Родилась в 1980 году. К. э. н., доцент, старший научный сотрудник Института экономики и прогнозирования НАН Украины. 16 лет педагогического стажа в университетах Украины, Польши, США как профессора экономики.
Младший сержант, водитель-санитар 2-го батальона, 28-й ОМБР.
Люблю путешествовать. Посетила 38 стран, во многих жила. Увлекаюсь фотографией, кайтом, лыжами и верховой ездой. Прыгала с парашютом, летала на параплане, ныряла с аквалангом. А еще жила на необитаемом острове, участвовала в жертвоприношении быков и пробовала на вкус разнообразных тварей, живых и не очень.
Умею стрелять из всего, что стреляет. Ну как умею, по крайней мере хоть раз пробовала. Начиная с ПМ и заканчивая 120-м минометом. А еще умею водить танк, БМП и бардак. А грузовик — это, собственно говоря, та машина, которой я эвакуировала раненых на передовой.
Мои военные города: Красногоровка, Марьинка, Авдеевка, Тоненьке, Счастье, Станица Луганская, Крымское.
Свободно говорю на английском и польском, а еще на военном матерном.
Огненные февралиФрагменты дневника
Иду из магазина домой, жую пироженку, светит теплое, почти весеннее солнышко, щебечут птички, на соседней площадке бегают дети. А внутри такое чувство… А вдруг я это вижу в последний раз, а вдруг завтра солнце будет освещать искореженные груды бетона и металла, воздух будет наполнять солоноватый запах дыма и крови, а холод и отчаяние — сжимать сердце. Может, я преувеличиваю, может, впадаю в панику, может, скажете вы, насмотрелась американских фильмов «а потом все умерли». Но все, что происходит, как-то не укладывается в моем сознании.
Впервые, когда я увидела Майдан в конце ноября, я подумала: ну что может изменить эта кучка студентов с наивными плакатами… И был кровавый разгон студентов 30 ноября и многотысячное Вече.
Когда я была на Майдане 1 декабря, я подумала: и зачем они создают эти отряды самообороны, ведь никто на них не станет нападать… И было 1 декабря на Банковой.
Когда я увидела в начале декабря, как вроде бы здравомыслящие мужчины и женщины строят баррикады в центре столицы, я посчитала это таким себе маркетинговым ходом, типа красиво смотрится на фоточках. Кто пойдет на такое большое число демонстрантов и кто осмелится даже пробовать разогнать митинг, который получил широчайшую огласку в прессе… И была ночь 10 декабря.
Затем были смешные посты о том как делать коктейли Молотова и как правильно поджигать БТРы. Ни один уголок моего сознания даже не допускал мыли о том, что это может стать реальностью и памяткой для списка покупок в магазине.
Январь. Немыслимо. Вялотекущее сопротивление приобретает более четкие формы. Первые погибшие и множество раненых.
Февраль. Мои друзья постят статусы с просьбами помочь в поисках броника, противогазов, дубинок, щитов. А я, стараясь удержать свой мир в зоне комфорта, все думаю: ну ок, решили поиграть в войнушку. Зачем им эта вся снаряга, ведь менты не будут стрелять по безоружным. Хоть они и звери, но какая-то доля человечности в них же должна остаться. Как потом они будут смотреть в глаза своим детям? Нееееет. Этого быть не может… 102 человека Небесной сотни, более 250 пропавших без вести.
Я смотрела 20 февраля стрим с Майдана и не могла поверить, что это происходит на самом деле. Я пыталась найти среди бегающих людей моих друзей. А когда показывали трупы, у меня замирало сердце в предчувствии, что я сейчас увижу знакомую куртку или силуэт. Я смотрела и молилась: «Только живите, пожалуйста, только живите». Было стыдно, что я не там, что не могу ничем помочь. И до сих пор это чувство переполняет меня.
У меня все время чувство дежавю. Не могла понять, почему и, главное, когда я испытывала нечто подобное. И вдруг поняла.
Шесть лет назад заболела моя мама. Сначала все было вялотекуще, диагноза не было, и как будто бы можно жить так и дальше. Просто закрыть глаза на некоторое неудобство, небольшие боли, головокружение… Были некоторые опасения, но вполне все могло и рассосаться. Это как один мой знакомый — ярый противник Майдана — сказал: зачем вы затеяли эту революцию? Дожили бы до выборов 2015 года, а там бы уже смотрели. Но… Мы с мамой сделали МРТ. Опухоль. Промедление в лечении было бы фатально.
И вот ты понимаешь, что человек, которого ты любишь больше всего на свете, по сути, умирает. Это не укладывается у тебя в голове. Ты пытаешься работать, заниматься повседневными вещами, общаться с людьми, но… Мысли твои все равно только об одном. Ты становишься гуру медицины в вопросе лечения разных опухолей. У тебя есть контакты ведущих клиник мира, ты знаешь названия всех лекарств и имена профильных специалистов. Любой, с кем ты разговариваешь, может подумать, что ты дипломированный врач с огромным стажем работы.
И вот сейчас примерно так же. Я изучила все международные договоры, у меня в быстром доступе страницы министерств разных стран. Подписана на обновления ведущих мировых политиков и международных организаций, постоянно подключена к интернет-ТВ и в телефоне у меня записаны номера известных журналистов.
Как и тогда, пытаюсь гнать от себя страшные мысли, верить и надеяться. Но я-то понимаю, что ничего не могу сделать: не могу сделать операцию и не могу выиграть эту войну.
Ожидание… Ты говоришь себе: «все будет хорошо», сбегаешь в рутину, в домашние хлопоты, работу, увлечения. Но умом все равно понимаешь, что времени остается все меньше, что бездействие — смерти подобно. Твоей веры недостаточно, ты просто обязан что-то делать, ведь впереди нас ждет ВОЙНА.
2014-й для многих стал годом, полным боли и страха. Годом неопределенности и возможностей. Годом разочарований и побед. Как никогда, в 2014-м схлестнулось белое и черное, зло и добро. Каждый смог выбрать путь, определить свою роль в жизни страны и внести лепту в будущее. Этот год позволил ощутить всю горечь падения и эйфорию победы.
Я очень рада, что смогла не просто жить в этом времени, но и участвовать в событиях. Это меняет человека, делает более счастливым — и учит бороться со страхом.
Страшно, когда думаешь, что вот-вот за тобой придут, т. к. ты засветился на митинге. И тебе сыпятся абсолютно однозначные угрозы на мобильник.
