И тогда, в пятницу, нисколько не смутились моим появлением, просто молча смотрели и все, пока я не вспомнил о своих насущных делах. «Стервы» будто заранее, по опыту, знали, что это не выйдет за пределы нашего мирка. Не знаю, имело ли то что-то общее с причинами, почему Дима никогда не просил меня хранить в секрете его рано возникшую привычку курить. Наверно, медсестры чуяли это своим блядским нутром. Один Бог ведает, почему все остальные, и я в том числе, поступали именно так. Детство умеет хранить тайны, неподвластные памяти.
Так вот, Шкелет. Он не был ни интернатовцем, ни совсем уж малявкой, но и зарываться со «стервами», особенно в первый день (для них-то, как и для большинства из нас, он все еще оставался новеньким), точно не стоило. Обычно «стервы» никому не позволяли в свое дежурство звонить по телефону из кабинета врача, если хозяйка отсутствовала. Но отец Шкелета был какой-то там шишкой в каком-то управлении у себя в области, и Шкелет, видимо, по привычке решил, что такое говенное непотребство не про него, – ему нужно позвонить домой, и все тут.
Поэтому, когда одна из «стерв» вытурила его из кабинета, Шкелет только обозлился и повторил попытку через полчаса. Затем снова. И снова. Несколько ребят и даже Ромка, обычно молчаливый, пытались его успокоить, но Шкелет, движимый неким фанатическим упрямством, продолжал лезть на рожон. В конце концов «стервы» угомонили мальчишку по-своему: когда тот решил ускользнуть на улицу, чтобы позвонить из другого места, отобрали у него всю одежду и заставили лечь в постель перед самым началом обеда. Автоматически Шкелет обеда лишался.
Его возмущенные, но почти неразборчивые вопли достигали даже столовой, смеша детей и заставляя хмуриться пожилую санитарку, сервировавшую наши столы («стервы», у которых она находилась в формальном подчинении, сделали ей довольно грубое внушение – про обед новенький может забыть). Когда мы вернулись в палату, то застали голого Шкелета, скачущего на кровати, как павиан перед случкой.
– Глупые шуки! – орал он и, должно быть, изображая Джимми Хендрикса, «брынькал», словно по гитарным струнам, по своему маленькому болтающемуся пенису. – Шуки-шуки-шуки!..
Мы сперва остолбенели, а затем все вместе грохнули со смеху. Я оказался как раз между Игорем и Андреем.
– Или у него не все дома, – заметил Андрей, – или он собирается податься в гитаристы-похуисты.
– А мой дед говорил, что из маленького долбоеба может получиться только долбоеб большой.
– Что такое долбоеб? – спросил я, перекрикивая общий гомон, ибо в семь лет все дети любознательны, а я не был исключением. Игорь даже, кажется, слегка испортил воздух, согнувшись пополам.
А Шкелет и рад был стараться:
– Шука! – вопил он, подскакивая на кроватных пружинах. – Ошобенно та!.. Зу-баш-та-я!.. Шука-шука-шука!
Да нет, какого хрена, я уже не нуждался в толковании нового слова. Оставалось разве что обсудить некоторые нюансы с Димой. С «гитаристами-похуистами» тоже, впрочем, пока не все было ясно.
– ЗУ! БАШ! ТА! Я!
– Это ты обо мне? – За общим весельем никто не заметил, как в палате возникла Кобыла.
А Шкелет так вообще понял это последним, – его кровать стояла на одной стороне с дверью. Тут же нырнул под одеяло, весь заливаясь краской стыда, пробежал глазами по каждому из нас… и вдруг разревелся.
– Отлично! – сказала «зубаштая штерва», подходя к его кровати с блуждающей улыбкой. – Думаю, девочки тоже не откажутся от маленького представления.
Она одним рывком сорвала одеяло со Шкелета, ухватила за руку и силой поволокла к двери.
– Не-ет! Пушти!.. Пушти-и!.. – завопил тот, когда до его извилин наконец дошел смысл происходящего. – Пожалушта… НЕ НАДО!
От некоторых ребят я слышал, что у «стерв» существовал особенный тип наказания, когда провинившихся, в том числе и девочек, раздевая догола, отправляли на всю ночь в палату к противоположному полу. Но не верил в это даже после того, как увидел в пятницу мокрые трусы, торчавшие изо рта «фуфлыжника». Теперь-то я был вынужден изменить свое мнение.
Смеяться нам дружно расхотелось. Шкелет дергался, сучил ногами и извивался всем своим тощим цыплячьим телом, но было видно, еще надеялся, что его попугают и отпустят. Надеялся примерно до порога палаты. Затем, оказавшись уже в коридоре, сразу весь сник и побледнел, покорно следуя за медсестрой. Высыпавшие в коридор девчонки визжали и хлопали в ладоши, особенно когда Нона одернула в сторону руку, которой он прикрывал свой еще по-детски крошечный «стручок».
Назад Шкелет вернулся уже сам. И до ночи пролежал в постели, укрывшись с головой, ни с кем не разговаривая (да мы, по правде, не слишком и приставали) и даже не вставая поесть. Так, словно умер.
