– Я знаю, что вы имеете в виду, – сказала я. – Я теряю вещи постоянно.
Многие из оставшихся лотов поднимались выше оценочной стоимости в два или три раза, но основная сенсация дня была позади. Женщину, купившую Аретино, в вестибюле окружила толпа репортеров, в то время как она удостоверяла свою личность у аукционного клерка. Но она не хотела выдавать никаких подробностей. Она сказала, что представляла друга, который живет в Лондоне и прочитал о книге в «Таймс».
– У Вашего друга, похоже, много денег, – заметил один из репортеров, выбирая ракурс для фотографии.
– Да, – ответила она, крепко сжимая свою сумку, как будто репортеры были цыгане, пытающиеся ее ограбить, – много.
Все газеты писали об этом. Голоса гнева и возмущения тем, что такая сумма – больше, чем многие люди зарабатывают за всю жизнь, – была безрассудно потрачена на порнографию, звучали в противовес отдававшим должное артистическому гению эпохи Ренессанса. Представитель Британского музея сказал, что, скорее всего, книга не стоила той суммы, которая за нее заплачена, но хранитель гравюр Национальной галереи заявил, что она стоит каждого заплаченного шиллинга, не книга сама по себе, а эстампы – собрание бесценных гравюр. И еще были бульварные газеты с броскими заголовками:
Никому так и не удалось установить личность покупателя. Я думала, что «Сотби» откроют его имя, хотя бы, скажем, мне, продавцу. Но все держали рты на замке, так что местонахождение книги остается тайной. И всего одна газета, «Таймс», упомянуло о переплете. Была только одна фраза, но я все равно носила эту статью в кошельке: «…профессионально отреставрирована и красиво переплетена». Я была рада, что хоть кто-то это заметил.
Глава 18Античные скульптуры Элджина[163]
Было две вещи, которые я намеревалась сделать сразу же после торгов: первое – позвонить папе, второе – поехать посмотреть скульптуры Элджина, мамино любимое искусство. Но я не сделала ни того, ни другого. По крайней мере сразу. Вместо этого я ходила по магазинам в поисках свадебного подарка для Молли. Свадьба не выходила у меня из головы – не просто потому, что это была очередная важная веха в истории нашей семьи, а потому что это маячило мне чувство направления; это находилось на горизонте, как буй, отмечающий знакомый фарватер. Точка приземления.
Но это было совсем не просто. Если бы папа жил в большом доме на улице Чемберс, тогда бы была такая точка. Но папа его продал, единственное место, которое я когда-либо называла домом. Очаг не был сохранен. И если я не отвечала на папины письма, с тех пор как он в марте переехал в Техас, если не звонила ему, если не могла заставить себя позвонить теперь, возможно, это потому, что я хотела наказать его. За то что продал «единственное место, которое я когда-либо называла домом». Мне нравилась эта фраза, и я позволяла ей крутиться у себя на языке: «единственное место, которое я когда-либо называла домом».
Вы когда-нибудь шли вниз по улице Нью-Бонд от офиса «Сотби» к аркаде Берлингтон с четвертью миллиона долларов с кошельке? Двести тридцать шесть тысяч сто восемьдесят долларов, если быть точной, после уплаты комиссионного сбора и кредита в наличной денежной форме в размере двухсот фунтов. Это довольно опьяняющее чувства. Я была как пьяная, у меня кружилась голова. Такая сумма меняет отношение к вещам в витринах магазинов. И какие это магазины! Продавцы драгоценностей и антиквариата зазывают тебя зайти к ним… «Чез Буланжер», сквозь окна которого видны официанты во фраках, лавирующие между столиками, держа серебряные подносы на уровне плеч, – здесь останавливалась на ланч королева, когда ходила делать покупки… Кутюрье и торговцы роскошными товарами: «Эспрей», «Картье», «Вуиттон», «Гермес», «Шанель», «Карден», «У. Билл», «Леве», «Фрэнк Смитсон», «Баленсиага», «Ланвэн»… Можно было заплатить пятьдесят или сто фунтов за пару туфель в «Феррагамо» напротив Королевской аркады; двадцать или тридцать за перчатки; рядом с «Феррагамо» находился магазин «Сак Фререс», – кажется, так он назывался, – в котором продавался только янтарь: расчески и туалетные принадлежности любого оттенка от соломенного-желтого до кроваво-красного. Рядом с «Сак Фререо было брачное бюро, обещавшее продуманные услуги.
Я, конечно же, несколько раз до этого уже гуляла вверх и вниз по улице Бонд, но она всегда казалась мне музеем, где ни до чего нельзя дотрагиваться. Теперь она преобразилась в галерею, где все продавалось. Не просто было выставлено напоказ, чтобы смотреть и восхищаться, а чтобы купить, иметь, владеть.
Я решила, позволить себе десять процентов комиссионных за то, что я устроила продажу. И хотя на двадцать четыре тысячи долларов (почти) на улице Нью-Бонд особо не разгуляешься, мне это казалось довольно большой суммой, и я надеялась найти что-то особенное для свадьбы Молли, что-то неординарное, что-то, что свяжет нас через пространство и время (не только Молли и меня, а всю нашу семью), какую-то вещь, достаточно мощную, чтобы противодействовать центробежным силам, которые развели нас врозь.