Страшно, когда ты вылез из ледяного подвала после минометного обстрела и в любой момент может прилететь град, и ты не успеешь… да ничего ты не успеешь.
Страшно, когда ты стоишь перед блокпостом и не можешь различить флаг на нем и молишься, хоть бы он был украинским.
Страшно, когда сжимаешь эфку в кармане и понимаешь: у тебя будет выбор — сдаться в плен или… На самом деле, у тебя нет выбора: усики, чека, зажать подбородком.
Страшно, когда трясется дом от разрывов, вылетают стекла и пол уходит из-под ног. А ты стоишь в коридоре возле оружейки.
Страшно, когда в новостях: «Обстреляна колонна…», а там были твои друзья и они, падлы такие, не отвечают на звонки.
Страшно, когда слышишь свист пули, она ударяется о цемент и осыпает тебя осколками.
Страшно, когда едешь по абсолютно незнакомой местности, а там может быть засада, обстрел, сепарский пост. А ты все равно должен ехать. У тебя раненый в машине.
Страшно, когда машина пошла в занос и увязла в снегу в чистом поле. И в любой момент ее могут расстрелять, а ты не можешь сдвинуть ее с места.
И теперь каждый раз, когда я включаю кран, а там вода, — я счастлива. В окнах неразбитые стекла, есть электричество и мне тепло — я счастлива. Когда мне кто-то не перезвонил, не пришел в гости, не сделал то, что я хотела, — я счастлива, хотя бы потому, что он жив. Он просто жив, и этого достаточно.
Так уж сложилось, что мы все стали свидетелями становления нового мира. Так пусть это позволит нам задуматься о том, что действительно важно, даст возможность ценить то, что имеем, и позволит побороть наши мнимые страхи.
«Град», или реактивная система залпового огня со 122-мм снарядами, имеющими длину около 3 метров и содержащими более 6 кг взрывчатки каждый. Одна машина выпускает залп из 40 снарядов за 20 секунд. При этом площадь поражения составляет около 20 га. Проблемой является то, что залп, если он летит в вас, нельзя услышать. Скорость снаряда составляет около 700 м/с, что в два раза выше скорости звука.
Есть такое, страшно вспоминать.
Просыпаешься от того, что тебя кто-то трясет за плечо. Не можешь понять, где ты, почему вокруг столько посторонних. Они все бегают, метушатся и кричат. «Быстрее, быстрее, броник!!! Выход!!! На землю!!!» А у тебя в голове крутится:
«О боже! Я, кажется, опоздала на работу?!»
Потом бежишь-спотыкаешься, пытаешься найти куртку, хватаешь аптечку. Кто-то снова кричит: «Выход!!!» Пригибаешься. Все трясется. Сыпется штукатурка. Звенит стекло. Спускаешься в погреб. Наверху остается Шах. Он скулит и плачет. Как ребенок. Но категорически боится спускаться по тонким прутьям. Поднимаюсь и пытаюсь стащить его вниз. Вот если бы он был каким-нибудь шпицем или пуделем накрайняк. А эти 70 кг когтей и изворачивающейся шерсти в виде огромной овчарки никак не помещаются у меня на руках. «Выход!!!» Пригибаюсь. Он все еще наверху. Олег кричит: «Спускайся! Я с ним останусь». Я: «Нет, тяни его вниз. Он пойдет. Просто тяни».
Таки удается его стянуть. Шах очень тихо ложится у ног. Сидим. Делимся впечатлениями, что именно стреляет. В погребе горит одна свечка. Олег, танкист, с которым я знакома еще с Красногоровки, надо мной смеется. Говорит, что минут 5 не мог меня разбудить. Если бы там оставил, я бы весь обстрел проспала. Снова выстрел. А ответки нет и нет. Судя по всему, падает очень близко. Все затихает. Ждем еще минут 10. Холодно. Сыро. Ребята идут проверить, что осталось от домика. Как оказалось, повезло. По дому не попало. Разрушения округи будем рассматривать утром.
Два часа ночи. Ложимся спать снова. Все под рукой: аптечка, бушлат. Лежу с открытыми глазами и слушаю тишину. Страх в каждом вздохе. Глиняный дом не то что попадания не выдержит. Через него даже осколки пройдут как сквозь масло. Лежишь и понимаешь: каждый вздох может быть последним. Вертится в голове: «пули и снаряда, летящего в тебя, ты не услышишь». Но все равно ты весь — слух. Пытаюсь заснуть. Завтра долгая и трудная дорога. Ребят везу домой в увал. Они уже по 4 месяца воюют и еще ни разу не были дома.
Засыпаю. Точнее, впадаю в дрему. Сквозь сон слышу выстрелы. Поднимаю голову. Смотрю на Олега. Он: «Наша арта работает». Я: «Нет. Не похоже». Падают следующие 10 снарядов града. Уже гораздо ближе. Подрываемся. Бежим в погреб. Сашка на коленках вприпрыжку. Так страшно, что пробивает на ржач. Снова по той же схеме стаскиваем Шаха вниз. Судя по шатающейся под ногами земле, упало совсем рядом. Сидим ждем. Если стреляли по 10 снарядов, то еще должно быть как минимум 2 залпа. «Выход!!!» Закрываю голову руками.
Над погребом ребята поставили танк: если попадет снаряд, то сначала в него. И пока он будет гореть, есть время выбраться из погреба.
Сыпется цемент. Танкисты начинают обсуждать, а ровно ли они поставили свой танк. И не свалится ли он нам на голову. Решаем, что если свалится, то государство серьезно сэкономит на похоронах. Правда, надо было бы еще сколотить деревянные ящички и сразу туда ложиться. Ну, чтобы вообще все по правилам.
Падает следующая кассета. А в погребе смех. Не можем остановиться. И тут слышим стук в дверь дома. Только что упали грады. А там кто-то очень вежливо стучит. Оказывается, это ребята из соседнего дома. Пришли проверить, все ли живы. Спускаются к нам. Рассказывают, как у них разнесло часть дома. Еле успели сбежать в погреб. Точнее, сначала разнесло, а потом они побежали в погреб. Т. е. первый же снаряд попал в дом. Каких-то 2–3 метра правее…
Это потом на тебя накатывает. 2–3 метра — и сейчас лежала бы я в больничке или морге. 2–3 метра — это как до той стены. 2–3 метра — это даже не вопрос наведения, это порыв ветра при полете снаряда.
В 6 ребята заступают в караул. Олег забирает Шаха. У меня есть еще 2 часа на поспать. А потом едем домой.
