— Вот, — сказал, — я ему и гостинца приготовил — ждал. Куда теперь? А я ещё сыну в Ярославль написал, что домой не один приеду, и он меня про Уголька в каждом письме спрашивает.
Только зря грустил Бочин — нашёлся его Уголёк. Дня через два поехала наша машина по делам на прежнее место. Вернулись наши ребята — смотрим, Уголёк с ними прибыл.
— Едем, — рассказывают, — глядим, нам навстречу Уголёк сюда несётся. Видно, сбегал, никого не нашёл наших и назад по дороге спешит, хочет машину, с которой удрал, догнать. Ну, мы остановились — сразу узнал своих. Скачет, визжит. Очень счастлив, что повстречались. Да сразу сам в кабину.
С тех пор перестал он бояться на автомобилях ездить. Только увидит— складываются, он уж возле грузовиков : остаться боится, и весь путь с машины не слезет. Вероятно, не понравилось пешком по двадцать километров бегать. А раз у техника с ним неудобный случай вышел.
Кинофильм показывали, «Пётр Первый». Народу много собралось. Сесть негде, и вдоль стен стоят. Редкое это на фронте удовольствие — кино. И генерал наш, и подполковник были. Бочин пришёл с Угольком. Я ему говорю:
— Ты зачем его взял? Мешать будет.
А техник отвечает ;
— Жалко мне его. Что же ему одному сидеть дома. Пусть тоже посмотрит. Он у меня смирный.
И правда, картину начали, Уголёк под скамейку забрался, лежит, помалкивает. А когда стрелять начали, и совсем затих. Не, любил он вообще выстрелов. Но потом, когда Пётр с женой в карете поехали, Уголёк вдруг как выскочит да к экрану, прыгает, лает, норовит лошадей догнать.
Пришлось механику свет дать. Бочину неудобно. Взял он Уголька на руки, несёт через весь зал, стыдно ему за своего шумного друга, да ещё и генерал здесь. Но генерал ничего, рассмеялся.
— Вот это, сказал,— зритель, я понимаю.
Бочин так больше и не пришёл картину досматривать. В Чехословакии, в городе Братислава, нас застал конец войны. Наша рота по улицам с песнями ходила. Техник впереди своего взвода, а Уголёк всегда рядом. Бежит, этак важно по сторонам посматривает, будто и он имеет отношение к торжеству. Словаки на тротуарах стоят, смеются, на него показывают. Не знают, что Уголёк с нами уже две страны прошёл.
Вскоре простились мы с гостеприимными чехами, погрузились возле Праги в эшелон. Возвращаемся на родину. Волнуемся — рады. Давно там не были. И Уголёк с нами в офицерском вагоне едет.
Когда Венгрию, знакомые места, проезжали, офицеры говорят :
— Ну, Уголёк, вот твой дом. Слезай, попутешествовал. А он притих, залез под нары. Будто бы и вправду боится, как бы не высадили.
И вот в Румынии на одной из станций потерялся Уголёк. Техник куда-то вышел из вагона. Уголёк запоздал, выскочил за ним и потерялся. Может быть, спутал эшелоны, — их там много было. Звали, звали Уголька, искали, искали все. . . Но поезд не ждёт, так и уехали.
На техника прямо смотреть тяжело было. Да и мы все приуныли. Как не приуныть? На войне люди о доме, о близких тоскуют, а Уголёк каждому дом напоминал, и всякий солдат для него ласковое слово находил, а Уголёк всех своих знал и каждому улыбался по-собачьи.
А в Яссах, это перед самой границей нашей советской, вдруг смотрим, по шпалам летит наш Уголёк — откуда и взялся? Прибежал, визжит, скачет, к технику ласкается. И тот его гладит, смеётся, а у самого слеза на ресницах. Неизвестно, кто из них больше рад встрече. Так мы и не узнали, с кем он приехал с той станции и как нас нашёл. Только уж тут Бочин его в вагоне на ремень привязал.
— Довольно, — сказал, — тебе бегать.
На ремне Уголёк и государственную границу переехал. Когда документы проверяли, один из офицеров пошутил : Тут один иностранец без пропуска едет.
Пограничники посмотрели, рассмеялись.
— Пускай, — сказали, — едет, у нас живёт. Фашисты в России много собак перебили.
Случилось так, что скоро мне пришлось перейти в другую часть, и я с тех пор не видел ни Бочина, ни Уголька.
А позже, через полгода, когда я уже совсем домой вернулся в Ленинград, застаю у себя письмо из Ярославля от Бочина. Он опять на заводе работал, и Уголёк с ним приехал. Они, оказывается, на Дальнем Востоке побывали и вместе до Порт-Артура дошли.
«От меня он теперь совсем отбился, — пишет техник про Уголька, — всё с сыном. Тот с утра в школу, и он за ним. Потом домой прибежит, поспит, побегает и опять к концу занятий Лёшку встречать. Ну, тут уж до вечера не расстанутся.
А так, по всему видать, у нас ему нравится, и о своей Венгрии он позабыл совсем».
Так Уголёк в пяти странах и на двух войнах побывал, а жить в Ярославле остался.
Ванька Жуков
На последнем уроке Лина Петровна сказала :
Сидите тихо. Сейчас мы прочтём рассказ Чехова «Ванька», про Ваньку Жукова.
За партами задвигались и засмеялись. Многие обернулись назад и посмотрели туда, где, подперев голову кулаками в чернильных пятнах, сидел известный в классе отличник по замечаниям — Ваня Жуков.
