– Прямо-таки.
– Что ж, проверим. Кликуха у тебя подходящая.
– Какая есть. – Уточнять, где следует ставить ударение, Хана не стала.
В команде она пришлась ко двору. Так же, как подаренный покойному отцу на пятидесятилетие «Минелаб», заменивший Юркановский одночастотный «Баунти хантер».
– Интим не предлагать, – на первой же ходке сказала Хана здоровенному узбеку, оценивающе щурившему на нее глаза. – Или по хлебалу кайлом.
Узбек набычился, побагровел, стиснул кулачищи и подался к Хане. Остальные двое расхохотались.
– Грабки прибери, Басмач, – отсмеявшись, велел Юркан. – Не видишь, что ли, – своя баба.
– Мы только работаем, – объяснил тщедушный белобрысый парнишка в строгих роговых очках. – В жизнь друг к другу не лезем. Встретились, дело сделали, разбежались, навар поделили, и все.
Хана кивнула.
– Меня устраивает…
Об аномалках она была наслышана с юных лет. И об экспедициях, из которых вернулись не все.
– Не лезь, млять, – не раз говорил кряжистый рябой дядя Жора, подсобный рабочий при экспедиции, бывший старатель, бич и алкаш. – Никогда, млять, не лезь, курва, если жизнь дорога.
Жизнь, конечно, штука хорошая, отстраненно подумала Хана.
– Даже для такой мымры, – сказала она вслух, посмотревшись в зеркало и показав отражению язык. – Двадцать три года с тобой уже живу, непутевая. Считай, привыкла.
Женька, единственная подруга со школьных времен, не уставала твердить, что Хане пора найти приличного парня, а занятия свои полукриминальные бросить. Дважды она даже приводила приличных парней с собой. Оба старательно оказывали Хане знаки внимания под благосклонным Женькиным присмотром. Оба записали Ханин телефон. Не позвонил ни один.
– Ты их отпугиваешь, – подвела наконец итог Женька. – Посмотри на себя. Интересная баба, фигуристая, морда на месте, жопа на месте, сиськи опять же. А ведешь себя как беспризорница. Одета черт знает во что. Походка как у раздосадованной гориллы. Водишься невесть с кем. Жаргон этот ужасный – ходки, лежки, синьки, проньки. Живешь, будто в лесу.
Хана согласно кивала – Женька была кругом права. Тем более что в лесу Хана и вправду чувствовала себя как дома…
Куш, вновь и вновь думала она, сорвать куш. Об этом мечтает всякий копаль, только мало кому удается. С чего, интересно знать, Юркан взял, что они непременно найдут что-то ценное? Скорее всего, отыщут, как обычно, всякую дребедень – чтобы ноги с голоду не протянуть, хватит. А вот гробануться можно конкретно. Ее передернуло, стоило представить, как это произойдет. Скрутит, полоснет по лицу когтями. Или, может статься, клыками. Или не по лицу.
Раздумья прервал телефонный звонок.
– Слышь, подруга, ты что выделываешься? – осведомился мобильник голосом Очкарика.
– Да не выделываюсь я, – с досадой ответила Хана. – Страшно.
– Всем страшно. Только я тут такое нарыл…
– Что именно? – заинтересовалась Хана.
– При встрече узнаешь.
Хана тяжело вздохнула. Нарыл он, видите ли. А может, и в самом деле нарыл, и удастся разбогатеть? Тогда она сдаст вступительные в универ. Выучится на археолога. Будет копать землю в экспедициях, а не на ходках. Может быть, даже… Хана мысленно махнула рукой.
– Согласна, – выдохнула она. – Пойду.
– Значит, так, – Очкарик обвел взглядом напарников, – последние жильцы выезжают послезавтра. Это воскресенье. Снос назначен на среду, у нас будет три дня.
– Три ночи, – поправил Юркан.
– Само собой. Ну а теперь слушайте. Дом построил в 1726-м светлейший князь Меншиков. Жила там его содержанка, но недолго. Осенью 1727-го князь попадает в опалу и отправляется в ссылку, имущество конфискуют. В дом вселяется некий граф Баранов, человек состоятельный и близкий ко двору. До сих пор все чисто. Однако в 1750-м граф уступает дом барону Вышинскому, тут-то все и начинается.
– Давай по порядку, – велел Юркан. – Что именно начинается?
– Сейчас узнаешь. Был господин барон человеком весьма образованным. Увлекался науками, но не точными и не естественными, а оккультными. В частности, черной и белой магией, в коих имел немалые познания. Жил его милость на широкую ногу, устраивал у себя званые банкеты, балы, одних лакеев держал с полсотни. Продолжалось так до 1772-го. Так вот, в этом году барон, разменявший уже шестой десяток, овдовел, но горевал недолго и женился на молоденькой, из старинного дворянского рода. Звали ее Настасьей Нарышкиной, и была эта Настасья, судя по всему, слаба на передок. Года после свадьбы не прошло, как его милость отъехал на охоту, а, вернувшись раньше срока, супругу застал ин-флагранти.
– Попроще давай, – поморщился Юркан. – Флагранти, шмагранти.
– Попроще так попроще, – согласился Очкарик. – С хахалем застукал. Так вот, хахаль этот, некто майор Самойлов, слыл тем еще кобелем и бретером. На следующий же день он на дуэли барона ухлопал. Но не насмерть, чутка тот еще пожил. Ровно столько, чтобы успеть перед тем, как коней двинуть, супружницу свою проклясть. И дом свой, где эта курва с хахалем трахалась, тоже проклял. Проклятие зафиксировано свидетелями, что отирались у постели умирающего. Неким доктором Яблоновским и…
– Ясно, – перебил Юркан. – Дальше что?
