Но главное: дневник с авторучкой был у него при себе. Размышлял он о деньгах, а как же иначе, но только очень рассеянно: ему представлялось, как по небу парят монеты и банкноты, словно клубы сажи, которые валили из труб.
Он мечтал о богатстве и счастье.
И чтоб никаких забот!
Он медленно шагал по пустынному полю, на котором если и росли цветы, то только ледяные. Он шаркал ногами.
Вороны.
«Метрополь».
Промеж банкнот, похожих то на бабочек-павлиноглазок, то на ярко освещенные окна, у него в голове зарябили темные крапинки. — На миг они застывали и опять принимались вибрировать.
Боже упаси — снова припадок?
Клокман махнул рукой перед лицом, словно хотел отогнать комаров. Он двинулся дальше.
Нет: это жуки-олени.
Сперва они напомнили ему мясных мух, затем — разомлевших, захмелевших от цветочной пыльцы бабочек, на миг — даже юрких уховерток, а теперь вот — жуков-оленей, которые длинной вереницей угрюмо кружили в темно-серой мгле.
Дюны кокса. Полыньи.
Отчетливо были видны их рога. Они передвигались стоймя.
Они семенили вперед, положив друг другу усики на спину.
Все ближе и ближе! По насту! По топям! Через заросли тростника! По раскисшему снегу.
Тут раздался заливистый колокольный бой: пронзительный перезвон! — Клокман взглянул на часы. Уже почти полдень. — В тот же миг взгляд его прояснился. Когда весело зазвенели колокола, установленные на самой вершине сваленных в кучу покрышек, вереница жуков-оленей у него на глазах превратилась в бесконечную процессию конькобежцев, которые медленно скользили мимо него по льду.
У многих на плечах сидели дети; их ручонки он и принял за рога жуков-оленей.
Так что никаких мокриц!
Сейчас, с такого близкого расстояния, Клокман, конечно, не мог охватить взглядом всю восьмерку: ибо перед ним была та самая восьмерка! Вернее, ее фрагмент. Одна часть.
Восьмерка!
Честно говоря, поначалу у Клокмана глаза разбегались.
Попробуем взглянуть на происходящее непредвзято: справа и слева от беговой дорожки на некотором отдалении друг от друга стояли хижины — это и были так называемые пункты отдыха. Конической формы крыши из автомобильных шин придавали им сходство с иглу. Сверху развевались флаги и звенели колокола.
Перед Клокманом кружился водоворот тел, рук, ног, голов, лохмотьев и мехов. На шерсть были похожи и волосы отдыхающих, намокшие от грязного снега. Они сливались в неразличимую массу, в колышущийся, ходящий ходуном серый поток, в котором постепенно тонули руки и мозоли, коньки и губы, а там и человеческие тела. Снизу поднимались облака искрящейся ледяной пыли, похрустывали крупинки сажи. Блестели голени в синяках, разбитые в кровь коленки. Кое-где виднелись омуты, медленно вращающиеся воронки: там кто-то уже пошел ко дну. Над всей этой массой разносилась пробирающая до дрожи музыка, ода безысходности, в которой смешивались стоны, кашель и грохот полозьев. Порой мелькали лица: большие, белые и расплывчатые, как клочья пены, вскипающей на волнах.
С высоты птичьего полета, скажем, с той высоты, на которой парили, расправив крылья, вороны, открывалось еще более прискорбное зрелище.
Впрочем, вокруг больших перевернутых бакенов, которые были хорошо видны даже издали, царила какая-то праздничная эйфория. Эти бакены, сооруженные тоже из старых автомобильных покрышек, и впрямь напоминали толстые колонны или горные пики, над ними были водружены хлопающие на ветру, обвислые флаги размером с паруса, из желтого, как моча, полотнища, а на отвесных скатах крепились колокола всевозможных размеров. Словно волшебные магниты, притягивали они к себе людской поток; ветер разносил мелодичный, то ликующий, то гулкий перезвон колоколов, благодаря которому их притягательная сила только возрастала.
В точке пересечения беговых дорожек, в самом центре восьмерки, хаос достигал апогея: навернувшиеся лежали навзничь, и проезжающие задевали их коньками. Кровь текла ручьями, собираясь в лужи, которые не успевали замерзать. Давка была ужасная, никто и не думал никого пропускать. Бегуны беспомощно топтались на месте, и между лезвиями коньков виднелись отрубленные пальчики, отсеченные носы, мочки ушей и тому подобное.
Но что правда, то правда: было в этом зрелище что-то захватывающее, чем-то оно будоражило воображение. Конечно, многое тут было выдержано в мрачных тонах, но зато там, возле перевернутых бакенов, оглашающих округу колокольным звоном, поток конькобежцев напоминал пестрый залихватский хоровод, так ведь.
Скорчившиеся тела! Лица, залитые слезами!
Красные носы! Сопливые носы! Расплющенные носы!
Посиневшие губы, жадно хватающие воздух!
Потоки соплей. Судорожное чихание.
Одеты они были слишком легко. По-летнему.
Клокман уныло побрел вдоль беговой дорожки. Время от времени он останавливался и качал головой. В конце концов он отошел в сторону и присел на корточки возле ледяной сосульки, они тут валялись повсюду. Шквальный ветер гнал по небу тучи, похожие на корабли.
