И записывать собственные впечатления на магнитную пленку, а не в блокнот оказалось легче и проще, особенно, если ты мерзнешь на кладбище Нью-Брансуика, а в три часа ночи твоя палатка рушится от резкого порыва ветра с дождей. Записывать в таких условиях нельзя, а вот говорить — пожалуйста… что Майк и делал, говорил и говорил, выбиваясь из-под мокрой парусины палатки, ни на мгновение не теряя из виду такой милый сердцу красный огонек минидиктофона. За годы, проведенные в экспедициях, минидиктофон «сони» стал его близким другом. На тоненькую пленку, бегущую между бобинами, ему ни разу не удалось записать свидетельство паранормального события, это относится и к отрывочным комментариям, сделанным им в номере 1408, однако он сроднился с маленьким устройством, который, можно сказать, стал его неотъемлемой частью. Такое бывают. Дальнобойщики влюбляются в свои восемнадцатиколесные «Кенуорты» и «Джимми-Питы», писатели души не чают в какой-нибудь ручке или старой пишущей машинке, профессиональные уборщицы не желают расставаться со старым пылесосом «Электролюкс». Майку, когда при нем находился минидиктофон, играющий роль креста или связки чеснока, ни разу не довелось столкнуться с настоящим призраком или психокинетическим явлением, зато на пару они провели много холодных ночей далеко не в самых приятных местах. Майк был законченным рационалистом, но это не мешало ему оставаться человеком.
Проблемы с 1408-ым начались даже до того, как он вошел в номер.
Взглянув на дверь, Майк увидел, что она перекошена.
Перекошена не вся, лишь малая ее часть, слева. Этот перекос напомнил ему фильмы ужасов, в которых режиссер пытался показать психическое заболевание одного из героев, наклоняя камеру в ту или другую сторону. За первой ассоциацией последовала другая: дверь на корабле во время сильной качки. Она наклоняются вперед и назад, вправо и влево, пока голова не начинает идти кругом, а к горлу не подкатывает тошнота. У него таких ощущений вроде бы не было, совсем не было, ну…
Нет, все-таки были. Но чуть-чуть.
И он об этом напишет в книге, хотя бы с тем, чтобы отвергнуть инсинуации Олина, утверждавшего, что его рационализм не позволяет объективно писать о призраках и связанным с ними.
Он наклонился (отметил, что головокружение и тошнота моментально пропали, едва перекошенный участок двери исчез из поля зрения), расстегнул молнию, из бокового отделения чемодана достал минидиктофон… Выпрямляясь, нажал на клавишу «RECORD», увидел зажегшийся красный глазок и уже открыл рот, чтобы сказать: «Дверь номера 1408 встречает меня уникальным образом, перекосом малой своей части слева».
Произнес первое слово, дверь, и замолчал. Если вы послушаете пленку, то услышите его и щелчок клавиши «STOP». Потому что перекос уже исчез. Майк видел перед собой четкий прямоугольник. Повернулся, посмотрел на дверь номера 1409, через коридор, потом вновь перевел взгляд на 1408-й. Обе двери выглядели одинаково, белые, с золотыми табличками и ручками. Никаких перекосов, по четыре прямых угла, соединенных прямыми линиями.
Майк опять наклонился, рукой, в которой держал минидиктофон, подхватил чемоданчик, другую руку, с ключом, протянул к замку, и замер.
Вновь появился перекос.
На этот раз справа.
— Это нелепо, — пробормотал Майк, но тошнота вернулась. Тошнота, которая уже не напоминала морскую болезнь, была ею. Два года тому назад он плавал в Англию на «Королеве Элизабет Второй», и одну ночь очень уж штормило. Майк помнил, как лежал на кровати в своей каюте. Его мутило, но вырвать так и не удалось. И это тошнотворное головокружение только усиливалось, если он смотрел на дверь… или стул… или стол… которые так и ходили взад-вперед, вправо-влево…
«Во всем виноват Олин, — подумал Майк. — Именно этого он и добивается. Как следует накрутил. Завел. Как бы он смеялся, если б видел меня в этот момент. Как…»
И тут до него дошло, что Олин, возможно, видит его в этот самый момент. Майк оглядел коридор, не заметив, что головокружение и тошнота исчезли, как только взгляд сместился от двери. У потолка, слева от лифтов, увидел то, что и ожидал: камеру внутреннего наблюдения. Один из сотрудников службы безопасности отеля наверняка постоянно дежурил у мониторов, и Майк мог поспорить, что Олин сейчас стоял рядом с ним, оба смотрели на него и лыбились, как обезьяны. «Это отучит его приходить сюда и качать права, да еще и натравливать на нас адвоката», — говорит Олин. «Вы только посмотрите! — восклицает сотрудник службы безопасности, его улыбка становится еще шире. — Бледный, как призрак, а ведь он еще даже не вставил ключ в замок. Вы его уели, босс! Он же дрожит, как лист на ветру».
«Черта с два, — подумал Майк. — Я оставался в доме Рилсби, спал в комнате, где убили двух членов его семьи… и я спал, поверите вы мне или нет. Я провел ночь рядом с могилой Джеффри Дахмера и еще одну неподалеку от могилы Г.П. Лавкрафта. Я чистил зубы рядом с ванной, в которой сэр Дейвид Смайт вроде бы утопил обоих своих жен. Я давно уже перестал бояться историй, которые рассказывают у костра в летнем лагере. Будь я проклят, если вы меня уели!»
