– В ноябре двадцать восьмого года.
– Никаких сомнений!
– Какой это был день недели?
– Должно быть, среда, поскольку прибыл грузовик из Сульмоны…
– Во сколько?
– Ну, я сказал бы, в три часа, потому что отец как раз пересек улицу, чтобы в баре напротив выпить кофе с Зио Франко и синьором Спеттини.
– Кто она была – пастушка, спустившаяся с гор?
(Я видела много картинок Абруцци, на которых были изображены девушки в крестьянских одеждах).
– Ничуть, хотя, веришь или нет, я знал многих пастушек, и среди них были очень симпатичные, и в некоторых я даже был влюблен. Но не по-настоящему влюблен.
Мы были на окраине Флоренции, как раз проезжали мимо Сертозы.
– Кто-то из деревни?
– Нет.
– Я сдаюсь.
– Ее звали Сибил Коннелли, и она была американка.
– Сибил Коннелли?
– Кинозвезда.
– Никогда не слышала о ней.
– Ты тогда еще не родилась. Она играла в первом звуковом фильме сделанном в Италии. Я думаю, это была американская компания.
– Ты видел ее в кино?
– Во плоти, cara mia, во плоти, – он дотронулся до моей ноги кончиком пальца, – как вот это. Был ноябрь, становилось холодно, только что выпал первый снег. Я присматривал за магазином, когда мимо проехала красная машина. Ты должна понять, что тогда в Монтемуро машин было ровно столько, сколько сливных бачков в туалете, то есть не больше полудюжины, и большинство из них – машин, не туалетов – зимой стояли на приколе. И среди них не было ни одной красного цвета, поверь мне. Никто из нас никогда раньше не видел такой машины. «Испано-Суиза». Что мы обычно видели, так это грузовик, привозивший продукты из Сульмоны. И мотоциклы. В то время в окрестностях Рима было несколько асфальтированных дорог – я знаю, потому что мой брат там работал, – но в Абруцци нет. Так что, когда эта машина проехала мимо, я глядел во все глаза и слушал во все уши. Я выбежал из магазина посмотреть, но все, что я увидел, – облако пыли. Десять минут спустя она вернулась. Из нее вышла женщина, еще более поразительная, чем машина. С кожей цвета слоновой кости. У нас в округе не было таких женщин. Похоже, она заблудилась, сбилась с дороги. Она выглядела как киноактриса, и, конечно же, она ее и являлась. Но в деревне не было кинотеатра, поэтому ее никто не узнал.
Она остановила машину, вышла, посмотрела в сторону бара, передумала и направилась в магазин. У нее была такая длинная юбка, что подол застрял в двери, когда та закрылась за нею. Она не говорила по-итальянски, но я в пятом классе выиграл приз за знание английского языка, так что немного говорил по-английски.
Правда, моим первым порывом было побежать через улицу за папой или синьором Спеттини, владельцем бара, который бывал в Нью-Йорке. На самом деле он не был дальше острова Эллис, но это путешествие оказалось для нею очень полезным, и местные знали его как человека, побывавшего в Нью-Йорке. Но он не говорил по-английски, а женщина была настолько красива, что я стоял зачарованный. Я не хотел ее ни с кем делить.
Это была самая прекрасная женщина, какую я когда-либо видел, хотя, правда сказать, опыта у меня было маловато. Я не ездил никуда дальше Сульмоны, но я уже достиг того возраста, когда мальчики начинают замечать такие вещи. Мало того, что она была блондинка с лицом цвета слоновой кости, у нее были красные ногти под цвет красных губ. Но она вспотела, вокруг ее губ блестели маленькие капельки кристально чистой жидкости. Она была в отчаянии. И только я мог ее спасти.
Она смотрела по сторонам, как будто не замечая меня, и ждала кого-нибудь посолиднее. Но в конце концов она заговорила – набор звуков, ничего общего с тем английским, который я слышал в школе от синьора Диечи. Она говорила все громче и громче, быстрее и быстрее, и наконец указала себе между ног и издала шипящий звук. Ей нужно было в туалет.
Так случилось, что у нас был туалет, во дворе за магазином, которым папа законно гордился. Он привлекал к нам покупателей. Я показал ей маленькую комнату, туалет, и ждал за дверью. Я хотел оставаться рядом с нею. Она издавала звуки, как обычный человек, совсем не то, что я ожидал от ангела цвета слоновой кости. Она удивилась, когда открыла дверь и увидела, что я стою прямо под дверью.
В этот момент появилась мама, проснувшаяся после сиесты. И вот мы оба стоим, уставившись на излучающую свет американку. Мама, которая мне всегда казалась красивой, выглядела старой и сморщенной.
Я знал английский довольно прилично для того, чтобы общаться, хотя американка не облегчала мою участь. Казалось, она не умеет разговаривать медленно, и я был смущен.
Она сказала, что заблудилась. Кто-нибудь должен отвезти ее назад в Рим. Если я правильно ее понял, она приехала в Италию сниматься в кино, но режиссер обращался с ней плохо, и она взяла на студии машину и уехала куда глаза глядят.
