…Их души точно из железа
о море пели, как волна.
а шляпой белого овечьего руна
скрывался взгляд головореза.
…«Наша вера – кровь и зарево,
наше слово – государево».
(Хорошо это в глотках «головорезов»! А. К.)
«Нам глаза ее[3] тошны,
развяжи узлы мопшы».
«Иль тебе в часы досуга
шелк волос милей кольчуги.»
Нечеловеческие тайны
закрыты шумом, точно речью.
Tax на Днепре, реке Украины,
шатры таились Запорожской сечи,
и песни помнили века
свободный ум сечевика.
Его широкая чуприна
была щитом простолюдина,
а меч коротко-голубой
боролся с чортом и судьбой.
Дети Выдры
В сборнике «Рыкающий Парнас» была напечатана поэма Хлебникова «Дети Выдры». Занимает она 34 страницы и состоит из 6 глав (парусов). Написана частью прозой, частью стихами.
Первые главы – сцены из первобытной жизни, так любимой Хлебниковым.
В дальнейших главах центральное место занимает гибель океанского парохода (кораблекрушение и потопление – одна из основных тем Хлебникова). «Всеобщий потоп» обрушивается на пассажиров, сокрытых внутри «шелковых сводов», и других «врагов» Хлебникова, которых он бичует и высмеивает.
Привожу отрывок из «Детей Выдры».
Разговор II, крушение во льдах.
Громад во мгле оставив берег направив вольной в море бег
И за собою бросив Терек шел пароход и море сек.
Во мгле ночей что будет с ним, сурова и мрачна звезда пароходов,
Много из тех, кто земными любим,
скрыто внутри его шелковых сводов
По что за шум. Там кто-то стонет!
– Льды! Пароход тонет!
С. Выдры.
Жалко. Очень жалко.
Где мои перчатки? И где моя палка?
Духи пролил.
Чуть-чуть белил.
Вбегающий.
Уж пароход стоит кормой
И каждой гайкою дрожит.
Как муравьи весь люд немой
Снует, рыдает и бежит.
Нырять собрался, как нырок,
Какой удар! Какой урок!
И слышны стопы «небеса мы невинны».
Несется море, как лавины.
Где судьи. Где законы?…
Разин
Я полчищем вытравил память о смехе
И черное море я сделал червонным
Ибо мир сделан был не для потехи
А смех неразлучен со стоном
Тончите и снова топчите мои скакуны
Враждебных голов кавуны.
Хлебников, конечно, как «сын выдры», спасается и зовет друзей к себе:
На острове вы, зовется он Хлебников,
среди разоренных учебников
стоит как остров храбрый Хлебников
он омывается морем ничтожества.
Острые слова Хлебникова
Однажды Владимир Маяковский шутливо заметил, кивая в сторону Хлебникова:
– Каждый Виктор мечтает быть Гюго!
– А каждый Вальтер – Скоттом! – моментально ответил Хлебников.
1912 г.
Примерно, в начале 1922 г. я, в присутствии Маяковского и Хлебникова, рассказывал:
– У 10. Саблина два ордена Красного Знамени. «Таких во всей России, – говорил мне Саблин, – 20 человек» (числа точно не помню).
– А вот таких, как я, на всю Россию только один имеется, – и то я молчу! – шутя заметил Маяковский.
– А таких, как я, и одного не сыщешь, – быстро ответил Хлебников.
А. Крученых.
1922 г.
Игра в аду
«Игра в аду» писалась так: у меня уже было сделано строк 40–50, которыми заинтересовался Хлебников и стал приписывать к ним, преимущественно в середину, новые строфы. Потом мы вместе просмотрели и сделали несколько заключительных поправок. 1-ое издание вышло летом 1912 г., литографированное с многочисленными рисунками (16) Н. Гончаровой. О поэме нашей вскорости появилась большая статья С. Городецкого в «Речи». Привожу выдержки из нее:
– «Современному человеку ад, действительно, должен представляться, как в этой поэме, царством золота и случая, гибнущим в конце концов от скуки… Когда выходило „Золотое Руно“ и объявляло свой конкурс на тему: „чорт“ эта поэма наверно получила бы заслуженную премию»…
От себя еще добавлю: «Игра в аду» поэма не мистическая, а насмешливая.
Привожу текст II изд. и варианты, выправив опечатки.
(2-ое доп. изд. Рисунки О. Розановой и К. Малевича. СПБ, 1914 г.)
