Когда Николай спросил про Олгы, эвен побледнел, сделал вид, что не услышал. Но увидев, как увечный попытался встать со шкур, покрытых самым лучшим одеялом, произнес невесело, растеряв весь бодрый дух:
– Нельзя про нее в жилище говорить. Придет без спросу, уведет самого сильного мужчину. И все – даже тела не сыщешь. Или ребенка похитит, оставит мать без глаз, отца без души.[2]
Николай помотал головой по плоской подушке:
– Нет. Олгы справедливости ищет.
– Ничего не знаешь! – сердито воскликнул Костя. – Молчи лучше. Вас, русских, Олгы особенно часто забирает. Любит баловаться с вами. В Хильтыкиме почти все дома опустели. А ты говоришь – «справедливости». Вот эта справедливость Олгы нужна.
И Костя похлопал себя по штанам внизу живота.
Николай оторвал затылок от подушки, чтобы сесть и возразить, но нога полыхнула такой свирепой болью, что он потерял сознание.
Боль долго грызла его. В бреду приходили Устын и остальные артельщики, стояли возле, пока не начинали таять от тепла очага сосульки, в которые превратились их волосы, а плоть не становилась мягкой и текучей. Видно, отпускала их Олгы, чтобы поддержать Николая. Ведь должен же кто-то из рода быть рядом, когда умирает человек?
Но Николай звал только Олгы. Костя в такие минуты пугался чего-то, заставлял Николая проглотить едкую жидкость – смесь спирта и какой-то сыпучей гадости. Потом, когда Николай к ней пристрастился, ему рассказали, что это был порошок из ядовитых грибов, которые свежими несут смерть. А сушеными – забвение и яркие сны. Молодежь, чтобы впечатлиться неизведанным, даже пила мочу стариков, привыкших к мухоморам.
И порошок приносил облегчение: грызущая боль отползала за полог, голова становилась легкой и светлой. Из-за снежной сверкавшей завесы улыбалась ему девчонка в малахае, танцевала, а потом исчезала в глубине невозможного сияния.
Николай не обрадовался, когда понял, что выздоравливает. Значит, Олгы почему-то навсегда отказалась от него.
Костя ругал мертвую шаманку, обвинял ее во всем: и в неудачном отёле, и в болезнях людей, и в пропаже собак. По его словам, даже мор зверьков, которых жрет песец, случился из-за нее. Сколько обрядов совершено еще Костиным отцом возле могильного дерева, сколько оленей задушено – все ей мало!
А Николай отвечал ему рассказом, который услышал от самой Олгы.
Весь чуевский род заезжал к Косте при первом удобном случае – навестить больного, найденного во время охоты в трех днях ходьбы от стойбища и спасенного при помощи ножа. Не зря из-за этого ножа много лет тому назад все переругались, таких теперь не достанешь. А еще любопытно было: как этот найда смог выбраться живым из могильного леса. Неужто шаманка отпустила жениха? Или… вовсе найда не жив, а так, только притворяется?
Осматривали культю, которая затянулась, как на собаке; говорили с Николаем, пожимали ему руку – теплая. Значит, жив. Предлагали вызвать санавиацию, отправиться в больницу – отказался. Прикидывается? А когда через полгода пожаловали власти да милиция, потому что выборы были на носу, найда увидеться с ними не захотел и попросился в род Чуевых. Стало быть, жив ничуть не меньше, чем все остальные, – ну какой дурак откажется от чести быть в родове орденоносца-оленевода, про которого несколько раз писали в газете «Правда»? Это мертвому или духу все равно, а живой к славе тянется.
И только Николай знал, что он давно мертв, что оставил свое дыхание, сердце и мысли возле черной лиственницы с кожаным мешком.
Добраться бы да поклониться в землю по-русски, повиниться за то, что так несправедливо устроен мир. Но сам он, одноногий, не дошагает. А люди не повезут – прокляты навеки те места.
Только и остается, что рассказывать людям о том, что поет шаманка Олгы долгими северными зимами.
Вадим ГромовВспомнить
Что такое призрак? Трагедия, обреченная время от времени повторяться? Возможно, это мгновение боли? Что-то мертвое, что кажется живым. Чувство, замершее во времени, как нечеткая фотография, как насекомое, застывшее в янтаре…
Орлич стоял в дюжине шагов от ларька с румяно-ажурной вывеской «ПирожОК!», позевывая и лениво глазея на будничную вечернюю суету привокзальной площади райцентра. На самом деле – ни на миг не выпуская из вида четвертого, покупающего выпечку и кофе.
Тот выглядел сочетанием мультяшного доктора Айболита и затурканного жизнью преподавателя-бюджетника. Высокий, чуть выпуклый лоб, широкие росчерки залысин, крупный курносый нос, брови домиком, тонкогубый лягушачий рот, мешковатые джинсы, серая хлопчатобумажная рубашка с коротким рукавом и поношенные мокасины – коричневые с голубым. Дешевые очки… а вот взгляд светло-карих глаз за несильными линзами порой – и очень ненадолго – становился жестким и стылым, выдавая настоящую сущность «Айболита». Год и пять месяцев назад Кирилл без колебаний поставил бы обе своих почки против пригоршни семечек, что безобиднее четвертого – только дохлая гусеница. Но тогда у Орлича не было знания. Сейчас все обстояло иначе…
Левую скулу четвертого перечеркнули две полоски пластыря, наклеенные внахлест. Орлич знал, что они скрывают: пару глубоких, успевших поджить царапин.
