Но в четверг выяснилось, что поедут они на редакционной машине, но не на “Волге” главреда, а на разгонном “Москвиче”. Конечно, туда можно было впихнуться впятером, включая шофёра, но это будет очень тесно и утомительно, имея в виду четыре часа дороги. Выходило, что кто-то – либо Саша, либо корреспондент – должны остаться в Москве. Для общего удобства.
Саша поначалу заметался. С одной стороны, он уже настроился на поездку и даже собрал сумку: белье, рубашки, запасные кроссовки, несессер с бритвой и одеколоном. Хотелось отдохнуть и развлечься. Чуть-чуть оторваться от драгоценной жены и любимого пятилетнего сына. С другой стороны, ехать, оставив корреспондента в Москве, – значит, самому бегать с блокнотом, записывать имена-фамилии всех этих бардов и менестрелей, кошмар. Потому что без фотографа ехать точно нельзя.
Он долго обсуждал это с замом главного и корреспондентом и вдобавок несколько раз звонил домой, жене. Советовался. Она, разумеется, ответила: “Решай сам”. Саша сначала сказал ей: “Я никуда не еду”, потом перезвонил: “Надо утрясти у начальства”, потом снова: “Нет, я всё-таки еду”, и наконец: “Всё ещё пока не точно”.
Умаявшись от собственных колебаний, в конце концов он сказал друзьям-коллегам, что примет решение прямо перед отъездом, прямо в редакции, завтра, то есть в пятницу в три часа дня. Скажет корреспонденту: “Стасик, езжай, я остаюсь”, или: “Стасик, оставайся, я еду”. Или, чёрт с ним, поедут все вместе, как-нибудь упакуются втроём на заднем сиденье, ничего страшного. По дороге пару раз остановятся, выйдут размяться, в дорожном кафе перекусят. Всё будет хорошо.
И вот тут, когда после этого разговора все вышли из приёмной главного редактора, Саша на секунду задержался в дверях, и его вдруг окликнула секретарь редакции Регина Дунаева.
– Саша! – сказала она. Он обернулся и шагнул назад, в приёмную. Она встала, вышла из-за стола и подошла к нему совсем вплотную. У неё были тихий мягкий голос и тёмно-карие глаза с золотыми искорками. – Саша, мы сделаем так. Дома вы скажете, что едете в Тверь. Возьмёте сумку, как в дорогу. Завтра к трём часам приедете в редакцию и скажете, что решили остаться.
– И что? – не понял Саша.
– Они уедут. А мы с тобой, – она вдруг перешла на “ты”, – поедем ко мне.
– Надолго? – растерялся он.
– До среды, – она говорила ясно и спокойно, смотрела прямо. – Пока они там, мы здесь. Плохо ли?
– Чудесно! – прошептал он и обнял её левой рукой за талию.
Вдруг ему показалось, что она давно ему нравилась. А когда в его голове за полсекунды прокрутились все их разговоры, чаепития, рукопожатия, случайные прикосновения локтей и ладоней – ему показалось, что и она тоже давно в него влюблена.
Он придвинул её к себе.
– Тсс! – она приложила ладонь к его губам. – До завтра.
Повернулась и пошла к столу.
Саша оглядел её сзади, с затылка до каблуков. Ей тридцать два года, он точно помнил. Ровесница, чёрт! Ну и ладно. Перевёл дыхание. Вокруг его носа всё ещё вилось облачко её духов. Почти такие же, как у его жены. Это хорошо! Он потёр нос пальцем и вышел из приёмной. На пороге обернулся. Она сидела, не поднимая головы.
Итак, Саша Фадеев ехал изменять жене на троллейбусе номер пять, на своём любимом “пятеньком”, как он говорил.
Маршрут был длинный и не всегда одинаковый – то есть его меняли время от времени, как многие московские маршруты, – но в этот год, о котором идёт речь, он был исключительно прекрасен. Сами смотрите: от Савёловского вокзала по Нижней Масловке, потом поворот на Новую Башиловку, там стадион “Динамо” и, если сидишь у окна справа по ходу, – в пролёте между серыми зданиями и трибунами на две секунды можно увидеть, как на малом стадионе тренируются футболисты. Правда, Саша Фадеев видел это раза два в жизни, когда возвращался от одной своей знакомой с Масловки. Потом троллейбус спускался в тоннель под Ленинградским проспектом и выныривал на Беговой. Остановка называлась “Стадион Юных пионеров”, Саша жил в самом ближнем к стадиону доме. Большой, старый, с мощным рыже-коричневым цоколем, с двумя мемориальными досками: писатели Борис Полевой – и Горбатов, тоже Борис. Второй был не такой знаменитый, но доска была гораздо красивее, чем у славного собрата, – с гранитным горельефом, почти что бюстом.
Дальше вперёд, мимо ипподрома с классическим портиком и бронзовой упряжкой сверху, дальше по путепроводу над Белорусским вокзалом, над бесконечными линейками рельсов, по которым, как в какой-то настольной игре, тут и там расставлены вагоны, маленькие, если смотреть сверху. Потом справа выскакивала зелень Ваганьковского кладбища. Ещё две остановки – и троллейбус сворачивал налево, объезжал этот дурацкий монумент в честь событий пятого года, где женщина была ростом с коня, и потом на Пресню. А там уже и площадь Восстания с высоткой, там был кусочек настоящей булыжной мостовой, и она чувствовалась: троллейбус начинало по-особому потряхивать, и позванивали билетные компостеры, приделанные к стенам – там, где раньше были кассы самооплаты, а ещё раньше – совсем давно, Саша это едва помнил, – сидел кондуктор с сумкой, с которой свисали разноцветные ленты билетов. А вот как дребезжала мелочь в кассах и как люди голосили: “Копеечку не бросайте!”, желая таким манером получить сдачу с пятачка, – это Саша помнил прекрасно.
