Устранение ошибок – вот что стояло на повестке дня.
«Фольксваген» свернул к кирпичному забору и уткнулся кормой в земляную насыпь. Единственный дом с горящими окнами – дача Тимки.
«Сейчас ты обязана быть сильной», – велела она себе.
Ветер ошпарил лицо ледяным крылом дождя. Она коснулась набухающей царапины на скуле, словно птичий коготь зацепил. Псы верещали под лавкой, обезумевшие от страха, смотрели, как вальсирует над карьером черный гривастый смерч, ревущая воронка.
Пальцы нащупали в кармане плоскую баночку из-под крема.
Она сделала шаг по дворовым плитам, и входная дверь распахнулась, словно ее ждали. Навстречу вылетел смертельно бледный Самохин.
Отлепил припухшие красные глаза от мобильного телефона и вперился в Аню.
– Он умер, – прохрипел отчаянно, – Тимка умер!
В стене была трещина, червоточина. Аня знала наверняка, а Тимка смутно догадывался. В шестнадцать, впервые целуя обнаженную девушку, и на пять лет раньше, сигая через штакетник, уходя от преследовавшей хозяйки краденых яблок, он почувствовал это: сбой и остановка. И тишина – там, где должен быть налаженный тик-так, молодой упругий мотор; чудовищная тишина в груди. Оно застучит снова и в одиннадцать, и в шестнадцать: пронесло, пустяк, бывает.
– Тебе хорошо? – спросит подружка, неверно истолковав эмоции на его окаменевшем лице.
– Ну что ты ползешь? – окрикнет Женька замешкавшегося друга.
Мне хорошо, помчались.
А в тридцать третий день рождения бег завершился.
Волк подул, и бутафорская, выкрашенная под камень стена рухнула.
И Тимка рухнул на бок и подтянул под живот колени.
Поглощенный созерцанием чуда в реторте, Женя не сразу заметил, да и не зависело ничего от Жени. Никогда не зависело.
– Тим! – Он рванулся к другу, схватил за плечи.
– Изжога, – прохрипел именинник и слабо улыбнулся. – А…
Собирался ли он позвать Аню или просто застонал, осталось загадкой. Сердце великана было бессильно перед взглядом лилипута из колбы. Во рту булькнуло, зрачки ушли под дрожащие веки. Тимка, всеобщий любимец, умер на чердачном настиле, и его большая, еще теплая кисть грохнулась о доски.
– Тим! Друг, Тимка! – Женя затряс громоздкое тело.
«Прекрати! – хотелось заорать ему. – Хватит придуриваться, вставай, ты не смеешь бросить меня!»
Подушечки пальцев вслушались в пульс. Глухо, мертво, невозвратимо.
Женя, которому не суждено было понянчить крестников и допить с лучшим другом водку, Женя, один на один с миром, обнял Тимку, прижался и горько заплакал.
За оконцем полыхало красным. Человечек с лицом Тимы Коротича лениво болтал ногами в красной водице и наблюдал за происходящим со спокойным, хищным, акульим интересом.
Туман застилал разум Жени. Мысль гасла, не успевая оформиться, отпирая входную дверь, он уже сомневался в чистоте своего рассудка.
Лилипут в банке? Живое существо? Это они видели? Это стало причиной Тимкиной смерти, причиной инфаркта, как подсказывал ему недолгий фельдшерский опыт?
Он вывалился под дождь – надо добежать до пригорка, где ловится сигнал сотового. Молнии электрическими вилами вспахивали рудные отвалы. Черная колонна вихря ступала за ними, и гром отмечал шаги. Дождь шелестел, скулили подбито псы…
Аня – что она тут делает? – шла по аллее, и он выпалил:
– Он умер! Тимка умер!
И обмяк, будто передал вдове груз забот: отныне его это не касается, и можно жалеть себя и обустраивать на чердаке памятный мемориал.
Ни один мускул не дрогнул на скуластом оцарапанном лице Ани, лишь чуть прищурились глаза. Волосы липли к щекам, радужка переливалась неистовой зеленью.
– Пошли в дом, – приказала она, и Женя повиновался.
На кухне, взвившись, он вдруг уцепился за ее рукав и заныл:
– Тимка! Тимка!
– Молчи! – процедила Аня.
Женя съежился, как от пощечины. Он не видел ее прежде такой, словно фальшивая личина образцовой жены отслоилась, а то, что скрывалось под ней, было созвучно свирепому грому и странному для их широт урагану. И хлопанью крыльев, он понял, что слышит трущиеся от стены крылья и щелканье клювов. Должно быть, он впрямь повредился рассудком.
Нет, Тим, эта баба твоя, забирай ее с потрохами, с колбами и дюймовочками.
– Сядь, – она толкнула его. Женя мешком опустился на кухонный стул. Звякнули рюмки. – Сиди здесь и не мешай мне.
Он затравленно кивнул. Он был в беде, а Тимка не спешил на выручку.
– И постарайся прийти в себя, – сказала Аня вкрадчиво, – мне понадобится твоя помощь. Когда я позову.
Каблуки зацокали по ступенькам.
Женя всхлипнул. Подхватил бутылку и судорожно выпил. Водка тяжелым сгустком покатилась в пищевод.
За окном кишел живой пернатый мрак, ночь, утрамбованная черными тельцами, хладное пламя. Костяной дождь проклевывал путь в дом, стервятники торопились взять причитающееся.
Женя встал и, шатаясь, подошел к окну. Дотронулся до подоконника и отпрянул: снаружи в стекло шлепнулось мазутное пятно, клочок тьмы. Побарахталось и всосалось в сплошную стену мигрирующих призраков.
