Опять я остался в единственном числе. Тем временем «Южное товарищество» продолжало цвести, родилась новая группа quasi-пролетписателей «Весенние потоки», после переименовавшая себя в «Потоки Октября». Одно название свидетельствует о бездарности и безвкусии этих писателей. Нужно было бороться, а людей не было.
Приехал из Москвы Л. Недоля, он, я и еще несколько товарищей сделали Юголеф.
Первая большая практическая работа была сделана 1 мая. Нам было предоставлено агитпропом несколько грузовиков, с которых мы выступали, агитируя за новое, в том числе и за искусство – за Леф.
Всего за один день было свыше 80 выступлений. Было обслужено тысяч пятьдесят человек. На мою долю пало тридцать выступлений, т. е. за восемь часов мною было прочитано шестьдесят стихотворений. Чем не рекорд?
Ни одни революционный праздник не обходился без нашего участия.
Поле действий ширилось, ширилась и организация. Одного лефовского клуба стало недостаточно, открыли второй клуб. Число членов Юголефа перевалило за пятьсот.
В январе 1926 года я уехал в Москву. Живу и радуюсь, что живу. Подробности в стихотворной автобиографии («Опыты»).
Декабрь 1027 г.
С. Третьяков. Шарж Марии Синяковой
С. Третьяков. Биография моего стиха
Первый язык, которым владею – латышский.
Вместо «сперва», я говорю «папрежде», ибо по-латышски «сперва» – паприэкш. Вместо «просто так» – «так само», точный перевод латышского «та пат».
Первые игры – игра в дом с приготовлением еды из песка и несъедобных ягод на тарелках кленовых листьев – (бытовое начало). Игра в разбойники. Убивают щепкой, засовываемой за пояс; ограбив, совершают похоронный обряд – (начало мелодрамы).
Зимой в комнате ходил с корзиной и собирал под стульями «мысленные грибы». Ищут их так. Протягивают щепотку к ножке стула, затем прикладывают к губам, делают губы рюмочкой (ненавидел эти губы рюмочкой) причавкивают и проглатывают.
Однажды, устав от игры, увидел что грибы на полу никак вырости не могут, их нет и не будет – иллюзия лопнула и я, с омерзением выбросив корзину, нигилизировал спутников по игре, сестер. Сестры обиделись, но перешли в соседнюю комнату и продолжали искать грибы и ягоды. (Начало боя против гипно-наркотического влияния иллюзорного искусства. Здесь – начало Лефа. Здесь же источник агит-интересов). Сестры в будущем метили в актрисы, а я актерскую богему ненавижу; – в этой ненависти случай с грибами один из определяющих.
Первые, кто их знает откуда свалившиеся в ухо стихи, – заумные, русско-латышские:
Люра – плюра.
Будель – пудель.
Причем первая строка ощущалась как стыдно-неприличная, (может быть работает фонетика слова – плюю), вторая, как солидная и благовоспитанная.
Четыре года от роду было мне когда я провожал по улицам городка Гольдингепа (Кулдига) в Курляндии, перевозимый столб для гигантских шагов и слушал как дворник Петр кричал:
Пнэтур! Пиэтур! Пагайд бишкипь!
Что значило – «попридержи, попридержи, погоди немного».
Строку эту запомнил и повторял за ритмофонетическую импозантность.
Ходил в церковь и быстро заучил всю церковную службу.
Она состояла из непонятностей, например – …«Пристухом прароди».
Через три года только понял я, что это значит: …«христу-богу предадим».
В «Богородице – дево радуйся» было непонятно «платчерева твоего» – что-то вроде «падчерицы».
Возраст с 8 до 12 – вступ в гимназию и набивка головы похабщиной – в том числе и всей похабственной поэзией, какую знали мои новые сверстники.
В это время (8 лет) увидел в первый раз настоящего поэта профессионала – это был Всеволод Чешихин. Он сидел на веранде дачки на рижском взморье за маленьким столом спиной к бродящей публике и писал. Мне показалось, что в его чернильнице была вода. Кончив, он встал, обернулся к кому-то из взрослых и произнес, видимо, остря:
«Наверно любишь ты прохвоста».
Японская война – первые патриотические стихи, писанные на пари с приятелем. Приятель надул; стихи написал гладкие, но не свои.
В будущем этот приятель стал прокурором.
Затем эпоха рукописных журналов, пресных и благовоспитанных, как «Красная Новь».
Писал стихи – главным образом злободневно-гимназические и описания природы.
В это время особенно нуждался в словесных тампонах – «ведь; же; вишь; так; вот».
Словесных кирпичей класть плотно не умел, а пазы затыкать было нужно.
…Только он вот притворился
и ее ведь не пускал…
Потом серия любовных романов –
Это было во сне
Я увидел ее.
Ты явилась ко мне.
Билось сердце мое.