А дальше “пятенький” пересекал Садовое кольцо и въезжал на улицу Герцена, то есть в старый московский центр. У Никитских Ворот, оставляя слева церковь, в которой якобы венчался Пушкин, а также памятник Тимирязеву и марсианское здание ТАСС, троллейбус сворачивал направо, на Бульварное кольцо. Потом опять в туннель, потом Гоголевский бульвар и поворот на Кропоткинскую. А там уже дальше опять переехать Садовое и по Пироговке, до Новодевичьего.
Но до конца этого роскошного маршрута Саша Фадеев не доезжал, потому что редакция журнала располагалась как раз на Кропоткинской, в старом доме напротив ещё более старого особняка – усадьбы Дениса Давыдова, ныне (то есть тогда) райкома партии.
Сначала Саше казалось, что проще было пешком дойти до метро “Динамо”, а там с одной пересадкой домчать до метро “Кропоткинская” – а не тащиться на троллейбусе почти час. Но выходило, что выигрыша всего минут пятнадцать, плюс беготня. А тут – спокойно сидишь, размышляешь, а кругом такой пейзаж! Сплошные памятники истории и культуры.
Тем более хотелось спокойно поразмышлять сейчас, в эту почти что роковую пятницу. “Точнее, – поправил себя Саша, – в пятницу, которая, возможно, станет роковой”. Чёрт его знает, чем всё это обернётся. Он восхищался смелостью Дунаевой, своей будущей любовницы. Вот так всё придумать, обставить и дерзко заявить – чёрт-те что! Восторг. Хотя, конечно, он не собирался с бухты-барахты уходить от любимой жены и обожаемого сына, по первому предъявлению, так сказать… Бред какой! Но ведь, с другой-то стороны, к своей жене он тоже ушёл от прежней дамы сердца (которую он, кстати, в уме и вслух называл женой, хотя они не были расписаны и детей не было) – ушёл вот буквально по первому предъявлению, то есть после первого свидания, то есть именно что с бухты-барахты. А теперь у него дом, семья, ребёнок…
Все перемены наступают внезапно. Надо быть готовым.
Саша огляделся. Троллейбус из-за дневного времени был почти пуст. Саша сидел слева, на третьей скамейке. На стене висело объявление: “Добро пожаловать в семью транспортников столицы!” И ниже: “Интересная профессия – водитель троллейбуса!” Саша засмеялся, пересел поближе – на “места для пассажиров с детьми”. Прочитал внимательно. В самом деле: зарплата раза в два больше, чем у него в журнале. Длинный отпуск. Путёвки в санатории и дома отдыха по льготной цене. А ведь и в самом деле… “Интересная профессия! – сумбурно и весело думал он. – Берут мужчин до сорока лет. Это хорошо. Вот главред приревнует Дунаеву ко мне, выгонит меня с работы – подамся в дружную семью транспортников. Жена со мной тут же разведётся. Нафига ей простой работяга? Она же у меня такая интеллектуальная, страшное дело, с французского переводит всяких сюрреалистов. А я? Смех один: тридцать два года, и никакой карьеры. Ни филологической, ни литературной. Завотделом в незаметном профсоюзно-минкультовском журнале. Как бригадир на маленьком заводе. До начальника цеха не дослужусь. Я и есть работяга, пролетарий умственного труда. Только зарабатываю вдвое меньше, чем нормальный рабочий. Вот взять бы и переменить всю жизнь. Назло самому себе? Нет, не назло, а так – попробовать”.
Саша прикрыл глаза и вообразил себя водителем – как он не только рулит, но и успевает продавать талончики на проезд и ещё говорит в микрофон: “Остановка «Никитские Ворота»”. Как он, надев резиновые перчатки, натянув тяжёлые шершавые канаты, поправляет троллейбусные усы, соскочившие с проводов. Как загоняет машину в парк, подписывает маршрутные листы, перемигивается с мойщицами. Ему понравилось. Но не успел он хорошенько замечтаться, как услышал голос:
– Ваш талон!
Перед ним стояла девушка в серой вязаной кофте и тонких брюках, форменная сумка через плечо. На ремешке – серо-голубой жетон контролёра.
Саша вздрогнул – он точно знал, что где-то видел эту девушку. У неё были рыжеватые густые волосы, стриженные спереди, с пробором посредине, распавшиеся на две короткие копны, как будто пышная раздвоенная чёлка, из-под которой смотрели блекло-серые затуманенные глаза; но на затылке был большой золотистый пучок. Чуть тяжеловатый подбородок, уверенно изогнутые подпухшие губы. Кто она?
– Талон! – повторила она.
Саша, по всем правилам, должен был протянуть ей пробитый на компостере талон. Или без лишних споров заплатить штраф, один рубль, вот и всё. Он же едет навстречу потрясающему любовному приключению…
Но тут он её узнал.
То есть понял, на кого эта контролёрша похожа. Она была вылитая Кармен Гудэн, первая натурщица Тулуз-Лотрека, прачка и, кажется, немного шлюшка: оно и понятно – на прачечный доход не проживёшь. Особенно если тебе девятнадцать. Бессовестно молода и безумно хороша – опасной пролетарской красотой.