хватило бы сорока копеек, и он только сказал :
— Спасибо.
Толстуха взяла щётку, стряхнула с его головы остатки остриженных волос и развязала простыню :
— Денег у тебя хватит? Фасонной стригла.
Витяй разжал кулак и показал, сколько у него денег. Много. Двадцать копеек заплатишь,— кивнула парикмахерша и вручила Витяю разграфлённый лист бумаги. — В кассу...
Разве это было много — двадцать копеек за ту красоту, которую он здесь приобрёл?! Попробовал бы теперь потягаться с ним тот рыжий или маленький с Петроградской!
Точно в назначенное время Витяй вместе с Лёшкой явились на студию.
Витяй был великолепен. Даже Лёшка, склонный ко всему, чего у него недоставало, относиться критически, не мог не признать превосходства товарища.
— Торчишь, как штык, — сказал он.
Витяй в самом деле был неотразим. На нём ладно сидела курточка, которую надевал только по праздникам. Мать потрудилась и так отгладила ему брюки, что на складках они были остры, как ножи. Ботинки тоже были новые, надетые только в пятый раз. Из-под курточки выглядывала весёлая клетчатая рубашка. Шея ещё вчера старательно намыта. Сквозь надетый на голову берет пробивался стойкий запах одеколона.
Первый, кого они встретили ещё на лестнице, был Василий Васильевич. Он тоже сегодня приоделся и был в костюме с галстуком.
— Слышал, — утвердили. Поздравляю! — протянул он руку Витяю.
Потом оглядел его с головы до ног.
— Хоро-ош!
Когда вошли в комнату, где их уже ожидали, Светлана даже всплеснула руками :
— Ах, до чего ты элегантный!
В своём ослепительном виде Витяй предстал перед Чукреевым.
А дальше произошло нечто, никем не предвиденное, такое, о чём и рассказывать — только расстраиваться.
Счастливый тем, что старанья его не пропали даром и должное впечатление произведено, Витяй снял берет и, поклонившись, как учили в школе, сказал :
— Здравствуйте!
И вдруг у всех, кто был в комнате, одновременно вытянулись лица. Владимир Павлович Чукреев вскочил со стула и так посмотрел на Витяя, что можно было подумать, увидел зашедшего на студию ихтиозавра. Он хотел что-то сказать, но только открыл рот и, не произнеся ни звука, снова опустился на стул. Глаза Генриха, казалось, пробьют очки и вот-вот выскочат наружу. Толстый Одуванчик застыл с обалделым выражением на лице. Маг окаменел в кресле, резко повернувшись в сторону Витяя, а Светлана негромко ахнула и сжала руками голову.
Витяй понял, что произошло что-то страшное. Но что? Немая картина продолжалась несколько секунд. Затем всё выяснилось. Одним прыжком рослый Чукреев очутился около Витяя и, ткнув пальцем в его надушенный ёжик, хрипло, как будто от ужаса лишился голоса, крикнул:
— Кто?! Кто это сделал?
Витяй погладил себя по ровному месту, где ещё вчера торчал нелепый хохолок.
— Я. Я сам, — запинаясь, произнёс он и понял, что натворил что-то неладное.
Владимир Павлович заходил по комнате. Он гневно сверкал глазами на всех, кто в ней был.
— Чудовищно! Феноменальная бестолковщина. . . Кто проглядел?! Кто не предупредил его?
Одуванчик и Генрих сделались красными, как маки. Молча они уткнулись глазами в пол.
— Ты видишь, Маг... Ты видишь? И я годами работаю с такими помощничками! Режиссёры, ассистенты — деятели! . . — выкрикивал Чукреев уже не грозным, а скорее плачущим тоном. — Ах, какой материал сгубили! . . Что это была за славная физиономия с хохолком! Григорий Михайлович, когда я ему показывал пробу, смеялся, как ребёнок... А что это теперь — образцовая английская школа, ребёнок — мечта классной воспитательницы, гогочка-мальчик?! Нет, не могу! . . Всё насмарку! . . Ну, куда мы с ним теперь?!
Сердце Витяя провалилось к подошвам новых ботинок и больше уже не поднималось. Поняв, в чём дело, он всё ещё гладил бывший хохолок, словно от этого волосы могли вырасти. Даже Лёшка, который ещё недавно до конца не верил в успех Витяя, теперь имел растерянный вид.
— Как это ты ещё веснушки себе не стёр?— спросил Маг.
— Наша вина. . . Моя, Владимир Павлович,— выдавил из себя Генрих.
— Что мне от ваших признаний, — махнул рукой Чукреев и опять повернулся к Витяю.
— Сколько нужно отращивать такой хохол?
Витяй пожал плечами. Откуда он знал. До вчерашнего дня он не стригся с половины лета.
— Месяц, не больше! — пришла на помощь Светлана.
— Месяц! — Чукреев свистнул, как мальчишка. — Месяц!! Да что вы?! Через месяц мы должны отснять пятьсот метров. И так постыдно затянули. Натура плачет. Не начнём через два дня, всех со студии прогонят. Меня первого. И правильно сделают. — Он немного помолчал и, печально глядя на Витяя, продолжал:
— Нет, увы, с этим другом придётся расстаться. Возьмём того маленького... Завтра его снова на пробу! Сделать такие же веснушки! Да проверьте, а то ещё явится и вовсе без головы.
На Витяя он смотрел так, будто хотел сказать: «Ну, брат, и подвёл же ты меня! Никогда не ожидал от тебя такого». Другие на него не обращали уже внимания— только записывали, что говорил главный режиссёр. Лишь стоящий у дверей Василий Васильевич — он вошёл сюда позже — глядел понимающе, по-товарищески.