— Про тебя, — хихикнув, ткнул его в бок Чижевский, сосед по парте и приятель по всяким затеям.
Тихо! Чижевский и Жуков . . — Лина Петровна строго посмотрела на мальчиков. Видно, она не находила ничего смешного в том, что за партой сидел Ваня Жуков. А через несколько минут и все в классе забыли о том, что рядом был настоящий Жуков, и, затихнув, слушали рассказ о Жукове, который тоже когда-то жил в Москве.
В трубах парового отопления некстати заныло, как это часто бывает зимой, когда школьное здание стараются натопить потеплее и в кочегарке не жалеют угля. Но никто сейчас не заметил нудного пения труб и далёкого металлического постукивания. Вскоре исчезла и Лина Петровна со своими большими очками, и доска за её спиной, а вместо них всем вдруг увиделся мальчик Ванька Жуков, который, стоя на коленях перед скамейкой, заржавленным пером выводил кривые строки письма своему дедушке.
Когда Лина Петровна дошла до того места, где Ванька жаловался деду на то, что хозяин бьёт его чем попало, а кормит только хлебом, а в обед кашей и вечером опять только хлебом, а спать почти совсем не даёт, и Ванька ради бога просил деда забрать его в деревню, — все в классе вздохнули, а Ваня Жуков за партой поднял с желобка вставочку и осторожно убрал её, чтобы она вдруг не покатилась... А потом все рассмеялись, увидев, до чего смешно шустрый старичок Константин Макарыч пугал и без того перепуганного зайца, когда они с Ванькой ходили в лес за ёлкой для господского праздника.
«Приезжай, милый дедушка... Христом богом молю, возьми меня назад. . . » — читала Лина Петровна, и всему классу до слёз хотелось, чтобы Ванин дед откликнулся на его просьбу и забрал его к себе.
И вот Ванька вложил лист в конверт, написал на нём : «На деревню дедушке Константину Макарычу» и, сбегав на улицу, опустил в ящик своё письмо без адреса.
Лина Петровна захлопнула книгу и сняла очки, но в классе было по-прежнему тихо. От тех, кто сидел за партами, медленно уплывал Ванька Жуков и свеча перед ним, которая, мерцая, отражалась в стекле, когда он вспоминал деревню.
— Ну, понравилось? — спросила Лина Петровна.
— Очень уж грустная. Прямо жалость. . . — вздохнули девочки на первой парте.
— Такое время было, — сказала Лина Петровна.
— Лина Петровна, это всё правда или придумано? — послышалось из крайнего ряда.
— Как вам сказать? Может быть, и правда. Таких мальчиков тогда в учении были тысячи, и редко кто из них жил у хозяина лучше. Чехову могли рассказать, или он сам видел этого Ваню.
Вот уж, право, не знаю, были ли они меж собой знакомы. Давно это написано. Видите, и письма тогда ещё на почтовых тройках по деревням развозили.
— А теперь авиапочтой, на вертолёте. Р-р-а-аз —и готово! — заявил Чижевский.
— Я бы этому хозяину! . . — крикнул кто-то с конца класса. Но тут в коридоре зазвенел звонок и Лина Петровна встала.
— До свидания, ребята! — сказала она. — Подумайте о том, что мы прочитали. В следующий раз побеседуем.
Уже на лестнице Чижевский толкнул Жукова и, убегая, крикнул: «Ванька Жуков — ученик сапожника! . .» Потом, в раздевалке, застёгиваясь не на ту пуговицу, опять: «Ванька Жуков, девятилетний мальчик, пошли! . . »
— Ладно, хватит, звонок! — Жуков ткнул приятеля в плечо портфелем, изрядно потрёпанным в потасовках, и пошёл к выходу.
На широченной, полной шумного движения улице они молча расстались. Чижевский, крутя портфелем, как булавой, зашагал к следующей парадной, а Жуков нырнул в подъезд и нажал кнопку вызова лифта.
В этот дом они переехали из маленькой комнатки в тесном московском переулке. Ваня хорошо помнил: там рядом с высокими домами стояли и такие, что им, наверное, сто лет было. На стенах даже буквы от старых вывесок сохранились. С закорючками какими-то, будто и не русские. Вот, может, в таком и жил Ванька Жуков. Чудак человек, такой штуки не мог сообразить, как адрес надо написать. . . А дедушка, может быть, думал, что ему хорошо у сапожника. Всё-таки этот Ванька Жуков не выходил из головы Жукова, который сейчас поднимался на лифте на пятый этаж нового здания.
Дома Ваня едва дождался, пока с работы вернулся отец. Не успел тот как следует намылить рук, как сын появился в ванной.
— Па-а-ап, ты писателя Антона Павловича Чехова читал?
— Ну ясно, читал; на что тебе?
— А, например, что читал, помнишь?
Алексей Иванович распрямился над раковиной и наморщил лоб.
— Ну, много разного. У нас и книга его есть. Там стоит.
— Толстая такая, большая!
Сын кинулся к этажерке, на полках которой стояли разные отцовские книги, и отыскал тяжёлый, как кирпич, том. С трудом высвободив его, перевернул обложку и увидел. . . В кресле сидел задумчивый человек со старинной бородкой и добрыми глазами смотрел на нынешнего Ваню Жукова. Так вот он какой — Чехов! И очки удивительные — велосипедиком, а к ним, будто чтобы не убежали, привязан шнурок.