Однако я не заходила ни в какие магазины, я просто смотрела на витрины. Я была немного не в себе – не то чтобы действительно нервничала, но испытывала приятное волнение, как будто выручка от торгов была маленьким зверьком, царапающимся в моей сумке, заставляя крепко прижимать ее к себе, или птицей, которая могла улететь, если я не буду осторожна. При данных обстоятельствах было так легко дать ей улететь, начав тратить, но, сказать по правде, я не могла найти того, что искала.
Мама очень хотела съездить в Англию, но папа всегда был слишком занят, и денег никогда не хватало. Но хотя она и не попала в Лондон. У нее было полно книг по искусству, слайдов, музейных проспектов, и она рассказывала о галерее Тейт, и Национальной галерее, и Британском музее, и даже о небольшом Музее водяных работ в Волтамстоне так, как будто они находились на расстоянии короткой автобусной поездки, как Музей науки и техники, или Полевой музей, или Институт искусств в Чикаго. Я хотела посетить все эти музеи, но все откладывала. Вместо того, чтобы пойти смотреть работы Тернера в галерее Тейт, Рембрандта в Национальной галерее и англосаксонские монеты в Музее водяных работ в Волтамстоне и – особенно и прежде всего – мраморные скульптуры Элджина в Британском музее (который я видела с переднего крыльца моей комнаты в отеле), я болталась в «Сотби», наблюдая за рекой вещей (более мощной, чем могучая Миссисипи), протекающей по аукционному залу. На этой неделе больше не было книжных торгов, но Тони и я наблюдали из боковой галереи, как сам Питер Уилсон – человек, который сделал Лондон в большей степени, чем Париж или Нью-Йорк, центом международного рынка искусств, – продал «Обожание» Тинторетто Константину Ниарчосу за семьсот пятьдесят тысяч фунтов (почти столько же Метрополитен-музей заплатил за «Аристотеля у бюста Гомера» Рембрандта).
Я смогу забрать деньги за Аретино только через три недели, но «Сотби» были рады открыть для меня кредитную линию наличными, и я стала прокладывать свои курс в реке вещей, делая ставки – сначала ради эксперимента, а потом более уверенно – на потенциальные свадебные подарки. Я не потянула ставку на греческую вазу с изображением свадьбы, и это меня испугало. Я чуть не потратила пять тысяч долларов на кусок керамики! Но вместо того чтобы разумно остановиться, я надула паруса и вступила в соперничество с Британским музеем за этрусскую бронзовую статуэтку, найденную при раскопках близ Сульмоны в Абруцци. Я заплатила сорок пять тысяч фунтов, но она была такая красивая, что у меня не было никаких сомнений. Я бы продолжила торг до предела, который я не очень четко определила, и, может быть, даже дальше.
Представьте нагую молодую девушку, которая сидит, одну ногу поджав под себя, а другую вытянув. В руке она держит птицу. Статуэтка двадцать шесть сантиметров высотой и весом чуть больше килограмма. Согласно каталогу, она полая внутри, шликерного литья из семи частей «из сплава 60 % Cu, 2 % Sn, 1 % Zn». На ее вытянутой ноге глубоко вырезанная надпись: «fleres* tec* sanslcver» – «богу Тек Санс, подарок». (Тек Санс – защитник детей.) Как ребенок, пускающий модель самолета, она держит птицу перед собой.
– Ты будешь богатой женщиной, – сказал мне Тони, когда увидел, что я приобрела.
– Это моей сестре на свадьбу, – ответила я.
– Тогда твоя сестра будет богатой женщиной.
Я отнесла ее в упаковочную сразу же после того, как показала Тони, чтобы не подвергать себя соблазну оставить статуэтку себе, уподобившись леди Бостон с ее драгоценностями.
Утром в свой последний день в Лондоне – я провела там неделю – я позвонила папе с почты на площади Рассел.
Как обычно, я неправильно подсчитала время. В Техасе было четыре часа утра, а не шесть вечера. Но папа привык вставать рано. Он всегда уходил на работу в четыре утра, когда я была ребенком.
– Марго? Это ты? У тебя все в порядке?
– У меня все хорошо. Не волнуйся. Я только что продала книгу, о которой я тебе говорила, за восемьдесят девять тысяч фунтов. Эго двести сорок девять тысяч долларов.
Я дала ему немного времени, чтобы переварить это. Я могла представить, как он сидит на краю постели, могла себе представить его родную лицо, родное широкую голову, знакомый шрам, который он получил, когда упал с погрузочной платформы и ударился подбородком, знакомые рыжевато-седые волосы…
– Ты продала старую книгу за четверть миллиона долларов? Ты уверена, что правильно посчитала?
– Я уверена, папа. Я хотела, чтобы ты знал. Жаль, что тебя здесь нет со мной.