Дибир, может, и хотел возразить, но по своему обыкновению промолчал, уставившись на тумбу со стоящим на ней металлическим козлом.
– Помню, – начал Керим, чавкая и поправляя съезжающие на нос очки, – как мы на виноградники ходили работать в советские времена. Поработаем, потом ведро перевернем, бьем, как в барабан, лезгинку танцуем. С нами еще Усман учился, потом его выгнали. Он больше всех выпивал и сразу давай рубль просить.
– Какой Усман?
– Как какой? – переспросил Керим, орудуя вилкой. – Тот самый, который теперь святым стал, шейх Усман. Его выгнали, он сварщиком работал долго, потом вроде шапки какие-то продавал. А теперь к нему кое-кто за баракатом[2] ходит.
– Вах! – удивился Юсуп.
– «Вах», сказал Ленин, и все подумали, что он аварец, – вставил Керим.
Дибир поднял четырехугольное лицо и заелозил на стуле.
– Ты разве атеист, Керим? – спросил он, кашлянув.
Керим бросил вилку и задрал обе руки вверх:
– Всё, всё, я шейха не трогаю! Я ему рубль давал.
Анвар засмеялся.
– Знаешь, брат, в тебе такой же иблис[3] сидит, как в заблудших из леса. Вы живете под вечным васвасом[4]. А какой пример ты им подаешь, – сурово процедил Дибир, кивая на Анвара и Магу.
– Какой пример подаю? – всплеснул руками Керим. – Работаю, пока вы молитесь.
– Зумруд! – закричал Юсуп, издалека почуяв надвигавшуюся ссору. – Неси чуду!
На кухне послышался шум. Дибир внимательно посмотрел на Керима, как ни в чём не бывало продолжавшего уплетать баклажаны, и, прошептав «бисмиля», тоже принялся накладывать себе овощи. Вошли женщины с двумя дымящимися блюдами.
– Выйдем, покачаемся, – тихо буркнул Мага Анвару на ухо, подергивая плечами.
– Возвращайтесь, пока не остыло, – попросила Зумруд, увидев их уже в дверях.
В маленьком внутреннем дворике совсем смерклось. Не слышно было за воротами ни криков уличной ребятни, ни привычной музыки, ни хлопков вечерних рукопожатий.
– Как-то тихо сегодня, – заметил Анвар, подскакивая к турнику и подтягиваясь на длинных руках.
– А «склёпку» можешь сделать? – спросил Мага.
– Да, смотри, я сделаю «склёпку», а потом «солнце» вперед и назад, – запальчиво отозвался Анвар и стал раскачивать ногами из стороны в сторону, готовясь выполнить упражнения.
Мага наблюдал за его кувырканьем, посмеиваясь.
– Э, беспонтово делаешь, дай я.
– Я еще не закончил, – отозвался Анвар, вися на одной руке.
– Слушай, по-братски кулак покажи! – воскликнул Мага.
– Ну, – послушался Анвар, сжимая кулак свободной руки.
– Вот так очко свое ужми, ле! – захохотал Мага, сгоняя Анвара с турника.
Потом спросил:
– А этот Дибир кто такой?
– Знакомый наш.
– Суфий, да? Эти суфии только и знают, что свою чIанду Пророку приписывать, – сказал Мага и, быстро подтянувшись несколько раз, спрыгнул на землю. – Башир, жи есть, с нашей селухи, он меня к камню водил одному. Это аждаха[5], говорит.
– Какой аждаха?
– Вот такой! Устаз один народу сказки рассказывает. Жил, говорит, у нас один чабан, который чужих овец пас, а этот аждаха стал баранов у него воровать. Один раз своровал, второй раз своровал. И этот чабан, жи есть, мышеваться тоже не стал. Э, говорит, возвращай баранов, а то люди на меня думают. Аждаха буксовать стал и ни в какую, бывает же. И раз чабан взял стрелу и пустил в аждаху, и стрела ему в тело вошла и с другой стороны вышла. А потом чабан взял и попросил Аллаха, чтобы аждаха в камень превратился.
– И чего? Этот камень и есть аждаха? Похож хоть? – спросил Анвар, снова прыгая на турник и свешиваясь оттуда вниз головой.
– Там в нем дырка насквозь, короче. А так не похож ни разу. Башир верит, говорит, эта дырка как раз от стрелы, а голова, говорит, сама отвалилась потом.
– Что он, в горах камней, что ли, не видел? – засмеялся Анвар, продолжая висеть вниз головой.
– Там камней мало, место такое. Я Баширу сказал, жи есть, бида[6] это, говорю. А он стал меня вахом обзывать. У этих суфиев все, кто им не верит, – вахи!
В доме послышались звуки настраиваемого пандура. Мага вынул телефон и присел на корточки:
– Сейчас марчелле позвоню одной.
Анвар запрокинул свое слегка угреватое лицо к небу. Молодой месяц слабо светил там, в неподвижности, едва вылавливая из тьмы недостроенную мансарду, торчащий из стены холостой фонарь и бельевые веревки. Вдруг чуть выше веревок испуганно метнулась летучая мышь. Анвар завертелся, тщетно силясь увидеть, куда она полетела. Меж тем как звуки пандура в доме окрепли в протяжную народную мелодию, как-то необъяснимо сочетавшуюся с этим вечером. «Вот интересно, – подумал Анвар. – Я вижу эту связь, а тот, кто играет или ест сейчас в комнате, – не видит».