Он посмотрел на дверь: четкий, безупречный прямоугольник. Пробурчал что-то неразборчивое, вставил ключ в замочную скважину, повернул. Дверь открылась. Майк вошел. Дверь не захлопнулась за ним, пока он искал на стене выключатель, не оставила в полной темноте (кроме того, сквозь окно проникал отсвет огней многоквартирного дома, высящегося напротив отеля). Выключатель он нашел. Когда нажал на клавишу, вспыхнули лампы подвешенной под потолком хрустальной люстры. Зажегся и торшер у стола в дальнем углу комнаты.
Окно располагалось над столом, чтобы тот, кто сидел за ним, мог оторваться от работы и взглянуть на Шестьдесят первую улицу… или прыгнуть на Шестьдесят первую улицу, если вдруг возникнет такое желание. Только…
Майк поставил чемодан на пол у самого порога, закрыл дверь, нажал клавишу «RECORD». Загорелся маленький красный огонек.
— По словам Олина, шесть человек выпрыгнуло из окна, в которое я сейчас смотрю, — начал Майк, — но этим вечером я не собираюсь нырять с четырнадцатого, простите меня, с тринадцатого этажа отеля «Дельфин». Окно забрано стальной или железной решеткой. Безопасность лучше еще одних похорон. По моему разумению, 1408-й относится к категории номеров, которые называются полулюкс. В комнате, где я нахожусь, два стула, диван, письменный стол, стойка с дверцами, за которыми, скорее всего телевизор и минибар. Ковер на полу ничего из себя не представляет, можете мне поверить, не чета персидскому в кабинете Олина. На стенах обои. Они… один момент…
В этот момент раздается очередной щелчок: Майк вновь нажимает на клавишу «STOP». Собственно вся запись фрагментарна, состоит от отдельных отрывков, чем разительно отличается от более чем ста пятидесяти кассет, ранее надиктованных Майком и хранящихся у его литературного агента. Более того, с каждым новым отрывком меняется голос. Если начинал диктовать человек, занятый важным делом, то потом он уступает место другому человеку, совершенно сбитому с толку, плохо соображающего, который, того не замечая, уже разговаривает сам с собой. Рваный ритм записи, в сочетании с все более бессвязной речью у большинства слушателей вызывают тревогу. Многие просят выключить пленку задолго до того, как запись, очень короткая, подходит к концу. Словами невозможно адекватно передать нарастающую убежденность слушателя в том, что человек, который диктовал эту странную запись, если не сходит с ума, то определенно утрачивает связь с окружающей его реальностью, но даже эти слова дают понять: в номере 1408 что-то происходило.
В тот момент, когда Майк выключил минидиктофон, он заметил картины на стенах. Их было три: дама в вечернем туалете двадцатых годов, стоящая на лестнице, парусник, летящий по волнам, и натюрморт с преобладанием желтого и оранжевого цвета: яблоки, бананы, апельсины. Все под стеклом и скособоченные. Он хотел упомянуть об этом, но подумал, а стоит ли наговаривать на пленку про три скособоченные картины? Вот и про перекошенную дверь хотел наговорить, да только выяснилось, что дверь совсем и не перекошена, просто в какой-то момент его подвели глаза, ничего больше.
Левый верхний угол картины с дамой на ступенях опустился как минимум на дюйм относительно правого. Точно так же висел и парусник, с борта которого пассажиры наблюдали за летающими рыбами. А вот у желто-оранжевых фруктов, Майку казалось, что они освещены жарким экваториальным солнцем, солнцем пустыни, каким рисовал его Пол Боулс, левый верхний угол поднимался над правым. Взгляда, брошенного на картины хватило, чтобы вновь вызвать тошноту. Его это не удивило. Срабатывал рефлекс на определенную ситуацию. Он столкнулся с этим на «КЕ-2». Тогда Майку объяснили, что со временем человек привыкает к качке и «морская болезнь сходит на нет». Но Майк не провел в море достаточно времени, чтобы адаптироваться к качке, да, пожалуй, и не хотел. Вот и не удивился, когда скособоченные картины в гостиной номера 1408 вызвали у него рецидив морской болезни, которую, правда, в данном конкретном случае следовало назвать сухопутной.
Стекла над картинами покрывала пыль. По одному он провел пальцами, какое-то время смотрел на две параллельные полосы. На ощупь пыль казалась жирной, склизкой. «Как шелк перед тем, как он начинает гнить», — пришло на ум, но и это сравнение он не собирался оставлять на пленке. Откуда он мог знать, каков на ощупь шелк, который вот-вот сгниет? На такие сравнения способен только пьяный.
Поправив картины, он отступил на шаг и вновь внимательно всмотрелся в каждую: женщина в вечернем туалете у двери, ведущую в спальню, пароход, бороздящий одно из семи морей, слева от письменного стола, и, наконец, отвратительно нарисованные фрукты у стойки с телевизором. Где-то он ждал, что картины вновь скособочатся, а то и упадут на пол, как это случалось в фильмах вроде «Дома на холме призраков» или в некоторых сериях «Сумеречной зоны», но картины висели ровно. При этом он сказал себе, что не удивился бы, если б картины скособочились. По собственному опыту знал, что повторяемость заложена в природе вещей: люди, которые бросили курить (не отдавая себе отчета, он коснулся сигареты за ухом), хотят взяться за старое, картины, провисевшие скособоченными с тех времен, когда Никсон был президентом, стремятся вернуться в привычное положение. «И так они провисели долго, двух мнений тут быть не может, — думал Майк. — Если я сниму их со стен, то увижу за ними более темные, не выцветшие участки обоев. Может, полезут и какие-нибудь жучки-червячки, как бывает, если выворачиваешь из земли камень».