ретимся на дежурстве с утра.
– Как это с утра? – удивился я. – Наша смена послезавтра, ты ничего не попутала?
– Сама удивляюсь, Лебензон позвонил, так и так, мол, производственная необходимость. Я про тебя спросила, он ответил, что тебе Галина Васильевна должна позвонить.
– Да? Может, забыла? Или позже напомнит?
Попрощались, а у меня внутри все кипит. Понятное дело, что Галя сама ни сном ни духом, да и телефона моего у нее нет. Это Ароныч, поганец, мелкую подставу затеял. Прогул или опоздание организовать. Премии лишить хочет? До чего же мелочный засранец! Ну ничего, я тебе организую наш ответ Чемберлену.
Вот что ему надо? За племянницу мстит? Так я же уже все объяснил. Девчонка она молодая, найдет свою судьбу. Не беременную же я ее бросил! Хотя… надо будет у Симы аккуратно поинтересоваться. А то вдруг у Панова тут уже дети образовались?
Ладно, готов спорить, заведующий завтра с утра примчится на работу в надежде зафиксировать мое отсутствие. Тем приятнее будет видеть его рожу. Не откажу себе в удовольствии, поеду пораньше.
Но первое, что меня удивило, был не Лебензон. В аптеке сидели старшая фельдшерица Галя с дефектаром, мне не знакомой, и что-то шаманили с участием штангенциркуля. Я уже хотел пошутить, что интеллектуальные мужские забавы дошли и до дам, как Галина Васильевна переспросила:
– Гавриков, еще раз скажи.
– Пятьдесят девять, шестьдесят два, шестьдесят пять, пятьдесят шесть.
– Есть! – азартно крикнула Галя.
Что они там ищут, я так и не догадался. Пошел переодеваться.
Только открыл шкафчик, как диспетчер гавкнул в матюгальник:
– Гавриков, в аптеку подойди.
Прошла еще пара минут, я успел переодеться, сижу, застегиваю халат, никого не трогаю. Вдруг слышу из коридора рев раненой белуги:
– Галечка, прости, черт попутал! Не губи, Галя!!!
Сунулся в коридор за остальными, а там мужик ползает за фельдшерицей на коленях и пытается схватить ее за ноги.
– Все, Гавриков, хватит. Объяснительную пиши и уйди с глаз моих. Сил нет на тебя смотреть, чмо гнилое!
Пошумели и успокоились в некотором недоумении. Кренделя этого я только пару раз на пересменках видел. Фельдшер, лет тридцати с хвостиком, бакенбарды, усы до подбородка, волосы чуть длинноваты как по мне. Ничего особенного.
Ладно, потом выясню, с какого перепугу он устроил перформанс на тему «Возвращение блудного сына». Видать, накосячил по-взрослому. Ничего, сейчас кто-нибудь выяснит и расскажет.
Ответ пришел буквально через пару минут. Оказалось, что из разных стационаров поползли жалобы: мол, доставили клиента, не обезболив. А по картам вызовов – все в порядке. Галя заподозрила, что кто-то наркоманит и запаивает ампулы, наливая внутрь физраствор. Целую неделю она сидела и втихаря мерила длину ампул с наркотиками. И вот сегодня поймала Гаврикова, который сдал две стекляшки короче, чем брал вчера.
Надо же, я таких анекдотов и не слышал никогда. Наверняка были единичные случаи, которые особо не афишировали.
Но меня интересовал Лев Аронович Лебензон. Я уже и получил все, и аппаратуру проверил, и в машине пошарил – а его нет. Неужели что-то случилось и его не будет? А нет, вон он, приехал. Скромный «Москвич» четыреста двенадцатой модели. Сейчас все на скромных ездят, самый шикардос – двадцать четвертая «Волга». Заведующий вылез из машины – и сразу к лестнице на второй этаж. Я пошел за ним, слышу – остановился у диспетчерской, спрашивает, все ли вышли на смену. Эх, жаль, не вижу его разочарованное лицо. И не увидел.
Откуда-то из дальних краев послышался голос Галины Васильевны:
– О, Лев Аронович, здравствуйте. Очень хорошо, что вы приехали. Зайдите ко мне в кабинет. Полюбуйтесь на это чудо!
Я услышал удаляющиеся шаги с легким подшаркиванием одной ногой и разговор Лебензона с самим собой: «Пьяный кто-то пришел, что ли?»
Несмотря на закрытую дверь, вскоре из кабинета старшей фельдшерицы завопили в два голоса. Похоже, добрым следователем никто быть не соглашался. В числе прочих любопытствующих я подошел поближе, и между воплями послышались редкие повизгивания Гаврикова, взывавшего к милосердию и прощению. Хотя нет, добрым был Лев Аронович. В ответ на вопли Гали про милицию и тюрьму он иногда вставлял: «Сами разберемся».
Вдруг после одного особо животрепещущего пассажа, когда начальственные крики слились в дуэт, послышались звон разбитого стекла и стандартные истеричные обещания вскрыться. Несколько мужиков, стоящих поближе, ломанулись в кабинет Галины Васильевны, и вскоре они выволокли оттуда Гаврикова, у которого из левой руки довольно мощно кровило. Видать, придурок смог вскрыть себе не только вену, но и какую-то мелкую артерию.
Вместе со спасателями пыталась побывать в бою и Лена, стоявшая все это время в первых рядах слушателей, но я поймал ее буквально за полу халата и оттащил назад. Нечего ей там делать. Не хватало еще, чтобы ей порезали, к примеру, лицо. Косметическая хирургия у нас на высоте сейчас, как же. Сошьют щеку в три стежка – и гуляй дальше.