– Алё, че ты, как ты? – склабясь, загудел Мага в трубку. – Почему нельзя? Нормально разговаривай, ё!.. Давай, да, подружек позови каких-нибудь и выскакивай… А че стало?.. Я про тебя всё знаю, ты монашку не строй из себя… А че ты говоришь, я наезжаю, – не наезжаю… Вот такая ты. Меня тоже не пригласила… А умняки не надо здесь кидать!..
Анвар зашел в дом. Юсуп, возвышаясь над столом, пел одну из народных песен, перебирая две нейлоновые струны пандура. Пение его сопровождалось ужимками и восклицаниями Керима «Ай!», «Уй!», «Мужчина!» и тому подобное. Раскрасневшаяся Гуля откинулась на диван, Дибир задумчиво смотрел на свой забинтованный палец. Зумруд беззвучно прищелкивала тонкими пальцами с осыпающейся мучной пыльцой, прикрыв глаза и поддаваясь течению напева.
Она видела себя маленькой, в старом доме своей прабабушки, древней старухи, одетой в свободное туникообразное платье, слегка заправленное по бокам в широкие штаны. Под ее ниспадающим вдоль спины каждодневным чохто прятался плоский обритый затылок, избавленный под старость от многолетней ноши кос. Каждый день она уходила в горы на свой бедный скалистый участок и возвращалась, сгибаясь под стогом сена, с перепачканными землей полевыми орудиями.
Когда в селе играли свадьбы, прабабушка сидела с другими старухами на одной из плоских крыш с Зумруд на руках, разглядывая танцоров и слушая шутки виночерпия. Черные наряды делали старух похожими на монашек, но в них не было ни капли смирения. Они нюхали или даже курили табак, читали друг другу импровизированные эпиграммы, а вечерами ходили по гостям, закидывая внуков на спину, как стога сена или кувшины с водой.
Зумруд на мгновение вспомнила соседский дом с большой верандой, покрытой ворсовым ковром. Там большая громкоголосая старуха покачивала самодельную деревянную люльку со связанным по рукам и ногам младенцем. Зумруд вспомнила, как щупала тогда детский матрасик с проделанной в положенном месте дырочкой. В нем хрустели пахучие травы, а в изголовье таился запрятанный нож…
Песня иссякла, и все захлопали.
– О чем это, Юсуп? – спросила Гуля, не знавшая аварского языка.
– О взятии Ахульго. О штурме главной твердыни имама Шамиля. Это я тебе примерно перевожу… Значит, много недель отражали мюриды атаки русских на неприступных скалах Ахульго, но врагов и вражеских пушек было слишком много… И тогда горянки надевали черкески и сражались наравне с мужчинами, матери убивали своих детей и сами прыгали в пропасть, чтобы не достаться русским, дети с камнями кидались на врага, но крепость была взята, вот… Храбрый Шамиль всё равно не попался в руки кяфирам, хоть и отдал в заложники любимого сына. Примерно так.
– Тогда иман[7] был у людей, не то что сейчас, – заметил Дибир.
– А мне так нравились наши старые певцы! – сказала Зумруд, убирая выбившиеся пряди за уши. – Сейчас, посмотрите, одна попса, мелодии все краденые.
– А мне Лилиана нравится, – возразила Гуля.
Зумруд махнула рукой:
– Ой, я в них не разбираюсь. Лилианы-Марианны… Раньше ведь настоящими голосами пели, слова тоже сами сочиняли. Теперь этого не понять.
– Ты вечно недовольная бываешь, Зумруд! – протянула Гуля, улыбаясь. – Как ты с ней живешь, Юсуп?
Юсуп засмеялся:
– Да, ее дома не запрешь.
– Запирать не надо, – сказал Дибир, – женщина сама должна понимать, что Аллах не дал ей такой обязанности – обеспечивать семью, значит, пускай занимается домашними делами.
– Ты, Дибир, проповедь своей жене читай, – полушутя-полусерьезно обозлилась Зумруд, – а мне и так наши проповедники надоели. Идешь по улице – листовки суют, сядешь в маршрутку – газеты суют.
– Какие газеты?
– Ваши, исламские, – оживился Керим. – Мне тоже надоели эти разносчики, честно говоря. Еще не отстают, главное. Сидим мы тут как-то в одном клубе, музыку нормальную слушаем. Вдруг является. Весь в белом, тюбетейка зеленая, пачка газет наперевес. Рустам ему нормально объяснил, что нам мешать не надо. Ушел вроде. Часу не прошло, снова возвращается. Наверное, забыл, что уже заходил.
– А ты бы взял у него газету и почитал! Тебе полезно было бы, – ответил Дибир.
Керим хихикнул.
– Мне полезно зарядку делать, давно, кстати, не делал, а время намаза мне знать не надо. Это для меня халам-балам какой-то. Бамбарбия, как говорится, киргуду.
– Ты всё шутишь, а в Судный день шутить не захочется, – возразил на это Дибир. – Ты же ученым себя считаешь, а явные науки изучать недостаточно, надо сокровенную науку изучить.
Зумруд подошла к окну и распахнула его настежь. Огни в частных домах соседей почему-то не горели. Было странно тихо для этого часа. Потом где-то залаяли собаки. В комнате тем временем оживились. Зумруд оглянулась и увидела в дверях входящего Абдул-Малика в милицейской форме и с ним – неизвестного усатого человека лет сорока. За ними, в прихожей, маячил Мага.
– А-а-ассаламу алайкум! – обрадованно затянул Юсуп, вставая навстречу гостям. Начались обоюдные приветствия.