Той ночью всем худо спалось, но мне, пожалуй, беспокойнее всех. Под утро, в очередной раз открыв глаза и поняв, что больше не усну, я встал и на цыпочках подошел к окну на торцевой стороне палаты, где стоял долго-долго…
Снаружи лил беспрерывный дождь, то монотонно шепчущий, то сбиваемый порывами ветра, то внезапно замирающий на минуту, чтобы так же внезапно усилиться…
Приходи… приходи, когда снова пойдет дождь…
Никто не удивился, когда на следующий день родители увезли Шкелета домой, закатив перед тем грандиозный скандал. Медсестру, верховодившую в тандеме «стерв», которую мы прозвали Кобылой из-за длинных зубов, сразу уволили; другую – перевели во взрослое отделение. Больше ни одну из них мы не видели. Наверное, кому-то повезло. Повезло благодаря мальчишке, о котором ничего не было известно, кроме его неспособности выговаривать «с», о котором мы так ничего больше и не узнали.
До меня только в последние дни пребывания в «Спутнике» окончательно дошло, что все мы тут были из неполных семей. Точнее, ни у кого из нас не было отца. Словно какая-то неизвестная сила определяла той осенью (а может, и не только той), кому уготовано место среди нас. А Шкелет, по какому-то недосмотру нарушивший данное правило, будто служил этому подтверждением. Странно, ведь я до сих пор чувствую, что все именно так.
Но это еще в будущем, а пока я просто стоял перед окном, всматриваясь в тысячеглазую от тусклого блеска падающих капель темноту, и слушал зов Дождевого человека.
Он звал меня.
Нас.
– Куда подевался ваш Рома? – скользя взглядом по классу на следующий день, спросила училка, когда мы расселись за партами. Ромка сразу попал в число ее любимчиков, поскольку, в отличие от большинства из нас, умудрялся каким-то непостижимым образом сохранять прилежание в условиях здешней школы. Словом, неисправимый отличник. Самое забавное – именно такое впечатление он и производил с первого взгляда, что в жизни встретишь не так уж часто.
– А действительно, где очкарик? – завертели головами Андрей с Игорем, да и все мы.
– Разве вы выходите из корпуса не все вместе?
По большому счету, училка была права: мы редко шли на занятия порознь; чаще разбивались на отдельные группки, лишь когда возвращались назад.
– Может, отстал и заблудился? – предположил вслух кто-то из девчонок.
– Территория довольно большая… – заметила училка, взвешивая мысль.
– Очки запотели, и он сбился с дороги, – вставила Нона, однако шутка ее не вызвала особого веселья у остальных.
– Вряд ли он мог заблудиться, – сказал Игорь и кивнул на меня. – Они приехали сюда одновременно с Юрой. Да и весь путь почти по прямой.
– Ладно, – училка села за свой стол и раскрыла классный журнал, – давайте немного подождем, наверное, он скоро придет.
Я про себя думал, что Ромка мог по рассеянности забыть взять тетрадь или какой-нибудь учебник, а потом вспомнить и незаметно вернуться, никого не предупредив. Такое было вполне возможно.
Но время шло, пять минут, десять, а он все не появлялся.
– Медсестры обычно передают мне записку, если кого-нибудь забирают, – сказала училка, начиная заметно тревожиться.
– Нет, я точно видела, как он выходил со всеми, – заявила Рита, подружка Ноны.
Училка задумчиво смотрела в окно, за которым уныло моросил дождь.
– Странно… Он мне всегда казался таким серьезным мальчиком.
– Он свернул, когда мы вышли, – вдруг подал голос Хорек.
– Почему ты сразу не сказал?
– Не знаю, – смутился Хорек, опуская глаза долу; то ли потому, что теперь все смотрели на него, то ли… существовала иная причина.
– Зачем он свернул? – училка медленно подошла к парте, которую он делил с одним из «фуфлыжников».
– Кажется, кого-то там увидел… я не знаю…
– И ничего не говорил?
– Нет.
– А в какую сторону он пошел?
– Кажется, туда… – пролепетал Хорек, указывая пальцем в середину классной доски, словно находился не в помещении, а на улице.
– В сторону футбольного поля, что ли? – быстро сориентировался Игорь.
– Да, кажется…
– Так кажется или точно? – склонилась к нему училка.
– Точно, – кивнул Хорек. – Кажется…
Я едва не прыснул, успев вовремя прикрыть рот ладонью.
– А в ухо хочешь получить? – вздохнул Андрей, беззлобно глядя на Хорька.
– Каж… ох, бля, нет! – пробормотал тот, чем вызвал нервный смешок даже у преподавательницы. Однако теперь стало совершенно ясно, как сильно он напуган.
Я, впрочем, тоже ощущал неприятное движение в груди. И не один я… кажется.
– Знаете что? – обратилась училка ко всем. – Давайте выйдем и поищем его. Но только… – она была вынуждена сразу же поднять руку в останавливающем жесте: – Только мальчики первой палаты. Он ведь из первой, так? Остальные пусть откроют свои учебники и… займутся чем-нибудь. Я проверю, когда мы вернемся.
Видимо, ей хотелось решить проблему самостоятельно, чтобы избежать возможных неприятностей. Потому что взрослые почти всегда опасаются возможных неприятностей так же, как и реальных, а иногда – даже больше.
Надев куртки, шарфы и шапки, мы – Игорь, Андрей, Ренат, Хорек и я (на место отбывшего раньше срока Шкелета еще никого не успели прислать, а Богдан готовился к школе только на следующий год) – во главе с училкой вышли на улицу и медленно двинулись в сторону футбольного поля, старательно глядя в оба, чтобы не упустить пропавшего очкарика Ромку.