В 8, по возвращению из наряда, начинается возня. Не завтракая. Быстрее, быстрее. Им так хочется домой. Я, пока они собираются, хожу разглядываю разрушения. Находим наконечник от града в полуметровой воронке. Сама труба, видно, где-то под завалами дома. Снег делает дорогу белой, а град — снова черной.
Утром всегда как-то не так страшно. Солнце. Хрустящий снег. Улыбающиеся чумазо-бородатые лица. Новый день. Новые надежды.
Недавно я разговаривала с одним из командиров. Он не кадровый офицер, да и к армии особого отношения не имеет. Просто так сложилось, что он воюет. Говорит, что за героизм и отвагу нужно расстреливать.
Так он ответил на мой рассказ о поведении кадровых офицеров 28-й бригады.
Как-то в очередной раз была у них в гостях. Там на наши позиции зашли наши танчики. И мне посчастливилось общаться с командиром танковой роты — Ветром, прикомандированным на Мебельку. Этот очень скромный, тихий, маленький человек изначально удивил меня своим подходом к войне. Он, командир танковой роты, взял на себя ответственность, выехал за наши передовые позиции и уничтожил укрепления сепаров. Сам, как командир танка.
Он не считает это чем-то героическим. Зная досконально строение танка, прочность его брони и особенности ведения боя, он объяснил мне, что это нормальное боевое задание. Что по движущемуся танку из миномета попасть не удастся, и даже при попадании танку ничего не будет. Но если противник себя обнаружит, наша арта уничтожит минометные расчеты врага.
К чему это: я в шоке от того, насколько по-разному воюют батальоны. Насколько сильно успех кампании зависит от офицеров. Насколько важно, чтобы офицер был не просто компетентным и опытным, но еще и неформальным лидером. Я вижу, как грамотно и эффективно работают командиры в 28-й бригаде. Я не могу говорить обо всех, но те, кого я знаю: Морфей, Блесна, Комендант, Чечен, Крона, Лесник — профессионалы.
Да, им сложно с солдатами, т. к. … ну, не буду о грустном. Но с некоторыми правда сложно. И если говорить честно, то кое-кому я бы уже как минимум ногу прострелила. Но в целом командиры справляются просто отлично. Они, где нужно, — строги и, где нужно, — прикрывают своих бойцов. Не говорят за глаза о солдатах гадости, не обвиняют в трусости и не портят их имущество. Не требуют отдавать все им и не вмешиваются в раздачу гуманитарки. Следят, чтобы все было разделено по справедливости. Их подразделение — это их ответственность. Они действуют в рамках закона и ревностно требуют этого от своих бойцов. Они всегда на передовой и делают все то, что делают солдаты.
И, насколько я понимаю, их отвага и героизм еще долго не будет давать спокойно спать людям, которые этими качествами не обладают.
Какие у вас взаимоотношения со смертью?
Вспоминается фильм «Пункт назначения» и предопределенность всего происходящего. Какова вероятность того, что именно в твой блиндаж залетит мина, что именно рядом с троллейбусом, в котором ты едешь, взорвется снаряд, что именно тебе в голову прилетит шальная пуля?
Все решают секунды.
Возвращаясь со второго блокпоста, я остановилась сфотографировать разрушенный дом. Тут грохот, взрыв, улепетывающая со всех ног собака. Едем дальше. Поворачиваем через 300 м, а там воронка в дороге. От 80-ки. Минутой раньше и…
Мне уже давно кажется, что страх можно измерить. Выстроить шкалу. Мы все постоянно живем в страхе: что нас разлюбят, что можем потерять работу, постареть или поправиться. А тут, на войне, — страх смерти. И он ощущается физически.
Ночь. Дорога. Темная и абсолютно безлюдная. Ни одной живой души. Я еду здесь первый раз. Периодически справа вспышки. Такое впечатление, что въезжаешь в центр грозы. На незнакомой дороге не знаешь, что ждет за поворотом, где наши посты, какова текущая ситуация. Поворачиваю с проселочной дороги на трассу, которая еще недавно была перегорожена взорванным мостом.
Знак «Проезд запрещен». Но решаю-таки ехать вперед. Связи нет. Никакой. Вижу солдат. Хоть бы 20-й бат. Сепаров тут быть не может, а вот как я буду объяснять другим воякам, что я тут делаю? И связаться ни с кем не могу. Первый подходит. Выпаливаю, кто я и куда еду. Он зовет напарника. И тот: «Пані Оксано». Я была так счастлива, что едва их не расцеловала.
Меня как-то один журналист спросил: «Неужели ехать одной страшнее, чем сидеть в блиндаже под обстрелом, но с бойцами?» Да, страшнее. Намного. А еще я не хочу, чтобы этот страх испытывали мои близкие.
О боже. Как страшно. Очень, очень. Вжимаешься в стенку блиндажа. Прижимаешь коленки к груди. Сквозь бревна на тебя сыпется земля. Выстрел, свист, разрыв. Совсем рядом. Пошел дуплет. Сердце бешено колотится в груди. Броник и аптечка в другом блиндаже. А каска вообще в машине. Разрывы совсем рядом.
Тряпка!!! Соберись!!! Ты должна узнать, со всеми ли все в порядке. Ты должна взять аптечку.
А я все равно не могу пошевелиться.
Серега Зидан ушел уже вечность назад. В лесу пост заметил движение. Он, как командир отделения, пошел проверить. Только бы они были живы. Снова выстрел. Разрывы очень близко. Все трясется. Еще и еще…
Открывается дверь, входит Зидан. Выстрел, свист. Я на всю жизнь запомню этот свист. Протяжный. Приближающийся. Серега падает на матрас. Я все еще вжимаюсь в угол блиндажа. Разрыв. Мне страшно. Внутри все сжимается. Везде земля и песок. Скрипят балки.
Почему они все не сдохнут. Все, кто пришел на нашу землю с войной. Я никогда, НИКОГДА этого не забуду и не прощу.
Лежим на матрасе и ждем. Я прячусь за его спину и могу только прошептать: «Какие же вы смелые. Как вы можете здесь быть». Серега говорит, что нужно перейти в другую землянку. Там больше бревен. И там безопаснее. Бежим в кромешной тьме. У входа, полностью готовый к бою, стоит Вовка Колеся. «Быстро!!! Забегай. В дальний угол». Они ждут наступления пехоты. Я в темноте пытаюсь найти свой броник. Достаю из аптечки жгуты и «Целокс», судорожно рассовываю их по карманам.
Как же страшно. Пытаюсь восстановить дыхание.