«Что-то здесь не так», – подумал Женя, стирая слезы, бесшумно продвигаясь к лестнице. Чем бы ни было существо из реторты – куклой или сиамским близнецом Коротича – именно Аня хранила его под замком. Сиротка Аня, о девичестве которой известно подозрительно немного. Аня с ее ухоженным садом, пирогами и ежедневным, как похвалился когда-то подвыпивший Тимка, минетом.
Жене тогда хотелось, чтоб Тимка вовсе перестал существовать, схлопнулся и исчез, а он уж как-нибудь проживет и Аню утешит. По-братски.
Высвеченное молниями лицо Жени запылало от стыда.
– Прости меня, – скорбно проронил он.
И решительно вскарабкался по стремянке.
Прошлое, ставшее хламом, сосланное на дачный чердак, шевелилось размашистыми тенями. В дальних углах, в потаенных гнездовьях, потрескивала скорлупа реальности, выпуская непостижимых птенцов. Крыша прогибалась под напором воды. А в кругу электрического света лежал труп, и на нем восседала Аня.
Она наносила на супруга макияж – макала пальцы в баночку из-под дневного крема и рисовала жирной черной субстанцией линии вдоль его носа и подбородка. Вела симметричные узоры к ушам, чертила полосы над бровями.
Человечек вязко покачивался в колбе, ловя каждое ее движение. Прял ручками, рассекал твердым плавником пениса теплую жидкость. Глазки смышлено моргали, запоминали.
Женя скрипнул зубами от ярости. На языке вертелось слово, которое он, пожалуй, и не произносил никогда: вышедшее из обихода слово «скверна». Скверной, гадкой насмешкой был монстр с лицом и пропорциями его лучшего друга, и желание разбить банку, вытоптать уродца клокотало в груди.
– Что происходит? – зарычал он угрожающе.
– Это знак, – холодно пояснила Аня, откладывая баночку. – Знак для Вороньего Пастушка.
Стены дачи завибрировали трусливо.
– Ты свихнулась! – рявкнул Женя. – Тимки нет! Твой муж умер!
– Ошибаешься.
Она обвела реторту ласковым взглядом. Человечек с готовностью подплыл поближе к стеклу.
– Это? – ужаснулся Женя. – Ты вырастила это… чудовище?
Аня ухмыльнулась. Дьявольски красивое лицо, зарешеченное сосульками мокрых волос. Зрачки сверкнули.
– Я подстраховалась. Я знала, что рано или поздно его сердце откажет.
– Знала? Откуда?
В темноте справа обрушилась вешалка, чемодан клацнул челюстями и выблевал груду детских игрушек, пискнувшего резинового кота, загнанное во вражескую засаду оловянное войско.
– Ты ведьма, – выдохнул Женя.
– Да ну! – Она отбросила пряди за ушко кокетливым жестом. Облизала губы – настолько соблазнительно, насколько это возможно для человека, сидящего на трупе своего мужа. – Ты больше не хочешь меня?
Она протянула к нему руки, словно просила объятий. В белых ладонях переливались серебром мячики, Женькины магнитные шарики.
– Фокус-покус, – промурлыкала Аня и стиснула кулаки.
Шампанское выдохлось и потеряло вкус.
Он сделал глоток: жадно, неумело, через край. Опустил бутылку на подлокотник дивана и вытер подбородок о плечо. Футболка пропахла табачным дымом и потом. Едко-кислый душок его жизни. Женя мотнул головой. Не самый плохой вариант. Могло быть хуже, могло лучше. Сегодня просто этот, как его… вечер обычного дня, вот.
Да, могло быть и хуже. А так – нехлопотная работа в книжном; приходящая по звонку девятнадцатилетняя «няня», которая неизменно хлопотала внизу, у его паха, прежде чем подняться вверх и попросить что-то для себя; почти отступившие ночные кошмары.
Вокруг мялась и распрямлялась действительность, оставляя на желтоватой бумаге пятна и надрывы, но суть не менялась. Единственным, кто его не предал – не умер, не ушел, не забыл, – был алкоголь. Правда, на всецелую его поддержку рассчитывать не приходилось. Женя был слишком труслив, чтобы стать алкоголиком. После двух-трех подобных вечеров подступало отвращение к самому себе, жалость, страх. Спиртное уже не разжижало что-то вязкое и черное внутри, а только выталкивало его на поверхность. Чем не очередное предательство?
Женя подгреб ногой книгу в мягкой обложке и чертыхнулся, замяв страницу, – томик следовало вернуть в магазин, на полку раздела «Мистика и эзотерика». Он открыл наугад и зацепился глазами за словосочетание «по схеме Парацельса». «Отсюда и начнем», – кивнул и потянулся за бутылкой. Плевать, все равно никогда не дочитывал, так какая разница.
«…по схеме Парацельса. В конце XVIII века граф фон Кюфштейн в результате алхимических экспериментов получил десять существ. Он назвал их „духами“, придумал и имена: „монах“, „король“, „солдат“ и др. Об этом упомянул в дневнике ассистент графа. „Духи“ были взращены в запечатанных бутылях. Когда рост существ достиг приблизительно сорока сантиметров, у них стали расти бороды. Фон Кюфштейн кормил их три раза в день какими-то темными горошинами, а воду в бутылях менял раз в четыре дня (для этого он собирал дождевую воду). Долго находясь на воздухе, „духи“ теряли сознание. Граф использовал их для прорицаний на заседаниях масонской ложи. Протоколы ложи фиксируют…»