Свою любовницу лаская
В объятьях лживых и крутых,
В тревоге страсти изнывая,
Что выжигает краски их,
Не отвлекаясь и враждуя,
Давая ходам новый миг,
И всеми чарами колдуя,
И подавляя стоном крик –
То жалом длинным, как орехом
По доскам затрещав,
Иль бросив вдруг среди потехи
На станы медный сплав, –
Разятся черные средь плена
И злата круглых зал,
И здесь вокруг трещат полена,
Чей души пламень сжал.
Людские воли и права
Топили высокие печи –
Такие нравы и дрова
В стране усопших встречи!
Из слез, что когда-либо лились,
Утесы стоят и столбы,
И своды надменные взвились –
Законы подземной гурьбы.
Покой и мрачен и громоздок,
Деревья – сероводород.
Здесь алчны лица, спертый воздух –
Тех властелинов весел сброд.
Здесь жадность, обнажив копыта,
Застыла как скала.
Другие с брюхом следопыта
Приникли у стола.
Сражаться вечно в гневе, в яри,
Жизнь вздернуть за власа,
Иль вырвать стон лукавой хари
Под визг верховный колеса.
Ты не один – с тобою случай,
Призвавший жить – возьми отказ!
Иль черным ждать благополучья,
Сгорать для кротких глаз?
Они иной удел избрали –
Удел восстаний и громов;
Удел расколотой скрижали,
Полета в область странных снов.
Они отщепенцы, но строги,
Их не обманет верный стан,
И мир любви, и мир убогий
Легко вместился в их карман.
Один широк был, как котел,
По нем текло ручьями сало.
Другой же хил, и вера сёл
В чертей не раз его спасала.
В очках сидели здесь косые,
Хвостом под мышкой щекоча.
Хромые, лысые, рябые,
Кто без бровей, кто без плеча.
Рогатое, двуногое
Вращает зрачки,
И рыло с тревогою
Щиплет пучки.
Здесь стук и грохот кулака
По доскам шаткого стола
И быстрый говор: «Какова?
Его семерка туз взяла!»
Перебивают как умело,
Как загоняют далеко,
Играет здесь лишь только смелый,
Глядеть и жутко и легко.
Вот один совсем зарвался –
Отчаянье пусть снимет гнет! –
Удар: смотри, он отыгрался,
Противник охает, клянет.
О, как соседа мерзка харя,
Чему он рад, чему?
Или он думает, ударя,
Что мир покорствует ему?
И рыбы катятся и змеи,
Скользя по белым шеям их,
Под взглядом песни чародея
Вдруг шепчут заклинанья стих.
«Моя!» – черней, воскликнул, сажи,
Четой углей блестят зрачки –
В чертог восторга и продажи
Ведут съедобные очки.
Сластолюбивый грешниц сейм,
Виясь, как ночью мотыльки,
Чертит ряд жарких клейм
По скату бесовской руки.
Ведьмина пестрая, как жаба,
Сидит на жареных ногах,
У рта приятная ухаба
Смешала с злостью детский «Ах!»
И проигравшийся тут жадно
Сосет разбитый палец свой,
Творец систем, где всё так ладно,
Он клянчит золотой!..
А вот усмешки, визги, давка.
– Что? Что? Зачем сей крик? –
Жена стоит, как банка ставка,
Ее держал хвостач старик.
Пыхтит, рукой и носом тянет,
Сердит, но только лезут слюни.
Того, кто только сладко взглянет,
Сердито тотчас рогом клюнет.
Она, красавица исподней,
Склонясь, дыхание сдержала.
И дышит грудь ее свободней
Вблизи веселого кружала.
И взвился вверх веселый туз,
И пала с шелестом пятерка,
И крутит свой мышиный ус
Игрок суровый, смотрит зорко.
И в муках корчившийся шулер
Спросил у черта: «Плохо, брат?»
Затрепетал… «Меня бы не надули!»
Толкнул соседа: «Виноват!»
Старик уверен был в себе,
Тая в лице усмешку лисью,
И не поверил он судьбе –
Глядит коварно, зло и рысью.
С алчбой во взоре, просьбой денег,
Сквозь гомон, гам и свист,
Свой опустя стыдливо веник
Стояла ведьма, липнул лист.
Она на платье наступила,
Прибавив щедрые прорехи,
На все взирала горделиво,
Волос торчали стрехи.
А между тем варились в меди,