Я понимаю вас, тех, кто косит. Кто не возвращается. Тут очень страшно. Тут каждое мгновение — между жизнью и смертью. Тут каждый боец на вес золота. Тут не может быть полутонов. Тут ты либо мужик, либо трус. И с этим тебе жить.
Ирония судьбы
Проснулась от того, что ходуном ходит дверь. Все трясется. Сразу не могу понять, где нахожусь и что происходит. Только что во сне я пыталась добежать до блиндажа, и тут снова все гремит и трясется. Слышу по рации в соседней комнате ротному докладывают о падении градов по нашим позициям с перелетом в 500 метров. Лежу жду. В комнате холодина. Электричества нет уже почти неделю. Обогреватели не работают. Пошла наша ответка. Падают их мины.
В принципе, здание крепкое и уже выдержало (и не раз) прямое попадание 152-мм снарядов.
Звонит телефон. Володя Жак, врач. Связь ни к черту.
Иду к ротному. Вернее, бегу. Если звонит врач, значит нужно выезжать за ранеными. Прошу связаться с Жаком по рации. Попали в склад боеприпасов. По людям выясняют. Комендант говорит, чтобы я шла пока отдыхать, в случае чего он меня поднимет.
Холодно, 6 утра. Обстрел. Немного побродив, иду к себе. Лежу и слушаю переговоры по рации в соседней комнате.
Пусть только будут живы. Пожалуйста. Опять сводит живот и комок подкатывает к горлу. Каждая минута — вечность.
Вчера мне позвонила мама и сказала, что хочет отдать ключи от моей квартиры одному, ну назовем это так — человеку, чтобы он там мог скрываться от военкомата. Я стою возле танка. Вдали идет бой. А она мне рассказывает, что у меня в квартире будет жить тот, кто не хочет ехать на войну. Вот что за ирония судьбы. Т. е. я буду каждый раз собираться на войну и видеть абсолютно здорового мужика, который…
В общем, у меня вчера случился когнитивный диссонанс. Пацаны меня весь вечер успокоить не могли. Может, кто-то сможет мне объяснить, как человеку может спаться спокойно, когда…
Наконец-то по рации передали, что раненых нет.
И вот только я это дописала, как упали грады. Очень близко. Связи нет.
Немного поспала. Руки уже не так трусятся.
Подъезжая к Мебельке, разминулась с танчиком. Шел бой полным ходом. Пообнимавшись со всеми, пошла искать ротного. Он на ленте (широкой прямой дороге, ведущей прямиком к полю боя) корректировал огонь. Вышка передает: «6-й выстрел. По цели. 7-й — по цели. 8-й — по цели. Взрыв! На ленте! Не слышу работу нашего танка!» Зарево, грохот. И вдруг такая повисла тишина. Я к Леше, командиру роты с позывным «Комендант». Что делать? Он пытается связаться с секретом, чтобы узнать, что там на передке происходит. Те докладывают, что наш танк подбит.
Я судорожно пытаюсь набрать взводного с того поста. Бегу к машине. Завожу. Подъезжаю к блокпосту и пытаюсь что-то рассмотреть в темноте на той стороне ленты. А это более километра. Ротного тут уже нет. Бойцы говорят, он побежал заводить бэху. Я стою и всматриваюсь туда, откуда валит эта звенящая тишина. Наконец дозваниваюсь Кроне, взводному на тех позициях. «Андрюха, что видишь? Что с танкистами?» А он мне: «Что там у вас происходит?» Я вспоминаю, что он уже 2 дня как в увале.
Мне казалось, что я стою в нерешительности на этой ленте целую вечность. А бэха все не едет. В голове только крутилось: у тебя есть только 3 минуты, чтобы остановить артериальное кровотечение. Сажусь за руль и еду. Не включая фар. Светит луна. В голове: они будут стрелять по всему, что попытается подъехать к танку. Или, может, нет. Фиг с ним. Там Юра Ветер и его пацаны. А если… Нет. Они обязательно должны быть живы. Они живы. Живы. Как мантра.
Страшно, аж внутри все сжалось. Знаете. В животе. Комок ползет к горлу. Каждый вдох может быть последним. И тут я вижу 3 фигуры на ленте. В кромешной тьме. Они все трое стоят. Значит, даже если и ранены, то не сильно. Я им: садитесь, быстро. Открываю двери. Ветер, командир танка, проверяет, чтобы бойцы разместились в боковом проходе. Закрывает двери и уже только потом садится на пассажирское сидение. Пока разворачиваюсь, пытаюсь узнать, какие травмы и не контужены ли. Юра говорит быстро и запинаясь. Понимаю, что в шоке, но контузии нет. Едем в сторону опорного пункта. Навстречу в темноте летит бэха. Поравнявшись с ней, останавливаюсь. На бэхе Комендант. Кричит: «Что с танкистами? Живы?» Отвечаю, что всех забрала, не ранены. Он говорит, что поедет к танку. А я еду на Мебельку. Заезжаю во двор.
Все кидаются к ним, чтобы узнать, ранены или нет и какая нужна помощь.
Стою. Пытаюсь закрыть машину. Руки трусятся так, что не могу попасть ключом в замок. Подходит командир танка. Я его обнимаю и замираю. Он весь в соляре и запахе гари. Просто живой. Живой. Живой. Они просто живы.
Смотрели видео о ребятах с 5-го блокпоста. На одном показан поселок Красный Партизан: сепары рассказывают, как именно захватывали, как ненавидят Украину и все, что с ней связано. На втором пленные у стены, истекающие кровью раненые, убитые с открытыми стеклянными глазами. Видео мне скинул ротный, когда я ездила сегодня на девятину. Интернет тут ни к черту. Скинула его ребятам через блютуз.
С мазохистской болью все пересматривали это видео. А потом ходили по лагерю как мрачные призраки. Вспоминали тех, кто погиб. Кто и где с ними служил, на какие задания ходили. Выдвигали версии, как это могло произойти.
Такие видео обязательно нужно смотреть.
Это позволяет создать правильный образ врага. Безжалостного и подлого. Я не могу писать о том, что я знаю дополнительно о тех событиях. Но я уверена на сто процентов, что я, да и все наши, будем ненавидеть путинскую росию всю жизнь. Я смотрела на лица бойцов, когда они всматривались в экран телефона, снова и снова пересматривая ужасные кадры. Ходящие желваки, сжатые в кулаки руки, мрачный взгляд. Боль, ненависть, бессилие. Это гремучая смесь.
Это не река и не машина. А позывной одного взвода в одном маленьком батальоне на грозных просторах арены военных действий Донбасса.