Уж не разочаровал ли нас Клокман? Может быть, мы ожидали от него благородных, возвышенных чувств — надеялись на сострадание?
Нам подавай рождественское чудо? Звездопад? Только потому, что все в снегу? Мы недовольны? Разве не может любой дотянуться до небес, какими бы далекими они ни были? Достаточно руку протянуть?
Когда нет веры, остается надежда.
Клокман вытащил свою записную книжку.
По большому счету, ему просто хотелось выплеснуть недовольство.
И то сказать: радоваться ему было особо нечему.
За порядком никто не следил! Нигде.
Рекордсмены: размякшие, изнуренные, обессиленные.
В иглу лежали вповалку полуживые и умирающие, которые неуклюже предавались блуду, льнули друг к другу, стараясь хоть немного согреться.
Стыд и срам! На глазах у детей! Прощальный секс.
Никаких арбитров.
Ни крошки съестного! Ничего. — Хотя там и сям на обшарканном льду валялись обглоданные кости и остатки салата.
Здесь стоял какой-то гнилостный запах, как на болоте. Пахло кровью. — Несмотря на мороз.
Никакого чая с лимоном! Никакого кипятка! Никаких клозетов! — Весело хлопали на ветру флаги.
Возле перевернутых бакенов разливали шнапс.
Его черпали из больших бочек половниками какие-то беззубые существа. Пьяные вздымали пластиковые стаканчики. Кто-то уже не держался на ногах; многие пошатывались. Снег кругом потемнел от горячей мочи.
Такова была реальность!
Пока он смотрел на этот бедлам, слова сами собой потекли из-под пера. — Он, конечно, был коммивояжером, а не писателем. Так что будем снисходительны! Великодушны!
Клокман писал.
В столбик! Подряд: так же, как катили мимо него приплясывающие конькобежцы. — Односложными фразами:
Одни держаться прямо.
Другие согнулись.
Эти падают.
Трое, четверо, пятеро, шестеро, семеро, — цифры.
Люди и цифры.
Вдруг из-под пера брызнули чернила: клякса.
Он превратил ее в человечка. Человечек убегал.
Еще один беглец.
Они летели кувырком друг за другом.
Чернила. Блестящие чернила.
Золото или чернила? — Два в одном?
На какой-то миг, пока ангел переводил дух, Клокман оказался на волосок от самого важного в своей жизни открытия, которое разом решало все. Он пронесся мимо на всех парусах. — К этому мы еще вернемся.
Надежда остается. Кили кораблей. Их якоря!
Деньги.
Кто знает, как бы все повернулось, если бы в этот миг окрестности не заволокла тень от кружащей в воздухе вороньей стаи. — Вороны каркали.
Наверное, нашли жирный кусок! — Клокман захлопнул записную книжку. Ветер трепал штанины его брюк. Дневник? — Он цокнул языком и поднялся.
«Гляди-ка! Ни дать ни взять — пьяный жук-олень, ха-ха», — подумал Клокман, увидев, как один из упавших барахтается на льду. Ничего смешного в этом не было.
Колокольный звон звучал как реквием.
Что будет с моим гонораром? — В центральном агентстве все было глухо. Никаких покровителей у него не было.
Вороны налетели всем скопом. Их черные перья шуршали. Клювы были широко разинуты, когти — растопырены.
Вон там! — Катившие мимо рекордсмены стремглав свернули с беговой дорожки. Они резко затормозили. Из-под коньков брызнул лед!
Началась потасовка! Рекордсмены бились с воронами!
Вырванные перья! Крылья! К облакам.
Одни набивали рот перьями.
Другие нашли что-то съестное. Волосатые плечи. Вороны вспорхнули, сжимая в клювах какие-то лохмотья.
Лохмотья свисали с клювов.
Под завывания ветра сгущалась тьма.
Вазелин и Ляйхт уложили на козлы снятую с петель дверь и расселись.
— Потом появилось что-то вроде радуги: она переливалась синим, зеленым и золотым — как хвост огромного какаду, ха-ха, — из толстого стекла, — а в толще этого стекла тянулись черные полосы и серые полосы, и на них, как хаотично нагроможденные ноты, приплясывали отрубленные детские головы, — я все видел, не надо мне зубы заговаривать, — проговорил Клокман, натужно, но без укоризны.
— Мы ведь уже не в кутузке, — пробурчал Ляйхт. Он глянул в забранное решеткой окно, за которым сверкали звезды.
— Да, они катаются по кругу, — Вазелин возвел глаза к потолку и положил руки на снятую с петель дверь, которая служила столом.
— А нам самим за эти годы сколько пришлось кругов намотать!
— Я о другом, — настаивал Клокман, — я вам говорю, — он взял одну из бутылок, выстроившихся батареей между разломанной бочарной клепкой и ящиками, пустыми ящиками, — они там копошатся в снегу! Как бабочки с оторванными крыльями! Женщины! У них уже зады посинели, позеленели от холода. Кажется, будто светятся фонарики — на фоне черных туч в этой угольной ночи, — но это не фонарики, — он сдвинул шапку на затылок, — это их голые задницы! Это они там торчат! Хорошенький отпуск, нечего сказать, — заключил он, вызывающе вскинул глаза и опустил руку на стол с такой силой, что тот задребезжал.
Тут продрал глаза Смунк.