Павел Паштет Белянский
Родился в 1977-м году в шахтерском поселке Луганской области.
После окончания университета работал — продавцом автомагазина, рекламистом, менеджером оптовой торговли, начальником отдела по продаже, коммерческим директором, директором. С 2010 года занялся ритуальным бизнесом.
В 2014 году открыл собственную фирму по изготовлению и установке памятников.
Первые рассказы публиковал в своем блоге в Фейсбуке, где за один год вошел в число топовых украинских блогеров. Павел ПАШТЕТ Белянский въехал в топ не на скандале, не на политических постах, а на литературном таланте, написал массу миниатюр, смешных и грустных одновременно.
Автор трех книг: сборника рассказов «Я работаю на кладбище», детективной повести «Стоматолог решает жениться» и мистического романа «Великий Побег».
Сестра
Медсестре Лене чуть больше сорока. Она смотрит на мир с виноватой мягкой улыбкой, будто постоянно за что-то просит у всех прощения: у деревьев за окном одноэтажного здания медицинской роты, у бойцов, шлепающих тапочками по стертому линолеуму в коридоре между палатами, у чашки с теплым чаем на старом канцелярском столе, у меня, сидящего в ее кабинете на клеенчатом топчане.
Пьем с Леной чай, разговариваем. Вернее, она говорит тихим, извиняющимся голосом, а я боюсь ее перебить, молчу и стараюсь не шевелиться, чтобы ненароком не спугнуть ее виноватую улыбку.
За окном медроты шумно. Командиры раздают короткие приказы, и ботинки бойцов торопливо стучат по асфальтовым дорожкам военной части, и близко взрыкивает дизель бронетранспортера, настраиваясь на долгую, тяжелую работу, и ктото кого-то внятно материт, легко перекрикивая шум мотора.
Батальон готовится к отправке в зону АТО.
Дверь кабинета открывается, и к нам заглядывает мужчина, тонкий и сутулый, с лицом интеллигентного наркомана.
— Привет, Лена.
Лена вскакивает со стула, обнимает гостя, усаживает его на кушетку рядом со мной, наливает чаю, хотя тот вяло отнекивается, сует ему в руку печенье, извиняется, что нечем угостить.
— Ну что там? — спрашивает Лена. — Как папа? Как его здоровье?
— Нормально, прооперировали…
Тощий мужчина с лицом интеллигентного наркомана — хирург родом из Полтавы. Он ушел в АТО добровольцем, когда в город стали поступать первые раненые. Сшивать их в стационаре было бы гораздо проще, если бы там, на месте, на передовой, им сразу оказывалась квалифицированная помощь. И он пошел служить, чтобы со своим опытом быть там, на передке, где опытные руки нужнее. Чтобы какому-то неизвестному хирургу в тылу, в стерильном кабинете областной больницы, стало чуть легче оперировать раненого бойца, а у парня на хирургическом столе возросли шансы выжить и сохранить посеченную минными осколками ногу или простреленную руку.
Волонтеры собрали деньги и купили ему «жигули» девятой модели, чтобы мотаться по позициям. Машина старенькая, зато чинить легко и никаких проблем с запчастями и умельцами.
— Лет этой «девятке», да как моей Галочке, — усмехается хирург. — Я ее и зову — «Галочка». Как на жену, на нее можно положиться, выручает.
С войны он приезжал к отцу: у того пошел камень из почки и застрял в мочеточнике, потребовалась срочная операция. Вот он и рванул на своей верной «Галочке». Оперирующий хирург из районной больницы, мягкий и вальяжный, понимающе покивал щекастой головой, посочувствовал и, как своему, как коллеге, по блату, назвал цену операции для отца — триста долларов.
— Я ему говорю, долларов нет, могу гранатами, — кривится хирург. — Говорю, есть четыре. Или пять. Могу с чекой. Могу без чеки. Ты какими будешь брать?
По итогу операция отцу обошлась в двести гривен — ровно столько стоили все препараты и шовный материал.
Лена и хирург из Полтавы обнимаются на пороге медроты. Она просит его вернуться живым. Он обещает.