Волга — это не просто люди. Это события, сделавшие их героями. Это обстоятельства, заставившие из самых глубин души достать волю к победе и жажду жизни. Это то, что сделало из обычных шахтеров, преподавателей, менеджеров и водителей воинов, достойных быть почитаемыми поколениями.
Я помню тот звонок. «Привет. Ты знаешь, где стоит Серега Ток, вроде в Авдеевке на Волге? Я его друг, Андрей. Я хочу поехать забрать его тело и вещи».
Звенящая тишина. Все вокруг перестало существовать. Что значит — тело? Я ведь всего пару дней назад была у них. Там, да, бои. Как, впрочем, всегда в Авдеевке. Но они же там уже третий месяц стоят. Окопались. И поговаривают об очередном перемирии. Что значит ТЕЛО???????
Мы ехали за ним. За Серегой. Чтобы отвезти его домой. Где его ждали горячо любимые жена и дочь. Когда он говорил o них, его глаза светились. Он мог часами рассказывать об их походах в горы и путешествиях. Он так старался оградить их от войны. И все время твердил, что он на полигоне. И что это все учения. Хоть я пару раз чуть не спалилась. Но они верили.
И когда трубку взял не он, а его друг, побратим и помощник Буш, сказав, что Серега погиб, это был удар страшнее, чем можно представить. Они же верили, что он в безопасности, на полигоне. Что у них есть время ему сказать, как они его любят.
Мы ехали с Андреем молча, практически всю дорогу. Он хотел ехать своей машиной, один, на самую передовую, не зная куда, не понимая, какие дороги безопасны, как проезжать блокпосты и что делать во время обстрела. В итоге мы договорились, что я отвезу его. И мы сделаем все, что нужно.
Помню пару стремных моментов на блокпостах. Но к вечеру мы уже были на Волге. Смеркаться начинало уже после трех. А это был мрачный и грустный февраль 2015-го. Поля запорошены снегом. Чернеющие стволы деревьев и клоки кустарника. И гул постоянного боя. Непрекращающихся обстрелов. Он то приближался, то удалялся. Периодически вибрация от взрывов догоняла машину. Мы остановились внизу склона. На опушке леса, уже за последними домиками Авдеевки, стояла Волга. Перед ними был лес. А за лесом враг.
Каких-то несколько сотен метров, мин и растяжек отделяли два десятка солдат от беснующейся орды и русского мира. Эти пацаны день изо дня держали бессменную оборону города.
Стоя там внизу возле церквушки и ощущая, как трясется земля от постоянных взрывов и как свистят пролетающие над головой снаряды, возникало единственное желание — бежать. Зарыться, спрятаться, уехать. Но не быть там. Но они же стояли. И один из них погиб. Самое меньшее, что можно было сделать, — это вернуть его домой. Семье.
Связи, как всегда, ноль. Машина на гору не взберется. Нужна бэха, чтобы ее вытянуть. Остается только ждать. В чистом поле стоять и ждать, пока они тебя заметят, прогреют технику, спустят и затянут машину наверх.
Я сказала Андрею: «Смотри по сторонам, если увидишь, как падают мины, будем прыгать вон в тот ров. А пока просто ждем».
Когда мы добрались до позиций, ребята вышли нас встречать. Все были молчаливы и необычайно тихи. Это была их первая потеря практически за год войны. До дембеля оставался месяц.
Я тогда так и не смогла зайти в блиндаж, где жил Ток. Туда, где мы часами сидели и болтали за жизнь. Ели сыр пармезан и вяленые помидоры, переданные ему на день рождения друзьями. Пили кофе из самодельной турки.
Ток нарисовал на стене блиндажа календарь, где отмечал оставшиеся до дембеля дни, старательно зачеркивая маркером клеточки в ожидании встречи со своей семьей. Но вышло иначе, 3 февраля так уже никогда для него не закончится.
К моменту нашего приезда тело уже повезли в Днепр Черные тюльпаны, группа, занимающаяся поиском и эвакуацией 200-х.
Так что мы забирали только его вещи. Вещи Сереги.
Я бродила по позициям. Слушала раскаты боя в стороне Песок и думала о том, как же несправедлива жизнь. До этого момента для меня война была вроде игры. Страшно, но весело. Каждая, даже самая ужасная и смертоносная история заканчивалась жизнью. Никто никогда не умирал, в какие бы передряги ни попадали. И потом, за стаканом чая, мы все эти обстрелы и бои вспоминали с хохотом и шутками. Но вот Ток умер. И я впервые поняла, что больше всего на свете хочу, чтобы это все закончилось. Чтобы ребята, ставшие за год войны мне такими родными, просто вернулись домой живыми.
Лес. Холодный, искрящийся инеем. Ровные ряды деревьев позволяют смотреть далеко вперед. Белый пушистый снег и серебристые от мороза стволы деревьев. Там, на той опушке, всего пару дней назад Ток сделал свой последний вздох. Большая часть осколков прошла мимо. Но один попал прямо в сердце. Пока ребята донесли его до позиций, он был мертв. Они просто не могли ничего сделать.
Именно такая смерть — самая частая, с которой я сталкивалась на войне. Пару миллиметров вправо или влево — и ты живой. Но…
Серега Ток никогда не рассказывал о своих заданиях. Он просто брал винтовку и уходил. Надолго. Иногда на несколько дней. Когда один, когда со своим помощником Бушем, парнишкой лет двадцати. Мне казалось что Серега стал для него отцом. Буш всегда слушал его и спрашивал совета. Как помощник снайпера, он должен был его прикрывать и помогать на разных заданиях. За год службы они стали друг другу родными.
Мне очень сложно представить, что творилось в голове у этого ребенка, когда он вернулся в их блиндаж и уснул там, но уже один.
Андрей собрал вещи Тока. Точнее, просто забрал то, что подготовил Буш. На прощание я снова обнимала всех, но в этот раз по-другому. Так, чтобы сохранить частички их тепла в своей душе. Чтобы помнить их сердца, если вдруг это будут наши последние объятия. Броник, куча одежды и бушлат. Но создавалось впечатление, что частичку тепла ты все-таки забираешь с собой.
Уезжая, чувствую вину. Еще каких-то пару километров, и ты в безопасности. А ребята будут там гибнуть. Жить в холоде и страхе, пока ты в теплой постели будешь лениво переводить будильник еще на 10 минут вперед.
Но впереди были эти пару километров, и хотелось проехать их живыми.