В несколько пар рук пострадавшего щедро забинтовали и повезли в травмпункт. На месте остались только начальники и тяжело вздыхающая санитарка, которая принялась убирать следы побоища.
Я оттащил Томилину еще дальше от двери.
– Привет, а я думал, ты не пришла. Я уже и сумку получил, и проверил все, а тебя нет.
– Да представляешь, там сапоги зимние принесли, Финляндия. Красоты неописуемой! И всего девяносто. Сам понимаешь, пока все не перемерили, из ординаторской никто не вышел.
– Ладно, погоди, я сейчас, на минуту буквально, – сказал я и устремился за заведующим, который решил пересидеть волнение у себя в кабинете. – Лев Аронович, на минуточку, – притормозил я его.
– Некогда мне, Панов, – буркнул он.
А тут и суровая действительность вмешалась. Матюгальник на стене начал выкрикивать номера бригад, в том числе и наш. И уже просто так докричали, чтобы выезжали, вызов позже оформим.
Такое обычно случается, когда происходит что-то массовое и публичное. Чтобы времени не терять, дают только адрес. Вот и нам дали – сорок первый километр МКАД, это почти сразу после развилки с Профсоюзной. Совсем рядом. Мы и домчались чуть ли не первыми, меньше чем за пять минут.
Сейчас Кольцевая – совсем не то, что после. Никакого разградительного отбойника и умопомрачительных развязок, похожих на многоуровневые лабиринты. Повернули – и уже на МКАД. Да уж, не блистает дороженька.
Итить-колотить, а авария из самых говенных – КамАЗ почти в лоб с пассажирским автобусом. Грузовику, как водится, практически ничего, бок ободран только. Водила целый, сидит на асфальте и баюкает голову. Нам не к нему, а вон туда, где шоферюги со встречных-поперечных пытаются прицепить буксировочный трос к развороченной бочине пазика. Удалось с первого раза, и, ухнув и качнувшись, автобус встал на колеса, хоть и сильно скособоченный.
Ясен пень, двери открыть получилось только старинным отечественным способом – монтировкой с матюками. Впрочем, на это внимания никто не обращал. Первый прибывший на место экипаж гайцов мудро стоял в сторонке, не мешая специалистам. Начали вытаскивать пострадавших и через окна. Да уж, тем, кто умудрился влезть внутрь, не позавидуешь – там сплошное месиво.
Распоряжалась всем прибывшая первой спецбригада. Они к нашему приезду уже занимались мужчиной и женщиной, которых, видимо, достали в самом начале, когда автобус еще на боку лежал. Хорошо хоть люди и помогали, и не лезли под руку одновременно. Я представил себе сто уродов с телефонами наперевес, которые совали бы носы во все щели, случись такая беда в наше время.
Нам достались женщина с открытым переломом голени и какая-то девчонка лет двенадцати, вроде без особых повреждений. Вяловатая какая-то только. Я отдал ее Елене, пусть смотрит, а сам занялся переломом. Уколол промедол, померил давление – терпимо, сто десять на шестьдесят пять, пульс частит, конечно, за сотку, но не страшно. Протер края раны перекисью, начал бинтовать, накладывать шину. Понятно, что грязи там килограмм остался, но это уже в больнице хирурги почистят.
Подбежала какая-то дама с размазанной тушью на лице, в годах уже, начала помогать. Наверное, из остановившейся машины. А хорошо бинтует, да и крови не боится. Может, на войне наловчилась. Ветераны сейчас в большинстве своем вот в таком возрасте, лет шестидесяти, меньше даже, а мне и спросить ее некогда – коротко поблагодарил только. Да и она не за поклонами сюда прибежала.
– Она не дышит! – закричала вдруг Томилина.
Я бросился в салон, куда мы занесли девчонку. Да уж, чем тут дышать… Пока мы видели ее в курточке, вроде все в порядке было, а оказалось, что там грудина к позвоночнику прилипла, и она на последнем дыхании к нам попала. И сейчас – чем там дышать осталось? А что поделать, начали реанимацию.
Прибежали спецы, бросив кого-то поломанного на своих коллег. Понятное дело, ребенок, да еще и уличная реанимация. Быстро заинтубировали, начали дышать. Качать сердце фельдшеру чуть не двумя пальцами пришлось. Считай, его и не прикрывает ничего.
Я тем временем расчехлил кардиограф, прицепил кое-как электроды на ручки и ножки, заземление к носилкам примотал. Начал писать – а там уже единичные комплексы прут. Ничего не работает, умирает организм. Покачали еще, конечно, покололи что положено. Только чудес не бывает. Или случаются, но где-то не здесь. Так что свернули аппаратуру, поделили где чье и разбежались, напоследок сунув девочке под одежду кусок пленки из кардиографа с изолинией, нацарапав время окончания реанимации.
Смотрю, у Лены глаза на мокром месте. И меня проняло, к этому хрен привыкнешь, сколько ни выгорай на работе.
Я выглянул наружу. Уже всех живых достали и увезли. Даже нашу женщину с голенью кто-то погрузил и увез. На кого теперь промедол списывать? На реанимацию придется, дескать, обезболили в целях борьбы с болевым шоком.
Фыркнув, уехала машина со спецами. На месте остались одни менты, бегающие с рулеткой и пытающиеся привязать место аварии к ориентирам для протокола. И нам пора. Смерть в машине – теперь наша головная боль. Сначала – в отделение милиции, заполнить бумаги и взять направление в судебку, потом – тело сдавать. Тягомотины не на один час. К обеду управиться бы.