– Дальше еще интереснее. Тем же днем его милость ласты склеил, но, когда явились его хоронить, тела не нашли. Прикиньте – будто сквозь землю провалилось. Судили-рядили, а дело швах – нет покойничка, и все тут. Так пустой гроб в могилу и закопали. Пойдем дальше. Самойлов этот, не будь дураком, из казарм к Настасье жить перебрался. Но и месяца не прошло, как тоже сгинул. Был майор и вышел весь, каково?
Юркан переглянулся с Ханой. Промолчали оба.
– Слушай, давай по делу говори, – досадливо проворчал Басмач. – Куда он сгинул? Лавэ небось у бабы увел и подался в бега.
– Не исключено, – согласился Очкарик. – Только как насчет покойника? Он тоже подался в бега? Короче, слушайте дальше. Еще месяц спустя Настасья крякнула. Ни с того ни с сего – заперлась у себя, а когда дверь высадили, смотрят – уже холодная. Детей она нажить не успела, завещание оставить тоже, так что родня пустила дом с молотка. По частям. Нижние два этажа достались пензенскому помещику Золотареву с многодетным семейством. А верхний – господину Канищеву, ни много ни мало, карточному шулеру из Самары. И устроил этот Канищев у себя наверху эдакий притон. В той самой комнате, где Настасью Самойлов жарил, столы поставил с зеленым сукном и стал пришлых лохов обчищать. Бывало, что и до нитки. Бабки там крутились – мама не горюй, причем наличностью – ассигнациями и золотом. Свидетельств – полна задница.
– Так, – кивнул Юркан. – И куда они делись, бабки?
– В том-то и дело, что невесть куда. В один прекрасный день шулер пропал. Причем Золотаревы видели, как он в хату свою входил, а как выходил, не видал никто. Лохи пришли – смотрят – нет Канищева. И бабок нет – ни копья. Дальше – больше. Лет эдак десять все тихо было. А потом у Золотарева дети помирать стали. Один за другим и кучно так, чуть ли не каждый месяц. Сначала…
– Отчего помирать? – встряла Хана.
– Да кто от чего. Сначала один от кори загнулся, потом другой с лестницы упал, третья костью подавилась, четвертый… В общем, Золотарев мертвецов схоронил, а с оставшимся выводком от греха подальше съехал. Было это уже в 1784-м. Видать, дурная молва после этого пошла, потому что двадцать лет дом пустым простоял. Но в 1804-м образовалась на него купчая. Неизвестно, был Золотарев к тому времени еще жив или родня его распорядилась, но досталось все знатному купчине Рогозину, который на жилье бабки делал. Короче, стал дом доходным, хаты в аренду пошли. До революции сотни жильцов были – я в бумагах копаться затрахался. Поэтому назову сейчас только некоторых:
– Коллежский советник Ященко – пропал бесследно.
– Ротмистр Гущин – пропал.
– Гоф-курьер Соловьев – найден повешенным.
– Промышленник Сулейкин – пропал.
– Титулярный советник фон Бринкер – найден зарезанным.
– Учитель Купченко – пропал вместе с супругой.
– Белошвейка…
– Стоп, – оборвал перечисление Юркан. – Сколько их всего?
– За сто десять лет – восемнадцать смертей при невыясненных обстоятельствах и двадцать семь бесследных исчезновений. Но самое главное – бабок ни в одном случае не осталось. Ни наследники, ни полиция, ни новые жильцы ни хрена не нашли. А при Совдепии и того пуще. Из квартир коммуналки сделали. Но там уже черт ногу сломит. Исчез человек и исчез – может, сам по себе исчез, а может, на Лубянке. Война и блокада, опять-таки. В общем, я даже разбираться не стал – столько там всего. Зато дурная молва как была, так и осталась. Я вчера поотирался там поодаль, со старухами из соседних домов поболтал. Проклятый, говорят, дом был, слава богу, что расселяют. Про снос-то они не знают еще.
– Выводы? – бросил Юркан.
Очкарик развел руками.
– Какие уж там выводы. Аномалка, каких мало, если есть вообще. Но чую я, бабки никуда оттуда не делись. Так, видать, и лежат припрятанные. Я все, что мог, прошерстил – кладов в доме не находили – ни разу. Представляете, сколько золотишка может там хорониться? На лимоны, даже если на вес толкать…
– Так что делать будем? – подытожил Юркан.
– Что-что, – вздохнула Хана. – Вы другого чего-то ждали, парни? Нет? Значит, идем.
Юркан припарковал старый, облезлый, на честном слове передвигающийся «Джип-Чероки» в трех кварталах от цели. Ночь была безлунной, редкие уличные фонари разбавляли непроглядную черноту тускло-желтыми конусами света. Юркан заглушил двигатель.
– Готовы? – выдохнул он. – Пошли!
Вчетвером они выбрались из джипа наружу, разобрали снаряжение и, навьюченные рюкзаками, гуськом двинулись по безлюдному щербатому тротуару.
– Спокойно, не дергаемся, – цедил на ходу Юркан. – Идем себе и идем. Вот он, дом. Встали!
Четверка копалей остановилась. Едва освещенная дальними фонарями, брошенная, с пустыми провалами окон трехэтажка выглядела поистине зловеще. Ночной квартал спал. Было тихо, лишь порывы ветра с шелестом гнали вдоль по переулку мелкий мусор и обрывки газет.