Позиции Волги на тот момент находились на самом переднем крае. За ними была Авдеевка. А уже за городом стояла арта. И именно по объектам инфраструктуры города и арте старались попасть русские. И именно эти места нам нужно было проехать.
Я помню, что, подъезжая к РОПу (ротному опорному пункту), мы увидели, как навстречу со всех ног метется собака. Вокруг все свистело, гремело и стреляло. Так что определить, куда именно прилетают снаряды, да еще в плотной городской застройке, просто невозможно. Но вот собака. Я уже не раз такое видела. Так быстро собаки бегут только от разрывов. А нам нужно было ехать именно туда. Так как была только одна дорога домой. Солдат нет на блокпосту — значит, обстрел ведется очень точно и как раз по этой позиции. Помню, как тогда сказала Андрею, что это очень-очень плохо. Но нам повезло. Мы проскочили.
А впереди еще такая же дорога в несколько десятков километров через наши позиции, на которые выезжает арта. И по которой стреляют практически без остановки.
И вот еще час. И мы уже за Карловкой. Эти несколько часов поездки были адом. В котором нам чудом удалось выжить. Но это звучит на самом деле смешно. Всего несколько часов на передовой. Там, где наши бойцы находятся уже год. День изо дня выживая в этом аду. День изо дня преодолевая эти дороги. Отражая атаки. Укрываясь от обстрелов. Сдерживая наступление Мордора ценой жизни и счастья своих семей.
Армия — это закрытый элитный клуб. Когда ты, волонтер, приезжаешь к солдатам, они будут тебе безмерно благодарны. Возможно, проведут по позициям и даже оставят на ночлег. Но ты будешь гостем этого клуба. Тебе окажут радушный прием, но никогда не возложат на тебя обязательства.
Чтобы стать членом этого клуба, нужно доказать свою преданность и пройти ряд испытаний. Кто-то получает картбланш, лишь подписав контракт. А кому-то нужно день изо дня доказывать, что он достоин доверия.
Помню, как ездила в 20-й бат в 2014–2015 годах как волонтер. Ты вроде бы рядом. Но ты не с ними.
Ты хочешь быть как можно дальше от «мирных». Кожей чувствуешь угрозу от них. Их ненависть, злобу и боль. Ощущаешь косые взгляды и слышишь оскорбления, летящие тебе в спину.
Волонтер — между «мирными» и армией. И это так сложно. Ты каждый раз, уезжая, как бы предаешь солдат. Как бы оставляешь их там одних. Бежишь в свою теплую гражданскую квартирку. Нет, конечно, ты делаешь все, что только можешь, чтобы найти деньги, собрать, купить, привезти…. Но тот момент, когда уезжаешь с позиций, разрывает тебе сердце. Ведь когда вернешься, кого-то может уже не быть. Вот тот веселый, совсем еще молоденький паренек погибнет при минометном обстреле. А дед, который тебя угощал борщом, подорвется на растяжке, когда будет вытаскивать раненого побратима.
И ты, вероятно, могла бы помочь. Но будешь дома. Вот это я чувствовала каждый раз, когда уезжала, а они оставались.
Я решила, что не настолько сильна, чтобы быть и дальше волонтером. В 2015-м я осталась с ними, с бойцами. С теми, кто день изо дня бессменно защищал наши дома. Я стала членом этого элитного закрытого клуба, что зовется армия.
Когда ты там, внутри, — это потрясающее чувство. Ты видишь, как принимаются судьбоносные решения. Там, на передовой, ты с теми, кто решает будущее нашей страны, каждого из нас.
Мы стоим на передовой, но у нас продолжаются занятия. По приказу комбрига на небольшом полигоне были организованы стрельбы. Стреляла и пехота, и экипажи БМП.
Сначала работали по мишеням пехотинцы. А потом уже стреляли и БМП. Налаживалась радиосвязь. Команды подавались по рации. Стрелял каждый из экипажа: командир, наводчик и механик.
Звучит сухо, да? Как сводки пресс-офицеров АТО.
Но на самом деле в этой четкости и заключается профессионализм командиров. Они не просто умеют управлять любой техникой, метко стрелять из любого оружия, знают, как устранить ту или иную поломку как в бэхе, так и в самих оружейных механизмах. Что самое важное, они могут научить этому своих солдат.
Я стояла сбоку и фотографировала. Сквозь грохот выстрелов я слышала, как отдаются приказы. Видела, как четко и беспрекословно их выполняют солдаты.
«Стрельба в движении. Один стреляет, второй страхует. Идем линией… Сесть…»
«К укрытию!!! На колени!!! Спрячь голову!!! Ты убит!!!»
«Не волнуйся. Аккуратно потяни на себя затвор и отпусти…»
«Оружие на проверку. Отсоединить рожок. Передернуть затвор».
Все так просто. Но именно в этой простоте, отработанной до механизма, и кроется залог успеха. Я помню, как еще летом с перепугу не смогла передернуть затвор. И это могло стоить мне жизни. Тогда повезло. Но так бывает не всегда. Вот для того, чтобы все это было привычно, такие занятия и проводятся.
Я видела, как на учениях возникали те или иные поломки. В моем понимании, то сборище доисторических рычажков, кнопочек, задвижек и защелок вообще не может ездить, да и еще и стрелять.
Но я также видела, как быстро и без заминок любая поломка чинилась, техника продолжала ездить и точно стрелять.
А связь. Это вообще отдельная история. Когда БМП заводится, стоит такой гул, что не слышишь даже своих мыслей. Я уже молчу о том, как громко, когда БМП стреляет. А при этом нужно держать связь по рации. Ведь в бою никто не будет бежать к бэхе и передавать, перекрикивая грохот, приказы командира. А если нет связи, считай, что бой проигран.
И самое ценное, что у нас есть, — это люди, профессионалы. И даже с такими техникой и вооружением мы можем эффективно воевать и побеждать.
У меня от этих слов мурашки по коже.
Пытаюсь представить, что чувствует пленный. Тот, чья жизнь больше ничего не стоит. Он не может повлиять ни на что. У него нет прав. Даже самого простого права на жизнь нет.
Для меня всегда самой страшной была сама мысль попасть в плен.
Я читала умные статьи о том, что делать во время обстрелов. И эти знания спасали жизнь.
А еще я читала умные статьи о том, что делать при попадании в плен.
И, может быть, рано или поздно придется воспользоваться их советами.
Основная идея в том, что если вы попали в плен не к американцам или другим цивилизованным людям, то вас будут пытать. Особенно если это русские, казаки или чеченцы. Пытать будут долго, жестоко и, скорее всего, потом убьют. Это так называемый «неконвенциальный подход к допросу».