И тогда Витяй, припомнив гримёрную, осмелел :
— Владимир Павлович, может, я в паричке?
Как ни был расстроен Чукреев, но и он не выдержал, рассмеялся вместе со всеми :
— Нет, брат, не получится. В кино вообще парики плохо выходят.
Тут вперёд выступил Лёшка, тряхнул своими неостриженными вихрами и говорит :
— Может, тогда я выйду?
Но Чукреев только помотал головой и опять к Витяю:
— Очень и очень печально. Мы оба с тобой, что называется, погорели... Бывает.
— Мы его на эпизоды вызовем, — сказал Генрих.
Чукреев мотнул головой и, уже обернувшись к своим, скомандовал :
— С этим вопросом всё. Давайте работать.
Генрих взял у Витяя пропуск и размащисто подписал.
— Всего. Адрес у нас есть.
Уже в коридоре их догнал Василий Васильевич, обнял Витяя за плечи:
— Ты это, знаешь, не придавай большого значения... Тут и не то бывает. Меня раз три месяца на жаре в рыцарских латах снимали, лошадь в чёрный цвет перекрашивали, а потом на экране я только её зад и увидел. Это, в общем, кино. — И он пожал руки Витяю и Лёшке.
Ни на остановке трамвая, ни пока ехали домой не говорили ни слова. Но когда уже шли по Дегтярному, Лёшку прорвало.
— И надо же тебе было подстригаться! — сказал он.
— А ты где был?
— Я видишь какой.
— Так тебя же не брали.
— И взяли бы — ничего бы не состриг, даже мыться бы не стал. Может, им такой и нужен.
— Врёшь ты всё. Ты всегда потом очень умный бываешь,— отрезал Витяй и отвернулся, не желая продолжать разговор.
У ворот расстались.
— Завтра с утра засяду географию зубрить, — сказал Лёшка.
В грустном одиночестве поднимался Витяй по лестнице. До второго этажа он всё ещё печалился о случившемся. Потом вспомнил, что Василий Васильевич, прежде чем стать народным артистом, грузил пароходы и пять лет учился в институте. Между третьим и четвёртым этажами Витяй подумал о том, что мать, может, даже будет довольна тем, что его не взяли в кино. Ведь больше всего она хотела, чтобы он хорошо учился. И Витяй решил, что будет в этом году приносить только пятёрки и четвёрки. Пусты если ей это так уж нужно! Приближаясь к площадке пятого этажа, он уже приходил к заключению, что не очень-то и хотел сделаться артистом. Гораздо лучше, например, выучиться на космонавта. То ли ещё увидишь! И уже совсем в неплохом настроении нажимал кнопку звонка в квартиру.
Десять дней одни втроем
Про всех нас, Бума и Курнаву
Вы, конечно, видели наш дом? На Петроградской стороне, недалеко от площади Льва Толстого. Он стоит как гранитная стена, в которой пробили окна и двери. В этом доме мы с Валёнкой и живем всю нашу жизнь. Валёнка — мой брат, а я его сестра. Дома меня зовут Шуриком. Мы близнецы и родились в один день. Все говорят — хорошо, что я родилась девочкой, а он мальчиком, а то бы нас только путали. Но я старше Валёнки, хотя он меня старшей сестрой не признаёт. Ну и пусть! Я с ним не спорю. Потому что, во-первых, всё равно знаю, что старше на десять минут, а во-вторых, — спорить с нашим Валёнкой!.. Дальше сами узнаете.
В нашем доме живет столько детей, что, стой он в пустыне, рядом пришлось бы строить школу, и ребят хватило бы на все классы и еще бы на детский сад осталось.
А двора — только подумайте! — в нашем доме совсем нет! То есть, конечно, есть двор, но такой, что хоть плачь. Ни деревца в нем, ни клумбочки. Даже дрова, за которые можно прятаться, и то в нашем дворе не лежат. Асфальт да стены — вот и всё.
Когда наступает весна и в окна верхнего этажа проникает солнце, а в квадратике неба, как в цветном кино, плывут веселые облачка, ребята только и думают о том, куда они поедут. Кто собирается в пионерлагерь, кто в деревню, а кто — на дачу.
Мы каждый год ездим на дачу. Мы — это, во-первых, мама и папа, во-вторых, мы сами с Валённой, и еще Бум и Курнава.
Бум — это наш верный пес. Так его называет мама. Сколько ему лет, не знает никто. Когда его привели к нам, он был маленький и вертлявый, и все решили, что это щенок. Но прошел год, за ним второй и третий, а наш Бум и на сантиметр не вырос. Весь он в очень длинных волосах, рыжих, серых и даже серебряных. Они ему закрывают глаза, а с морды свисают усами и бородой, и потому он похож на старенького старичка. Какой Бум породы, тоже никому не известно. Один раз на улице сказали, что он английский терьер. Бум этим очень возгордился и завилял хвостом. Но хвост-то его и подвел. Тут же решили, что он вряд ли породистый, потому что хвост у него совсем дворняжий — крючком вверх.
Курнава — кошка. Не подумайте, что это какое-нибудь индейское имя. Нет. Дело в том, что сперва нашу кошку звали Тимофеем, но потом, когда у Тимофея появились котята, пришлось придумывать новое имя, а, пока думали, кошка ходила по квартире и созывала своих котят: «Курна-у!.. Кур-на-у…» Вот я и стала ее называть Курнава, и все к этому имени привыкли, и сама Курнава тоже.