Неделю назад «Айболит» наведался в небольшой город, за двести с гаком километров отсюда. Там, в заброшенном доме, он перегрыз своей полузадушенной жертве горло, но до этого та успела оставить небольшую памятку. Совокупившись с трупом, четвертый поджег дом, не желая дарить полиции улику – кусочки кожи под ногтями убитой. После затяжной, изнуряющей августовской жары деревянная постройка заполыхала в считаные минуты, превратив оставшееся в ней тело – в кошмарную головню.
Это была пятая жертва «Айболита». На первый «промысел» он вышел около восемнадцати месяцев назад. Предыдущих четвертый насиловал при жизни, а потом – убивал, но не с такой жестокостью. Перемена означала лишь одно: ублюдок начинает входить во вкус, окончательно теряя сходство с человеком…
– На пустыре, рядом с водонапорной башней, – сказала Рита. – Помнишь?
Кирилл кивнул – еле заметно, не поворачиваясь к дочери. Она замолчала, глядя «Айболиту» в спину. Тот безмятежно выкладывал мелочь на пластиковую тарелочку, даже не предполагая, что жить ему осталось совсем недолго.
«Айболит» расплатился, взял стаканчик с кофе, пакет с пирожками и пошел в здание вокзала. Спокойно, не дергаясь, пребывая в полной и окончательной уверенности, что беспокоиться не о чем. Орлич выждал, пока четвертый отойдет метров на десять, направился следом. Рита, как обычно, не отставала.
Электричка прибыла спустя несколько минут. «Айболит» сел в головной вагон, поближе к выходу. Орлич с дочерью заняли места поодаль, по-прежнему не выпуская четвертого из вида. Тот принялся неторопливо жевать румяный завиток с повидлом, прихлебывая кофе.
– Осторожно, двери закрываются, – равнодушно оповестили динамики. – Следующая станция – Климичи.
Коротко прошипели двери, и пейзаж за окном медленно поплыл навстречу. Орлич смотрел перед собой, намертво прописав «Айболита» в периферийном зрении, без особого азарта пытаясь угадать, будет четвертый последним или же поиски получат продолжение… Чутье – Кирилл не был уверен, что оно вообще есть, – молчало, поэтому он прекратил взвешивать шансы и строить прогнозы уже спустя минуту. Чему суждено, тому и быть…
«Айболит» покинул электричку через час, в середине маршрута, на станции Лудиново. Орлич бывал в этом поселке единожды, лет десять назад, на похоронах дальней родственницы.
На первый взгляд, здесь мало что изменилось. Лудиново было типичной глубинкой: чуть больше десяти тысяч жителей, прямая центральная улица с приличным асфальтом, с десяток второстепенных – с увечным, и нехитрый лабиринт окраинных – вообще без него. Ассорти из разномастного частного сектора, нескольких блекло-серых панельных пятиэтажек и кирпичных «хрущевок», без особого порядка понатыканных среди буйной зелени тополей, лип и осин. Рынок, дюжина магазинов – от сетевых до крохотных частных, островок промзоны в виде кое-как сводящего концы с концами завода по производству комбикормов. Место, где прожитый день мало чем отличим от предстоящего…
Орлич с Ритой зашагали следом за четвертым, держась шагах в двадцати. До пустыря было чуть меньше километра. Новенькая, недлинная крестовая отвертка, небольшая рулетка и нитяные перчатки лежали во внутреннем кармане джинсовки Орлича. Достать, надеть и сжать серо-желтую прорезиненную ручку в ладони – дело нескольких секунд.
Ножом Кирилл не пользовался, в отличие от любого «холодняка» – отвертка насквозь законна. И, если нужные навыки есть – ничем не хуже того же стилета. А с навыками у Орлича был полный порядок: срочная в морской пехоте, да и потом форму поддерживал… Рулетка наличествовала на всякий эмчеэсовский-непредвиденный, для правдоподобия. «Товарищ сержант, да час назад у ханыги в Химичеве все за соточку взял. С чего бы отказываться, все новое, муха рядом не чихала. Теща с ремонтом на организм давит, каждый рупь на счету. Ну, сами понимаете…»
Предыдущую троицу он упокоил такими же обыденными предметами: молоток, стамеска, «розочка» из горлышка пивной бутылки.
Попутчиков не оказалось. С полторы дюжины пассажиров, сошедших в Лудинове, разошлись в других направлениях. Это было только на руку Орличу. Да, он знал, что на пустыре они в любом случае останутся наедине с четвертым, но чем раньше не станет посторонних глаз – тем лучше…
Крепнущие сумерки с кстати подоспевшей и грозившей перерасти во что-то серьезное моросью тоже были далеко не лишними, делая накинутый капюшон и ускорившийся при виде водонапорной башни шаг Орлича – вполне уместным. Хотя «Айболит» все так же чувствовал себя в безопасности, ни разу не оглянувшись за всю дорогу от станции до пустыря.
Рита размашисто шагала рядом с отцом, но Кирилл не обращал на нее внимания. Помешать она не могла, это – главное. Что касается всего остального… это ее выбор. Хочет – пусть смотрит. Запрещать он не собирался. Поздно что-либо запрещать…