Если вы какой-нибудь генерал или у вас богатые родственники, то вас будут менять. Во всех остальных случаях единственный шанс избежать кошмарной боли — это убиться самостоятельно. Во многих случаях это потребует смекалки и креатива.
Если бы речь шла о человеке, которого я люблю и жду с войны, я бы, конечно, говорила, что он должен выжить. Любым способом. Только выжить. Но когда речь заходит о себе самом…
Мне тут передали брошюрки по первой помощи на поле боя. И я впервые увидела, что ее автор — не простой любитель писать книги, а реально участвовавший в процессе эвакуации раненого с поля боя.
Первый пункт в оказании помощи: «Убедиться, что раненый или убитый не заминирован. Что он не зажал в руке или подбородком гранату, не накрыл гранату своим телом. Зачастую это последнее, что он может сделать, чтобы не попасть в плен живым. Да еще и причинить максимальный вред врагу».
Это реалии военной жизни. Я всегда имела эфку в бардачке, когда перемещалась по линии фронта в скорой. И эта эфка перекочевывала в карман, когда я начинала чувствовать хоть намек на возможность засады или плена.
И был даже случай, когда я, разжав усики и зацепив кольцо, крепко держала гранату в руке. Тогда все обошлось. Но я запомню на всю оставшуюся жизнь это чувство…
Зачем я пишу этот текст?
Я разговаривала со многими, кто попал в плен и был впоследствии освобожден. Это их поменяло. Сильно. И мне кажется, что сломало. Сломало их дух и веру. Их жизнь.
Сейчас много говорят об амнистии боевиков лднр и дружбе народов с блядской, ой, братской россией. А еще обсуждают тех, кто поддерживает аннексию Крыма и размещение на своем логотипе флага России, просто из-за того, что «а что тут такого, я за мир, и вы все для меня одинаковые».
А знаете, что я вижу? Гробы моих друзей. Страдания их жен. И маленькие ручки ребенка, который спрашивает у меня: «Ты привезешь моего папу? Ты же обещала…»
Я помню, как ребристая поверхность эфки царапала мою ладонь. И решение выдернуть чеку зависело лишь от того, что у них за флаг на шевроне. А внутри все кипело от понимания того, что свою жизнь нужно отдать как можно дороже.
Но я НИКОГДА не прощу. Не прощу предателей и всегда буду презирать равнодушно наблюдающих…
Я много путешествовала. 38 стран, более 200 городов. Никогда не задумывалась, что будет такое место, куда бы я очень хотела попасть, но никак не смогу.
И вот я стою у знака «р. Северский Донец». На той стороне — Луганск. Я там никогда не была. Тысячи людей ежедневно идут туда и возвращаются оттуда. А я не могу. Ни при каких обстоятельствах. Да, может быть потом. Когда война закончится. Когда Луганск снова станет нашим…
Этот барьер непреодолим. Его воздвигли странные люди, звавшиеся нашими братьями. Они пришли на нашу землю убивать. Для них это просто охота на живые мишени…
Этот барьер хоть не физический, но я его ощущаю. Чем ближе ты подходишь к реке, тем большее сопротивление получаешь. Каждая клетка твоего тела просто кричит: БЕГИ. Тут все заминировано. Каждый клаптик земли простреливается снайпером. И если он сейчас не стреляет, то тебе просто повезло. А еще всего несколько дней назад именно по этой дороге прилетали мины.
Фотография разбитой техники с той стороны взорванного моста — это как мельком взглянуть по ту сторону жизни. А река — своего рода Лета. Ты не можешь подойти к ней близко, иначе она тебя поглотит. И ты не можешь ее перейти. Нет, не сейчас. Эта метафора сегодня получила реальное воплощение.
Памятник князю Игорю. Его можно хорошо рассмотреть в бинокль. А еще ты можешь рассмотреть доты, из которых работает зенитка. И именно из-под Игоря работают минометы.
Эти мирные склоны несут в себе смерть. Дыхание дьявола окутало весь тот берег. Там каждого из нас ждут мучительные пытки и боль. И не только нас — солдат. А также всех родных и близких, которые ожидают возвращения домой своих любимых.
Я обязательно туда попаду. И не как жертва. Я знаю, верю, что скоро Луганск станет ПРОСТО городом на карте Украины. Таким же, как Житомир или Харьков, Одесса или Львов. И слова «Я еду в Луганск» не будут вызывать слезы на глазах матерей и жен.
Вечер не обещал быть томным. Стрелкотня, отдельные приходы миномета, разрывы АГС вторили разрывающейся рацией. Позиции докладывали о том, что по ним работает СПГ и гранатомет. Запрашивали разрешение на ответный огонь.
Все были подняты по тревоге. Техника прогрета и готова к выезду. Медики распределились по экипажам. Проверили в очередной раз рюкзаки. Командовала всей медэвакуацией девочка лет двадцати, Виктория. Черные волосы, яркие глаза, уверенный голос. Она осталась за главную. И было видно, что это для нее не впервой.
Первый экипаж на мотолыге (МТЛБ, такая железная гусеничная медицинская бронированная машинка) должен был забирать раненого с позиции и доставить до медпункта, что находился в километре от зоны боевых действий. Дальше стабилизация при необходимости, перегрузка в более легкий бронированный волонтерский джип «Зефир». В зависимости от состояния раненого его можно было либо самостоятельно доставить до больницы, либо передать реанимационной бригаде, которая уже по ходу вызывалась на следующий пункт перегрузки.
Механ мотолыги, молодой мальчишка, что несколько месяцев назад получил серьезную контузию, был переведен комбатом на медпункт. Он как раз и выезжал на эвакуацию. Вместе с таким же молоденьким фельдшером.
Я смотрела на этих детей. Им всем чуть больше двадцати. И они уже знают, что такое смерть, страх, потери. И что самое страшное — умеют принимать решения и отвечать за последствия. Ведь от того, какое решение будет принято, как правильно выполнено и насколько вовремя, зависят жизни их побратимов, друзей.
Шел бой. Мы выходили курить и слушать эти страшные звуки смерти в километре от нас. А у меня все время крутилось в голове — «Они же дети. Они же еще совсем дети».
В 23.40 всех поднял треск тапика и информация: «300-й. Мотолыга на выезд».
Несколько минут, и все машины готовы, прогреты. Экипажи готовы к выезду.
А спустя несколько минут эти страшные слова по рации уже от эвакуационной бригады: «200-й».