К этому времени мужчины в баре заметили машину и пришли в магазин. Никто из них не говорил по-английски, и все они испытывали такое же смущение, как и я, в присутствии этой женщины. Они могли бы и дальше пребывать в немом шоке, но их настолько возмутило, как с ней обошлись на студии, что они готовы были отправиться в Рим, чтобы отомстить за нее.
В те дни нелегко было выбраться из горных районов. В Рим не было прямой дороги, а по дорогам вокруг Монтемуро не проехать ни зимой, ни весной. Так что мы восхищались ее смелостью и мужеством, хотя теперь я полагаю, что это была просто глупость. Что бы это ни было, она доехала до конца асфальтированной дороги, и затем продолжала ехать дальше.
Я был единственным из всех, кто немного знал английский, поэтому меня и послали проводить ее назад в Сульмону. Там она могла выехать на шоссе и следовать дальше в Рим без проблем. У меня не было выбора, да я и не хотел другого выбора. Я знал дорогу в Сульмону – там жила сестра моей матери, и раз в год мы ездили навестить ее.
К тому времени, когда мы со всем разобрались и заправили машину бензином из складского резервуара, расположенного за пекарней, ехать было уже поздно. Стало темнеть, и хотя у машины были осветительные фонари, все равно слишком опасно. Я объяснил (с большим трудом), что ей придется остаться на ночь.
В тот день мы продали весь свой запас ручек, карандашей, бумаги и конвертов, а люди все шли к нам в магазин, чтобы посмотреть на нее. Она отдыхала на диване, папа приоткрывал дверь, чтобы дать возможность покупателям украдкой на нее взглянуть.
За ужином она много о чем расспрашивала, и я переводил. Мы же слишком стеснялись, чтобы задавать ей много вопросов, поэтому мы ограничивались вопросами о ее фильме, который назывался «Таинственная Вилла» и не был похож ни на что, о чем бы мы когда-либо слышали, ведь ближайший кинотеатр был в Сульмоне, в десяти километрах от нас.
Я не помню сам разговор, я только помню ее потрясающее эротическое присутствие, настолько всепоглощающее, что никто не осмелился даже дотронуться до нее. Мама и та была под впечатлением. Каждому хочется немного романтики.
Она, казалось, не испытывала особой благодарности за наше гостеприимство, но мы и не ждали от нее никакой благодарности. Было достаточно, что она снизошла до того, чтобы навестить нас. Она была принцессой среди крестьян и, по ее мнению, лучшее, что мы могли ей предложить, с лихвой компенсировалось самим ее присутствием среди нас.
Мы выехали рано утром на следующий день, захватив с собой две буханки хлеба, огромную голову местного сыра и немного салями из мяса дикого кабана.
Мы доехали до Сульмоны без всяких проблем. Я должен был зайти к тете и вернуться на автобусе в Монтемуро. Но она – Сибил Коннелли – спросила, не могу ли я поехать с ней в Рим Она сказала, что боится ехать одна и что там она попросит кого-нибудь отвезти меня назад домой.
Я был влюблен в нее, и она это знала. Она остановила машину около собора, где должна была отпустить меня, и посмотрела на меня своими прекрасными глазами. Я так нервничал, как будто мы совершили побег или у нас начинался роман. Я мало что знал о женщинах. Теперь я знаю, что за тип женщины она представляла: она подражала Грете Гарбо. Но тогда я этого не понимал. Я разрывался между страхом и желанием – страхом перед неизвестностью и желанием неизвестности. Я также ничего не знал и о Риме. Я слышал о нем, слышал о Муссолини, мой старший брат Франко ездил туда строить дороги. Я понимал, что меня, наверное, выпорют, когда я вернусь домой, но я ответил, что поеду с ней, куда бы она ни захотела.
«Объясни своей маме, что я была напугана, – сказала она, – что мне нужен был рядом мужчина». Она положила руку мне на ногу повыше колена и впилась ногтями в мою плоть. Ее рука была как шило или как пучок крапивы. Как вот это. (Сандро не упускал случая дотронуться до моей ноги.)
В те дни до Рима было значительно дальше. Она ехала все быстрее и быстрее по мере того как мы приближались к Риму и дороги становились лучше. И она без умолку о чем-то говорила. О своей жизни. О любви. Как это было замечательно… И как ужасно тоже. Время от времени она протягивала руку и взъерошивала мои волосы или снова клала ладонь мне на ногу.
Был уже полдень, когда мы добрались, надо полагать, до окрестностей Рима, но она не имела понятия где находится студия, пока мы ее нашли, уже почти стемнело. Она находилась севернее той, что позже стала «Чинечитта Муссолини». У ворот итальянский portinaio[137] поднял трубку телефона, и довольно скоро собралась толпа, все сгрудились вокруг машины, вокруг lа bionda.[138] Это было настоящее столпотворение, и, как я понимаю теперь, именно этого она хотела. Я ждал у машины, а она исчезла за воротами, и тут я понял, что попал в беду. Я попытался объяснить ситуацию portinaio, который сказал мне, чтобы я исчез. Я ждал неподалеку, требуя позвать ее, но безрезультатно. Portinaio пригрозил позвонить в полицию, если я не уберусь.