответил Щербатской, усаживаясь на одно из указанных хозяином мест. – Я не забыл своего обещания.
С этими словами он извлек из кармана мундира небольшой кисет. Лицо Доржиева тронула улыбка.
– Я благодарю тебя, друг мой. В западном мире много удивительных вещей, но кофе воистину занимает достойное место среди их сонма.
– Зерна прибыли к нам сегодня – как раз перед моим визитом. Я рад этому совпадению.
Доржиев позвонил в небольшой колокольчик. Спустя мгновение в дверях появился монах-прислужник.
– Принеси кувшин воды и глиняную посуду, которую я привез с Запада, – распорядился Доржиев на монгольском. – Пиал возьми по числу гостей.
Монах кивнул и исчез за дверями. Агван перевел взгляд на Щербатского.
– В последние дни ты выглядишь беспокойным, – заметил он. – Скажи, что случилось? Плохие новости от твоего владыки?
– Нет, – качнул головой Федор Ипполитович. – Новостей пока нет – ни плохих, ни хороших. Вероятно, письмо все еще в пути.
– Возможно. А где мой товарищ, Буда Рабданов?
– Буда занемог. Внезапная болезнь приковала его к постели.
– А кто пришел с тобой?
Щербатской бросил на Жданова короткий взгляд.
– Это мой старый товарищ. Мы обучались вместе. Его зовут Георгий.
– Я рад нашему знакомству, Георгий. Долго пробудете в Урге?
– До окончания зимы, – ответил Жданов с вежливым кивком головы. – После чего отправлюсь с моими товарищами в дальнейший путь.
– Вы – путешественник? – спросил Доржиев.
– Да. Я ученый, прибывший, чтобы узнать больше о здешней земле.
– Стремление к знанию – благородная черта, хоть и не всегда ведущая к просветлению. Пусть ваше путешествие будет удачным.
В комнату вошел служка. На подносе, который он держал перед собой, стояли три небольших глиняных чашки, мельница, кувшин и турка в небольшом поддоне с песком. Ее полированная ручка ловила блики зажженных свечей. Поставив поднос на столик