А внутри: «Ну пожалуйста, это лишь сбой связи. Не может этого быть».
…………………………………
Мы ехали через лес. Вокруг лишь чернота ночи и яркие отблески снега. Фары разрывали темноту. Джип мягко скользил по тому, что осталось от дороги. Наметы снега оставили лишь очертания колеи. Снег шел весь предыдущий день. Так что машину периодически заносило в сугробы, а днище сгребало бугры пушистого снега, оставляя за собой вихри.
Из мотолыги тело перегрузили в джип.
До морга был минимум час езды. И никто уже никуда не спешил. Водитель, Хмара, даже ночью на удивление хорошо ориентировался на местности. В этом переплетении даже не дорог, а, скорее, направлений.
Да, я нервничала. Обидно. Больно. За этого солдата, чья жизнь так быстро и неожиданно оборвалась. За медиков, что так хотели его спасти, но ранения были не совместимы с жизнью. За всю эту войну, за всю страну. Где одни умирают за то, чтобы другие даже и не догадывались, где именно это конкретное село находится. И что нет, мы не можем пойти в Луганск за покупками, как удивленно у меня выясняют на гражданке мои друзья. Обидно за всех тех, кто погиб, еще погибнет и за имена тех, кого мы даже не будем помнить.
А в голове все крутилось: «Они же еще совсем дети».
Сидя на пассажирском сидении, я боролась с желанием повернуться и проверить, а может, он все-таки жив. Бывают же чудеса…
А когда я таки поворачивалась, то видела запрокинутую голову, полуоткрытый рот и закатившиеся глаза. Кровь перепачкала его форму. Судя по всему, осколками посекло голову, перебило сонную артерию, вырвав куски плоти из шеи, размозжив череп.
Выжить при таких ранениях нереально.
А ведь несколько часов назад он весело болтал по телефону с женой. Желал спокойной ночи ребенку и, как всегда, рассказывал сказки, что нет, он не на передовой, а в глубоком тылу.
Как я позже узнала, тем вечером за ним смерть ходила по пятам. Что буквально за час до этого прилетевшая и неразорвавшаяся мина подняла лед с землей и засыпала его грязью. И что несколько осколков камней встряли ему в шею, как раз там, где сейчас зияла дыра. Что, выходя курить, он еле успел пригнуться, когда позиции накрыл АГС. И вот смерть-таки его нашла. Мина, разорвавшаяся в 3 метрах от позиций, таки забрала его жизнь. А паренька, что был с ним в наряде, серьезно контузила. Тот пытался оказать ему первую помощь. Но… Не при таком ранении.
Этой ночью россия, путин и его псевдореспублики только на этой позиции забрали жизнь одного солдата. А второй, с контузией, будет требовать длительного лечения и реабилитации.
А тысячи других бойцов будут продолжать защищать наш с вами сон. И большинству из них чуть больше двадцати. Совсем дети.
Подвал, где живут медики, теплый, чистый и уютный. Кто бы мог подумать, что бетонный саркофаг, в который, возможно, никто и не заглядывал до войны, станет настоящим домом для нескольких десятков человек. Они тут спят, едят, проводят осмотры и лечат солдат. В комнатке, (ну, условно говоря комнатке, скорее — части подвального помещения, отгороженного занавесками) стоит сколоченный из досок стол, где можно разместить больного, провести осмотр, прокапать при необходимости. Стены уставлены сбитыми из досок полками с медикаментами, перевязочными, ящиками со всем необходимым.
Удивляет, как можно на нескольких десятках квадратных метров сделать практически настоящий госпиталь. Даже с зоной отдыха и телевизором.
Я сижу за столом, где ведут документацию. Аккуратно сложены бумаги, принтер в углу, ручки, карандаши вперемешку с патронами.
Стоит запах горящих дров и нежный аромат девичьих духов. Ведь начмед — девочка лет двадцати. И, несмотря на молодой возраст, в ее голосе чувствуется несгибаемая воля и сила духа. Все: и взрослые мужики, и совсем мальчишки — беспрекословно ее слушаются.
А мне почему-то приходит на ум тот хостел-ночлежка, что открылась в моем доме в Киеве. Там, как только открывалась дверь, в нос ударял стойкий запах немытых тел и грязных носков. И это у людей, у которых в круглосуточном доступе горячая вода.
А тут, в подвале, без горячей воды, других благ цивилизации, пахнет горящим деревом и сиренью. И кошка, что спит на уснувшем солдате, почему-то тоже пахнет лесом.
Я, как среднестатистический активист, волонтер, солдат, парамедик и снова волонтер:
— умею стрелять из разнообразного оружия (ПМ, Форт, АК, РПГ, Муха, ДШК, СПГ, подствольник и даже миномет);
— умею управлять разнообразными видами движущихся механизмов, включая Мороженко (бронированный «фольц Т4»), Кашалотик (грузовик «Мерседес-Унимог»), Бусинка (скорая «Мерседес-Спринтер»), танк, БМП и Урал, а также уазики и другие волонтерские машины, попадавшиеся под руки;
— знаю, как ставить растяжки и как их снимать. На каком расстоянии безопасно находиться при взрыве тротила, гранат и с какой силой при таких взрывах тебя забрасывает землей и камнями;
— знаю, как разбирать и чистить автомат. Как его тюнинговать и сколько это стоит;
— разбираюсь в коллиматорах, приборах ночного видения, тепловизорах, касках и брониках;
— знаю, где и почем их заказывают, как производят и какие синяки остаются на теле при попадании в них;
— могу найти и доставить практически любой предмет из амуниции и снаряжения;
— могу оказывать и оказывала первую помощь сотням бойцов с самыми разнообразными ранениями и травмами, начиная от переломов и бытовых травм, заканчивая травматическими ампутациями конечностей и… В общем, разные ужасы были;
— знаю, где достать и как использовать разные там целоксы, бандажи и сыворотки крови. А еще на практике знаю, как останавливать артериальные кровотечения и ставить капельницы;
— знаю, что такое взрыв мины в 10 метрах от твоей машины, попадание градов в дом, где ты находишься, и как разлетается боекомплект с горящего БМП;
— не боюсь вида крови и оторванных кусков человеческого тела. Да, по ходу, вообще мало чего боюсь.
Но самое главное: за эти годы я поверила в Украину, в наших патриотов. Я встретила такое большое количество людей, которые готовы отдать все ради другого, что моя вера в добро обрела четкие контуры. И сейчас народ Украины представляется мне как необыкновенный сгусток энергии, света и фантастической силы.