В углу кабинета на укрытом клеенкой стуле сидит девчонка лет двадцати, быстрыми и ловкими движениями пришивает пуговицу к куртке. С растерянным и испуганным видом. Ее руки и лицо — как будто живут разными жизнями. Руки умелые, их движения точны и выверенны. Лицо тревожное, в глазах рябь. Когда девчонка смотрит на меня, выражение глаз меняется. Такой взгляд бывает у дворняг, побитых жизнью собачек, ищущих кого-то сильного, кто пусть и не накормит, но хотя бы погладит. У кадровых военных не бывает таких глаз, только у мобилизованных, это я заметил давно.
Девчонка из Сум, у нее типичный нос уточкой и круглые щеки. В Сумах она работала в городской больнице медицинской сестрой, полторы тысячи зарплата, ночные дежурства, безденежье и усталость. В военкомате ей пообещали зарплату десять тысяч гривен в зоне АТО. И она согласилась. Сегодня она вместе со своей ротой уезжает на передовую, на место другой девчонки-медсестры, которую несколько дней назад привезли оттуда без ног. Говорят, подорвалась на мине.
Девчонка пришивает пуговицу, поправляет перед зеркалом в дежурке обмундирование, выходит на крыльцо. Ее тут же обступают бойцы из роты, строятся так, что она оказывается где-то в середине коробки, и уходят к машинам на погрузку.
В кабинет вваливается дядька. В одной руке у него огромная корзина с конфетами и фруктами, в другой — бутылка многолетнего «Чиваса», и в кабинете сразу становится тесно и шумно.
— Леночка, от души, Леночка, — выдыхает дядька, ставит у ее ног корзину и бутылку, бухается на колени и целует Лене руки.
Та смущается, пытается его поднять, в итоге сама опускается перед ним на колени, и они стоят так, посреди кабинета, обнявшись, и молчат, пока она наконец не усаживает дядьку на жалобно скрипнувший стул.
Он врач-анестезиолог. Подсаживается к Лене ближе, держит ее за руку и снова молчит. Так мы сидим минут пять, они, взявшись за руки, на стульях, я на топчане, и слышно, как на крыльце переговариваются бойцы.
Он говорит, что я, может быть, слышал его историю, рассказывали по телевизору. И коротко, смущенно рассказывает сам. Как он оказался на передовой с несколькими сильно раненными бойцами, и «сепары» были так близко, что раненые зажимали друг другу рты, чтобы не стонать, потому что их могли услышать. И как на них вышел один «сепар», случайно. И тогда он, врач-анестезиолог, бросился на того человека и убил его, ударив восемь раз ножом. Навалился всем телом, схватил одной рукой за булькнувшее горло, а другой бил, бил, бил и бил, пока тот не затих и горло не перестало хрипеть. Потом наши их отбили: и раненых бойцов, и его, перепачканного чужой кровью. Он врач, он шел сюда, чтобы спасать, его не учили убивать, не готовили к этому. Так потом он кричал в медроте, привязанный по рукам и ногам к железной кровати. Об этом, конечно, по телевизору уже не рассказывали.
Он стал мочиться под себя, здоровенный дядька на пятом десятке лет. И совсем перестал спать. Чтобы успокоить, врачи пускали ему по вене димедрол и готовили документы на списание, в «дурку».
Лена ругалась с врачами. Не давала ставить капельницы. И разговаривала с ним.
Привязанный к кровати, дерганый и посеревший, он засыпал, только когда она держала его за руку. Стоило разжать уставшие пальцы, и он тут же просыпался, смотрел стеклянными глазами в потолок и просил отправить его в дурдом. Или убить. Убить даже лучше. Лена уговаривала жить, своим извиняющимся, мягким голосом шептала, как шепчут мамы своим детям, когда им плохо или болит. Так она и сидела с ним каждое свое дежурство, всю ночь у кровати, держа за руку. И его отпустило, постепенно, день за днем.