– похожих на стихи, что пишет Гальперин для нужд Заслуженных ГАБТа.
В это время увлекался собиранием марок, двоюродной теткой, спиритизмом, халвой, археологическими раскопками и переводами гекзаметров из Овидия.
7-й и 8-й классы гимназии. Я вдруг вплотную засел за стихи. Началось с –
Воздух чист, ясен день
Под прозрачную тень…
и пошли десятками в сутки.
Над первыми тремя четверостишьями с дактилическими рифмами просидел подряд шесть часов, пока не одолел. Очень победой гордился.
Стихи – смесь Алексея Толстого, Фофанова и отдаленно доносящейся горьковской символятины «Буревестника» и «Песни о соколе». Потом прибавился Саша Черный.
В университете жил сурком – ничего не видя, писал стихи и богомольно пугался, увидев «настоящих» писателей – например, Сергея Яблоновского.
Стихи в те годы откладываются пудами, как морское дно из ракушек мелового периода. Люблю подсчитывать. За три года писаний – 1600 стихотворений, среди которых добрая сотня выше 100 строк.
Никаких шагов к напечатанию не предпринимаю. Еще в гимназии отослал залп гражданственных стихов в адрес Короленко, но ответа не получил. Мысль о что, могу быть напечатан, отсутствует.
Пропускаю сквозь себя Бальмонта, Блока, Кузьмина, немного Северянина.
На какой-то студенческой вечеринке зачитываю мадригальное стихотворение партнерше по танцу. Она протежирует. Добираюсь до одного из литкружков. Встречаюсь там с Борисом Лавреневым, отличие которого в то время было в том, что он фатально улавливал каждый новый поэтический прием через 5 минут по его изобретении.
Лавреневу не писалось. Он завел себе большой стол (как у Шершеневича) и рассыпал по нему бумаги деловым образом (как у Шершеневича). Помогало мало. Начинали грызть семечки. Помню свой экспромт –
Ну и время, Ну времячко.
Соли сотое семячко.
И в животиках вспученных
Забурлюкался Крученых.
1913 год штурм унд Дранг. Футуризм. Зачеркиваю 1600 написанных стихов и ставлю стих на голову. До перелома писал на египетские мотивы –
«На стене фиванского храма
Высекают тебя в одеждах».
После перелома сразу с ощущением дерзостного замирания под ложечкой:
Икнул выключатель
И комната зевнула белым.
Так вы уже были в печати?
Ах, это стихи?
Ну, где вам!
Покушайте лучше арбуза.
Хорош.
Неправда-ль?
На вырез.
Не говорите слова – муза…
А потом услышал в читка Маяковского его вещь «Я» (трагедия):
Граненых строчек босой алмазник,
Взметя перины в чужих жилищах…
– и был расплющен. Но не на смерть. Ходил с – Маяковским и Большаковым дразнить символяков на Б. Дмитровку 15 в Литературно-художественное общество (где теперь МК ВКП (б). Маяковский пугал (у него были специально взрывные для этого стихи). А я радовался, что злятся кругом и негодуют, но сам не читал, ибо взрывных у меня не было.
Потом написал стихотворение, кончавшееся так:
Это всех до конца и навзрыд
Беспощадно целуют нахалы.
– специально для пугни женских клубов, которые были очень охочи до лекций о футуризме.
Стихотворная кульминация – в момент объявления войны 1914 г. В стихотворении «Боженька» строю первый марш –
«…вот барабаны мерят дороги».
Ибо слышал незадолго, как деревенские футболисты, ходя на матчи горланили строки:
«стара баба дегтем, дегтем, дегтем,
стара баба дегтем, табаком…»
Отсюда пошли мои марши.
Война и первые годы революции – до 1919 года – стихотворно-глухой период. Редкими взрывами работает стиховезувий и работает, по совести говоря, паршиво, больше по линии внутреннего потребления.
Книга «Железная пауза», намеченная к выпуску еще в 1915 году, ложится на полку и издается с опозданием в 4 года, уже во Владивостоке.
На Дальнем Востоке два учителя научили меня работать на социальный заказ в жестких условиях задания и в отчетливом социальном политическом плане – японцы-интервенты и красные партизаны Приморья.
Только оттуда пошла моя работа над агитстихом, лозунгом, фельетоном, критическим этюдом, очерком, статьей, репортажем, частушкой.
Редко после того писал вне задания, и не любил этих внезаданьевых вещей. Приятно было работать лозунги к революционным дням.
Из сотен сделанных лозунгов, особенно ценю свой клубный лозунг – на тему «Быт и клуб» –
Быт глуп.
Быт спит.
Рабклуб.
Бей быт.
Затем, 7-го ноября перед германской революцией (1923), когда рабочие с Симоновки предложили дать им лозунг на 20–22 буквы, ибо таково количество простенков между окнами по фабричному фасаду, я сделал –
«Германия, даешь Октябрь.»