И вот он, цветущий и взволнованный, с корзиной и бутылкой, зашел поблагодарить, сидит и держит Лену за руку, как когда-то. И не может произнести ни слова. Только качает головой, вздыхает и шмыгает носом.
— Это К. Это Н. Это Б, — Лена показывает мне телефонную книгу в своем мобильном. Все они у нее по буквам, ни имен, ни фамилий, говорит, нельзя, мало ли что. А вот этих четырех вчера привезли, попутной волонтерской машиной, четыре пакета в багажнике и четыре сопроводительных папки документов. Пакеты небольшие, кажется, бумаг больше, чем останков людей.
Их доставили в медроту, откуда дальше перевезут в госпиталь, для вскрытия и прочих действий. Но родственники погибших как-то узнали, что останки и документы уже в военной части, и примчались под ворота бригады. Они потребовали сопроводительные документы, прочитали заключение и подняли скандал. Кричали страшно, на весь плац, так что бойцы выглядывали в окна дальней казармы.
— Понимаешь, — виновато объясняет мне Лена. — Если боец погиб при выполнении боевого задания, это одни деньги компенсации родственникам. Если просто в расположении части — это другие. А если вообще где-то при передвижении в тылу, так это, может быть, и совсем без компенсации. А в бумагах и написано, кто при каких обстоятельствах погиб.
Родственники, две женщины, старый дед и пацан лет десяти, кричали на Лену. Кричали, что страна отняла у них сыновей, а теперь отнимает и средства на жизнь. Они зло, истерично материли Лену, крыли ее последними словами, а одна женщина даже пыталась ударить. Лена стояла молча, виновато опустив голову, ничего не отвечала, только кивала и комкала в руках форменную кепку. А еще все они плакали. И Лена тоже.
В перерывах между разговорами и посетителями Лена пишет объяснительную записку.
Несколько дней назад такая же медсестра попросила Лену поменяться сменами: на ее дежурство выпал день рождения сына.
— Без проблем, — согласилась Лена и виновато добавила. — Я же понимаю, как тебе это важно.
Лена вообще всех и всегда старается понимать.
И они поменялись дежурствами, и медсестра вышла на работу вместо Лены.
В эту же ночь в медроту пробрался боец, вор и наркоман. Он искал наркотики, а не найдя и встретив Ленину сменщицу, от злости и ломки, ударил ее несколько раз ножом.
Вместо праздника на следующий день ее дважды оперировали в областной больнице.
А Лена теперь каждый день ездит из военного поселка в областной центр проведывать сослуживицу, возит апельсины и считает себя виноватой в том, что случилось. Ведь по всему выходит, что получить нож должна была именно Лена, но вот как-то не сложилось.
— Разрешите?
На пороге кабинета молодой боец, еще совсем мальчишка.
— Уезжаешь?
— Да, — кивает боец и добавляет срывающимся голосом, — на войну.
Лена крестит ему лоб.
— Помогай тебе Бог.
Однажды ночью этот солдат приволок в медроту своего товарища. Тот в туалете дважды полоснул себя ножом по руке и вскрыл вены. Было много крови. Затертые пятна до сих пор можно увидеть на потолке кабинета. Самоубийца упирался. Лена приказала бойцу лечь товарищу на ноги. Она пережала раны, быстро и ловко забинтовала разрезы и попыталась поставить капельницу. Самоубийца вырывался и не давал руку.
— Убью, суку. Башку оторву нахуй, блядь! — орала Лена, наступила самоубийце коленкой на голову, вывернула на бок руку и одним движением вонзила ему в вену иглу.
— Я в шоке, — радостно рассказывает мне боец. — Ноги, значит, держу и думаю, ну как можно самоубийце — и смертью угрожать!
И боец смеется. И Лена тоже.
— Ничего, испугался же, затих, как миленький, — хохочет она.
После товарища комиссовали. А этот уходит сегодня в АТО.
— Я вам позвоню, можно? — просит записать свой номер телефона боец.
Лена записывает. Новый номер с очередной буквой.
У нее их в телефоне много.
Одни буквы.
Она помнит всех.
И никого не удаляет.
Даже мертвых.